опять ему дожди выслушивать
и ждать Иисуса на коленях.
а вы его так верно сушите,
как бред, как жар и как холера.
его, как пса чужого, били вы,
не зная, что ему позволено -
замазать Мир белилом Библии
и сотворить его по-своему.
он утопал, из дома выселясь,
мысль нагорчили, ополчили.
судьба в подтяжках, словно виселица,
чтобы штаны не соскочили.
ах, ей ни капельки не стыдно —
ведь в ночь, когда убийство холила,
морщинистое сердце стыло —
и мямлило в крови — ох, холодно!
эх, осень-сенюшка-осенюшка,
в какое горбшко осели мы?
где нам любить?
Где нам висеть?
Винсент?
когда зарю накрыла изморозь,
когда на юг уплыли лебеди,
надежда приходила издали
с веселыми словами лекаря.
казалось — что и боль подсована
и поднимается, как в градуснике,
а сердце — как большой подсолнух,
где выскребли все семя радости.
он был холодный и голодный.
но в белом лувре, в черной зале,
он на вопрос: «как вы свободны?» —
«на вечность целую я занят», —
ответил, чтоб не промахнуться,
с такой улыбкой на лице,
...как после выстрела, в конце.
великие не продаются!