Обсценная лексика в литературе и на подмостках сцены

Я думаю,  что социальный климат общества - при всех современных "культурных" пирогах - по-прежнему отразил бы неприятие обществом такой крайности, какую позволяют себе так называемые "инженеры душ", которые всегда норовят бежать впереди паровоза.

"Тень Баркова незримо присутствует и в современной русской словесности. Одно точно: так изящно, виртуозно и по-русски материться в поэзии, как это делал Иван Семенович, не научился ни один из последующих пиитов (ни хваленный Юз Алешковский, ни толпы стихирцев)" (с).
Это цитата лишь подчеркивает тему блога. К этому надо заметить, что книги Баркова при его жизни тоже не были изданы. Лишь рукописное издание тревожило поэтов. И кто бы ни пытался повторить опыт Баркова - ничего путного из этого предприятия не выходило. И стихи Баркова в те поры так и оставались кулуарным чтивом. Место, которое занимает Барков в этой истории, не так велико, как порой кажется тем, кто не знаком с его творчеством, Но оно заслуживает того, чтобы быть указанным и обозначенным.
А знать ВСЮ русскую литературу, и кулуарную в том числе, пишущему народу конечно необходимо. Это ни в какой мере не оправдывает ШИРОКИХ изданий, не оправдывает стремлений болеющего общества к словесной клубничке. Такие произведения остаются кулуарными. Это факт. Но даже если бы это было не так, то неужели мы не можем самостоятельно решить "что такое хорошо и что такое плохо"? Неужели нужен "папа", к которому придет "крошка-писатель" с тем, чтобы "папа" его просветил и "наставил на путь истинный", рассказал, например, что мат - законное и нормальное средство повседневного общения между людьми, нормальный и ничем не ограниченный язык литературы?

Кстати, замечу, что попытки, например, Бродского "выглядеть мужественно" (по заметкам его друзей), для чего он использовал в разговоре (и, изредка - робко - в стихах тоже) ненормативную лексику, имели вид грубый и вызывающий крайнее сожаление. Это ведь потому, что у интеллигентного человека, для которого такой язык несвойственен, не является некой повседневной бытовой нормой, этот язык выглядит как "пришей кобыле хвост", как у зайца стопсигнал. Смешно и жалко выглядит. Он и сам это чувствовал, потому в стихах использовал такую лексику крайне редко и осторожно. Кроме того и сам выбор слов был весьма и весьма скромен и аккуратен. Но даже такой (скромный) выбор слов не является примером для подражания. Нет никаких сколько-нибудь убедительных доводов в пользу свободного использования обсценной лексики в литературе. Или есть? ))

Евгения Бильченко
Порция перца: три аргумента в поддержку дозированного мата в новой поэзии

Проблема использования ненормативного лексикона в художественных произведениях, не принадлежащих изначально к низовому жанру, является проблемой, начиная с Франсуа Вийона и Ивана Баркова и заканчивая рок-культурой и постмодерном. И, несмотря на большое количество «за» и «против» в данной дискуссии, - окончательного ответ на вопрос: «Допустим ли в искусстве мат?» - так и не удалось найти.

Главный аргумент, к которому можно апеллировать в вопросе об использовании мата в художественном сводится к проблеме социальной адекватности искусства, которое должно говорить на языке своего времени, быть обозначаемым актуального социального обозначаемого. Безусловно, в подобном поиске жизненных адекваций искусства есть свой позитивный смысл.

