Пушкинская 16 (Эссе)

«Одной любви музыка уступает…» – и может быть потому, бродя по Пушкинской улице, снова и снова встречаешься с музыкой. Ну вот, к примеру, взгляд замечает табличку на доме №16: «Моцарт и Сальери» – и тут же в душе раздаются светлые радостные звуки Сороковой симфонии, «Дона Жуана» или печальные, но не менее светлые сполохи «Реквиема»… Но стоит душе хоть на секунду прислушаться к голосу разума, и сама она задумается: почему в ней не звучит, скажем, тот же мотивчик из «Тарара»? – и скажет душа себе в собственное оправдание: Нечего вспоминать о злобном, бездарном, завистливом старикашке, отравившем юного гения.
Но ответит разум ей: Какого «юного», какой «старикашка»? Моцарту на момент гибели было тридцать пять лет, а Сальери был всего на шесть лет старше. Почему «бездарном»? Разве можно так говорить о музыканте, который в шестнадцать лет был уже придворным клавесинистом, дирижёром, а в двадцать восемь руководил оперным театром и придворной капеллой (и это в Вене, где никогда не было дефицита музыкальных кадров), о педагоге, воспитавшем свыше шестидесяти учеников, о композиторе, наконец, оперы которого имели такой успех, какой Моцарту мог только сниться? О какой злобности ты можешь говорить, ведь даже в пушкинской трагедии Моцарт называет его: «Брат Сальери» – и именно ему приносит свою «безделицу», и именно его делает первым слушателем «Реквиема»…
Ага! – обрадуется душа, – Пускай реальный исторический Сальери и был таким, как ты говоришь, но тело, в котором мы с тобою, сейчас стоит на Пушкинской, мы говорим о персонаже «маленькой трагедии». Сам этот персонаж говорит: «Я завидую…» А ещё: «Что пользы в нём?» – о Моцарте…
Ты ещё вспомни, – заметит разум, – пушкинскую заметку о «человеке, освиставшем «Дона Жуана», о том, что трагедия задумана под названием «Зависть», но учти: Пушкин от названия такого отказался…
Отказался от названия, – не уймётся душа, – но не от зависти!
А скажи, будь любезна, чему же, по-твоему, так завидует Сальери?
Как это чему?! Он «ремесло… поставил подножием искусству», он «поверил алгеброй гармонию», –  а тут «священный дар… бесценный гений…озаряет голову безумца, гуляки праздного…»
«… О, Моцарт, Моцарт!» – закончит разум цитату. – Но неужели ты думаешь, что муки творчества были Моцарту вовсе не знакомы? Да, он был гением, производительность его труда была гораздо выше, и Сальери это прекрасно понимает; восклицая, что правды нет ни на земле, ни выше, он сетует не на то, что у Моцарта всё получается, в отличие от него, без каких либо усилий, а на то, что мы, мол, работаем одинаково, но Небо («О Небо!») почему-то отдаёт предпочтение Моцарту…
И вот, завидуя этому, Сальери его и отравляет! – ловит душа на слове. – Не станешь же ты утверждать, что в трагедии нет ничего о зависти!
Есть, – согласится разум, – есть, и много о ней чего, но только не сама трагедия. И сколь велико было бы произведение, если бы всё в нём ограничивалось какой-то мелкой житейской страстёнкой, пусть и раздутой до размеров вселенских? Да, и о шекспировском «Отелло» всякий Мало-Мальски Грамотный скажет, что это о ревности, но ведь и «Гамлета» тот же Мало-Мальски сочтёт историей кровавой мести. Не стоит путать «тему творения» с видимой внешне движущей силой, а именно этим и является зависть в нашем случае. «Моцарт и Сальери» это хоть и «маленькая», но всё же – «трагедия», и трагедия не в смысле бытовом (как то: порезанный палец, опоздание на свидание и т.п.), а трагедия как произведение, тема которого  – столкновение реального и нереального, земного и высшего, небесного, божественного. Греческие трагедии рассказывали о борьбе между богами и героями, теми немногими из земных людей, которые достойны того, чтобы быть соперниками богов. Таковыми героями являются и Моцарт, и Сальери…
И тут душа, так долго крепившаяся, захохочет – да так, что тело содрогнётся. Когда же, наконец, она сможет выдать что-нибудь разборчивое, этим разборчивым будет примерно следующее: «Тоже мне, нашёл героев!»
Моцарт называет Сальери и себя «двумя сыновьями Гармонии», –  продолжит разум, игнорируя душевные бесчинства. – Гармония и есть божество, определяющее судьбу этих героев (правда, Сальери однажды называет богом Моцарта, но похоже, что в главной борьбе оба они всё-таки на одной стороне). И достойны они такого непосредственного контакта со своим божеством потому, что никто так, как они, не «чувствует силу гармонии», потому, что их «мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов…» Только Сальери способен оценить действительно божественную гениальность музыки Моцарта (для всех остальных это – нечто, годное разве что для развлечения, и знакомятся они с ним только в исполнении «слепого скрыпача в трактире»), и когда, согласно Гармонии, для Моцарта приближается срок завершения земной жизни («Что пользы, если Моцарт будет жив?.. Поднимет ли он тем искусство?..»), исполнителем выбирается не кто-нибудь, а Сальери – не находящийся в тени славы Моцарта, а стоящий рядом с ним. Но нынешние божества, в отличие от греческих, не столь способны к материализации, не столь способны к живому общению с героями и вынуждены действовать окольными путями, и Сальери внушается та самая, твоя любимая, зависть, к Моцарту является «чёрный человек» для заказа «Реквиема» – последней его музыкальной вершины («Я пишу реквием по себе,» – говорил не пушкинский, а реальный Вольфганг Амадей), да и самого Моцарта это божество заставляет «подталкивать» Сальери, ещё и ещё раз доказывая, что он «недостоин сам себя», говоря о гении («…как ты да я…») Бомарше, который, тем не менее, «кого-то отравил». Сальери, как может, сопротивляется своей страшной миссии, но сила Гармонии сильнее его («Нет, не могу противиться я доле…»), и он торопит Моцарта: «Ну, пей же,» – и выполнив своё призвание («Я призван…»), льёт слёзы, то ли от жалости к Моцарту, то ли от ужаса, что же он наделал, то ли от восторга торжеством Гармонии: уже отравленный Моцарт играет реквием по самому себе.
Это ведь какому божеству, –  заметит душа, – вздумалось завести нас на  Пушкинскую, остановить у дома №16 и заставить говорить о такой ерунде! Уж явно это не Гармония!
Да и мы не сыны её, – усмехнётся теперь уже разум. – Иначе одному из нас пришлось бы убить другого.
А мы ещё посмотрим, кто бы кого… – заведётся душа, но тут телу всё это надоест, и оно пойдёт по Кузнечному и выйдет на Лиговский, дабы заглушить шум внутри себя грохотом машин и трамваев.