Безмолвный крик ребенка
Ужасающий грохот накрыл собою жалкие остатки города. Звуки близких разрывов, вой и скрежет метались среди развалин, рвали барабанные перепонки тех немногих, что все еще держались за этот искалеченный кусочек родной земли. Тугие ударные волны безжалостно калечили пространство, круша все вокруг, равнодушно перемешивая пламя и дым пожаров, остатки кирпичных стен и хрупкие человеческие тела.
Захлебываясь пылью и горьким, удушливым дымом, маленький семилетний Муам, отчаянно цепляясь изодранными руками за неровные, выщербленные стены, карабкался по шаткой бетонной лестнице на верхний этаж здания. Он не помнил, что здесь было до войны. До этой проклятой, пожирающей людей, убивающей любовь и радость, трагедии. Он не помнил этого, ибо ему казалось, что война идет вечно. И вся их жизнь это страх, один лишь страх, обитающий вместе с ними в темных подвалах разрушенного города. И все воспоминания о солнце, о чистом, голубом небе, уютном доме и семье, уже успели затуманиться и покрыться серой пылью нереальности. И как может быть иначе, если вокруг лишь страх, голод и отчаяние. И все, что осталось, это мама и папа.
Точнее, оставалось. Ибо мама умерла еще неделю назад, холодной безоблачной ночью. Прилетевшая из пустыни ракета разорвалась прямо на середине улицы. Всего в нескольких метрах от группы женщин, собирающих воду для питья из огромной лужи.
Маленький Муам не плакал. Уже не плакал. Его маленькая душа, захлебываясь безутешным горем, звала и звала маму, любимую, родную маму. Но никто не отзывался. И тогда, в его детском сердечке поселился холод, и уже ничто не могло заполнить эту ледяную пустоту.
У него еще был папа. Такой же любимый папка, папулечка. Но он был солдатом, снайпером, и он защищал свою страну, свой город и всех, кто еще оставался жив. Он воевал где-то там, среди обгорелых развалин, пытаясь не пустить в город тех, кто пришел из пустыни. И маленький Муам понимал, что папу тоже убьют. Но где-то в глубинах детского сознания слабым угольком теплилась надежда, что это будет не скоро, и может, вообще, никогда.
Но несколько часов назад, в полутемное подвальное помещение, где ютились несколько женщин с детьми, ввалились трое израненных солдат. Среди них был и его отец, в изорванной окровавленной одежде, с перевязанной тряпками головой. Опустившись на колени, он обнял своего единственного ребенка, своего сынишку, своего сынулечку. И держал, крепко прижимая к груди, и молча плакал, тихонечко раскачиваясь.
Другие солдаты что-то торопливо говорили взволнованным женщинам, что почти никого не осталось и что им надо уходить ночью на север, по разрушенным каналам. А папка все держал своего сынишку трясущимися руками и все так же молча плакал.
А потом, с трудом оторвавшись, шепнул Муаму на ушко: «Я люблю тебя, сын!», поднялся и вышел из подвала вместе с другими солдатами. И тогда маленький Муам понял, что это конец. Что тот самый черный миг, когда папа умрет, уже пришел. И хотя плечи еще помнят тепло мозолистых папкиных рук, его уже нет. 0бреченный, умирающий мир безжалостно вычеркнул его из реальности.
В суете торопливых сборов, криков и плача, Муаму удалось ускользнуть из подвала. Он не хотел никуда идти. Он хотел только одного, найти своего папу, папку, папулечку. Он пару часов упорно лазил по развалинам, но находил только запекшуюся кровь и мертвые тела. И когда, наконец, он заметил человека с забинтованной головой, на крыше разбитого дома, начался очередной налет.
И вот теперь, с трудом различая мир запорошенными бетонной пылью глазами, он карабкался вверх, а вокруг ревело и взрывалось пространство. Что-то больно ударило в спину и в плечо, сбило с ног, но Муам уже выполз на крышу. И сразу же увидел папу.
Тот лежал, неестественно скрючившись на краю бетонного разлома, и по свисающей вниз руке капала кровь. Искореженная взрывом снайперская винтовка валялась рядом, чуть в стороне лежал папин автомат. А над городом ревели самолеты тех, кто пришел из-за моря.
Несколько долгих мгновений маленький Муам смотрел на своего мертвого папку, все еще не веря, отказываясь верить в несправедливость происходящего. А затем двинулся вперед, чтобы в последний раз припасть к этой родной отцовской спине, в последний раз обнять его и остаться с ним навсегда. Но что-то нестерпимо яркое взбухло огненным шаром прямо напротив, на той стороне искореженной улицы, дикой болью ударило в уши и безжалостно швырнуло назад, на остатки бетонной стены.
Лишь через минуту, оглохший, окровавленный мальчонка пришел в себя, и смог, наконец, сфокусироваться в этом качающемся в дымной багровой пелене пространстве. Кое-как сел, прислонившись спиной к стене, туманным взором обшарил окрестности и уже не в силах кричать, молча заплакал. Тот угол здания, где лежал отец, обрушился. И все что осталось, это запыленный отцовский автомат, откинутый взрывом прямо к ногам Муама.
Чужой самолет, прилетевший из далекой заморской страны, блеснул, на развороте, крылом в лучах заходящего солнца. Реактивная смерть делала новый заход над умирающим городом. У нее еще осталось две кассетных бомбы, и она собиралась прямо сейчас подарить их этим горящим улицам.
Видел ли пилот этого самого бомбардировщика мальчишку, сидящего в развалинах, прямо по курсу? Ведал ли он, нажимая гашетку и сбрасывая бомбы, что маленький Муаммар плачет, сотрясаясь всем телом, прижимая немеющими руками к груди папкин автомат. Все, что у него осталось в эти последние мгновения своей горькой и короткой жизни? И слышал ли он, тот отчаянный, наполненный болью и горем, безмолвный крик детской души, что бился и метался в руинах сожженного ливийского города, под названием Сирт?