Но не надо забывать о том, что художественное является автономной самодостаточной реальностью, о которой Фридрих Шиллер высказался как о фантазии по отношению к реальности и реальности по отношению к фантазии. Независимое бытие искусства не позволяет превратить творчество в гражданскую вывеску.
Поэтому нужно учитывать всю опасность абсолютизации любого эстетического постулата. В притче Кришнамурти есть следующий эпизод: человек нашел кусок Истины. Дьявол предельно расстроился, но после подумал и решил: «Человек захочет привести истину в систему, – и снова придет ко мне». Разве не то же самое имели в виду средневековые европейские монахи, придумав поговорку: «Дьявол – логик».
Второй аргумент, к которому часто обращаются авторы, использующие мат, связан с экзистенциальной природой мата, в частности мата русского. Русский мат – явление уникальное. Этот феномен культуры несет в себе колоссальный заряд архетипической энергии, могущей воздействовать на психику со свойственной первообразам одержимостью. Причем, что характерно, русский мат, в отличие от ненормативной лексики в других языках, обладает, помимо ругательной формы, еще и особой экзистенцией, которую довольно четко уловили рокеры. Это умонастроение ожесточенной тоски одиночества, маскируемого кабацкой удалью.

Есенинщина русского мата довольно полно проявилась в семантике «постыдных» скоморошьих куплетах эпохи зрелого Средневековья, которые, к примеру, хотел
использовать режиссер Андрей Тарковский в фильме «Андрей Рублев», амбивалентно сочетая высокое и низкое, сакральное и профанное, трагическое и комическое с неподражаемой иронией трикстера. Трикстер, клоун, юродивый, скоморох, бродячий актер и певец, странник, паломник - этот смысловой ряд архаических героев русской мифопоэтики, со взаимными переходами плача и смеха, возвышенного и вульгарного, серьезного и низового, свойственными семиозису трикстериады, - рождает типичных славянских героев – от былинных богатырей до советских хиппи и а ля хиппи. Никакой эвфемизм не способен передать ту энергетику крикливой вымученной бравады раненого чопорной несправедливостью одинокого сердца которую подспудно несет русское матерное слово.
Однако же, и здесь не следует забывать о крайностях. Этническая привлекательность, равно, как и социальная насущность мата, потребность использовать его энергию, обращается во зло, если автор пытается компенсировать за счет негативного драйва ненормативной лексики свою собственную этическую и эстетическую пустоту – отсутствие художественной ценности и нравственного смысла стихотворения. Подобное мы часто наблюдаем в произведениях молодых авторов, так или иначе причисляющих себя к «постмодерну». Точнее сказать, к его эрзацу. Симулятивность подобной идентификации проявляется наиболее полно в текстах с наборами вульгаризмов, не оправданных ни смысловым рядом, ни авторским отношением, ни стилем письма. В данном контексте мат можно банально (не ново, но нет ничего правдивее банальных истин) уподобить перцу в пище: им можно обострять вкусовые ощущения. Но не станете же вы есть один перец!
Наконец, третьим после социального и эмоционального аргументов дозированного (то есть крайне редкого и обдуманного, а не банально «щедрого») использования мата в поэзии является аргумент чисто эстетический, связанный с поэтикой постмодерна и, в частности, с принципом «двойной кодировки», сформулированным на уровне литературы Умберто Эко. Суть «двойного кода», столь мастерски примененного, например в романе Эко «Имя розы», в а ля бульварном романе Милана Кундеры «Вальс на прощание», в пошловатой эротике «Женщин» Буковски и рассказов Павича, в кабацко-криминальных мотивах
классических (Барков, Есенин, Высоцкий) и современных (Липольц, Крыжановский, Ульяненко, Андрухович) русских поэтов. – заключается в имитации автором профанного, стилизации вульгарности, уподоблении грубого с целью его же разоблачения. Характерной чертой произведений двойного кода является их разное восприятие в разных кругах: такие тексты в высоком элитарном окружении воспринимаются как элитарные, в низком массовом кругу - как массовые.

Отсюда – следующая диалектика восприятия поэзии с матом в разных кругах слушателей: от завышено восторженного в богемно-маргинальном контексте - через возмущение в рядах чопорного официального ханжества - до неторопливого иронизирования в снобистско-интеллектуальной куртуазии. Яркий пример – герой «Степного волка» Германа Гессе Гари Галлер, которого любили и/или ненавидели только за то, что он человек или волк, не замечая его двойственной сущности.
Главное отличие двойного кода от однолинейного текста – наличие иронической авторской дистанции и общий смысловой подтекст – качества, как правило, остающиеся незамеченными профанной публикой: в равной степени и маргинальной, и традиционной. В результате в поэзии с матами видят только ее поверхностный фабульно-словесный слой, распознавание матов в котором вызывает одинаково дискредитирующие автора бурный восторг или столь же бурное возмущение.

И, в качестве резюме данного эссе, мы рассмотрим негативную сторону третьего аргумента, как раз вызываемую неуравновешенным отношением публики к применению двойного кода, откровенность и видимая неуместность которого подчас вызывает культурный шок. Разница восприятий двойного кода в вы соком и низком кругах приводит к его сознательному или подсознательному наращиванию, напоминающему размножение метастаз в организме. Когда автор, пытаясь потрафить публике, не замечает своего скатывания в попсовость и упускает тот критический момент, когда он заступает грань. И отныне пародия перерастает в
пародируемое, имитацию вульгарности нельзя уже отличить от самой вульгарности, стилизация низкого занижена настолько, что утратила стилевой бронежилет и
стала низом из низов.

Посему, не призывая вас использовать или отказаться от ненормативной лексики в искусстве, я просто излагаю свою точку зрения на ее дозировку как вспомогательного, хотя и жесткого, лекарственного средства. Идите вы… к Богу…
И Он нас всех рассудит.

Евгения Бильченко

Во времена перестройки (и далее) резко исказились стандарты в образовании. Немалое число невежд начальной школы (какова школа, такова и ее продукция) получило, затем, высшее образование. Спецами-то выпускники ВУЗов стали и часто - отменными спецами, но их базовое образование (начальное, среднее) оказалось фиговым листком, кое-как прикрывающим их невежество. И не в состоянии этот листок прикрыть их элементарную языковую безграмотность, их полное непонимание и нелюбовь к литературе, истории, искусствам. Это уже третье поколение, нечитающее, ограбленное. Следствие - ограниченность языка, низкая культура речи. Им просто-напросто не хватает слов, а матерок - вот он, родимый, "судьбой прописанный" - рядом. Волшебный, универсальный заполнитель общеобразовательной, культурной пустоты... Да и зековское сословие поперло во все щели на командные высоты. Не то, зековское, что весьма осторожно относится к матерным словам (потому как "за базар" нужно отвечать, и эта ответственность "за базар" серьезна - порой и жизни стоит), а мелкотравчатое, понтовое, "сявочное", трясущее плечами и вертящее растопыренными пальцами. Вот у кого на поводу идут "инженеры душ". Дескать, надо ж как-то со всем этим жить...

Конкретнее: после развала Россия утратила  яркую особенность: мощь, экспрессивную силу русского мата - ранее запретного, особенного своей ограниченной применимостью - и потому яркого, взрывного, психологически ослепительного. Или, скорее, ослепляющего. Вот так теперь приходится описывать нен-лексику. И так оно и есть. Мат становится серой, невыразительной затычкой в речи всех слоев населения (как в Америке). В жалкой погоне за западными, американскими стандартами народ теряет свои особенности. Происходит повсеместное убогое нивелирование. И ему - народу - активно в том помогает нынешний творческий люд, посчитавший, видимо, что таким образом он отражает реальную действительность. А по сути - ничего подобного. Творцы идут на поводу у плохообразованного населения, активно потрафляют речевому и нравственному разгильдяйству и, собственно, дальнейшему упадку и девальвированию всего того, что выгодно отличало страну и являлось ее абсолютно обоснованной гордостью еще не так давно и - во все прежние времена. Вопрос - прост: хорошо ли это?..

В этом пункте статья напрямую прекликается с материалом Олега Чабана "Утерянная связь времен", опубликованным  здесь же, в Спорзале, чуть раньше.