Литературный конкурс имени Ольги Бешенковской

Организатор: Международная Гильдия Писателей.

К участию в конкурсе приглашаются все желающие.

На соискание премии О. Бешенковской могут быть выдвинуты:

Поэтические произведения:

    Нигде ранее не опубликованные.
    В объеме не более 3 стихотворений от одного автора. Объем одного стихотворения – не более 40 строк, включая строки-пробелы.

Литературная критика, статьи, обзоры, рецензии на художественные произведения, публицистика, научные исследования русской литературы и языка, и т.п.:

    Нигде ранее не опубликованные.
    До 15000 знаков с пробелами.

Конкурсные работы могут публиковаться под псевдонимом. Анонимные заявки не рассматриваются.

Призы:

    Премия имени О. Бешенковской не содержит в себе денежного номинала. Главным призом премии становится издание книги автора, отмеченного учредителем премии, и продвижение книги на книжный рынок. Кроме сертификата на издание книги премированному автору вручается диплом и памятная медаль.

Информация об участии в конкурсе выложена на нашем форуме по ссылке ниже (для прочтения зарегистрируйтесь на форуме).

http://vsekonkursy.ru/?p=18842
[

Мой пост - это и есть регистрация на форуме?

* * *
Интеллигенты советской поры
в серых пальто соловьиной невзрачности…
Чистоголосы, тихи и мудры,
и худоба - до осенней прозрачности.
Вздрог от звонка - не плебейский испуг,
но - осторожность: успеем, ребята, мы,
поднакопивши деньжонок, - на юг,
если не в пермскую стынь тридцать пятую…
Интеллигенты советской поры
слушали ночью "Свободу" и Галича,
спали, готовы взойти на костры, -
было ли это? Да, Господи, давеча!..
Драма окончена. Занавес снят.
Окна распахнуты! Цепи разорваны!
И диссиденты друг друга бранят,
бывших врагов развлекая разборками…
Интеллигенты советской поры
плавятся в славе, как мягкое олово.
Не для того ли нужны топоры,
чтоб не кружились беспечные головы?..
Чтобы чердак - будто царский чертог,
чтобы весь мир - в темноте - кинолентами…
Полнятся Запад, и Юг, и Восток
старыми русскими…
Интеллигентами?
Зависть и злоба, возня за чины.
Вот ведь: свободны, согреты и денежны…
Хоть на четыре кричи стороны:
       где же вы?
              Где же вы?
                     Где же вы?
                            Где же вы?..

* * *
Я живу на ROTWEG, сорок три:
красный путь - колхоз, а не Европа…
Адресок хорош для агитпропа
и тревожен, что ни говори…
Мой приятель, местный коммунист
(слава Богу, только в воскресенье,
с кружкой пива, благостен и чист…),
видит в этом родины спасенье.
(В остальные дни - капиталист…)
Вот ведь рифма… Знаю, что бедна,
ну, а с кем срифмуешь этих "истов"?..
Не сказать, что страшен, что неистов -
безобидна спящая страна…
Я живу, не помню, сколько лет,
и привычно вижу слухом ранним
мирный шарк соседских сандалет
в направленье к пламенным гераням…
Но живу на ROTWEG, сорок три -
ни в каком похмелье не забуду…
И хотя еще цветочки всюду,
все боюсь, что что-то возгори…
Усмехнусь, пощупаю висок,
оборвав себя на полуслове…
Не спасает цитрусовый сок -
тот же привкус горечи и крови…
Красный путь… С тебя нам не сойти…
Так судьба преследует, наверно…
Не сбежишь: откроется каверна
безнадежно красного пути…
Ни при чем тут прессы вороха
и в рейхстаге громкие скандалы.
(Здесь бояться б надо, что вандалы
вновь проломят голову стиха…)
Ну а я о ROTWEG, сорок три,
где мой дом - кровать и кабинетик…
Я ведь не политик, а фонетик:
слышу звон - и маюсь до зари…

* * *
Русский немец - он более русский,
чем заснеженный громкий трамвай…
Над своей немудреной закуской
матерится, как в поле Мамай…

Неужели надменные деды
в путь решились вот этого для?
Сломят голову языковеды
над артиклем таинственным "бля"…

И, грустя не по-ихнему пылко, -
будь что будет, но что-нибудь - будь! -
русский немец нашарит бутылку
рефлекторно, как мамину грудь…

Сеял брот. Разбирался с ментами,
Нахлобучив картуз до бровей…
И теперь угощает мантами
мандовошек арийских кровей…
Перегнули мечи на орала.
Наорались. Рассыпали строй.
Ох, и злую ты шутку сыграла,
жисть ятицкая… "Фэнштэр
                       закрой…"
И, явившись откуда-то невесть,
закруглив исторический путь,
бьет себя новоявленный немец
кулаками в советскую грудь…

* * *
Провинциальный мой покой
встревожит разве телеграмма…
Пригубить три бодрящих грамма
и надломиться над строкой…
Да не своей, а Мандельштама.

Наверно, я уже в раю,
поскольку так и представляла
обитель тихую свою,
где кружка, книжка, одеяло.
А если кто-то скажет: "Мало…" -
глупец! Над бездной… На краю…

Спартанский, нет, германский дух,
нет, философия солдата
в любом бою: обнимешь брата -
                              и рад.
И жизнь - жужжанье мух!

Вон заплутавшая одна
все бьется в свет, слюду ломая…
Какая разница, какая
эпоха, непогодь, страна…
Немного красного вина,
немного памятного мая…
Вздохни. К окошку подойди…
А там - там целые романы:
голубоватые дожди,
голубоватные туманы…
И в белой плесени платаны,
как в седине…
Как - позади…

Слава богу, что так, в Елабуге,
а иначе бы шли за гробом
равнодушно смурные лабухи,
каждый - нанят, и каждый - робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями - сплошь павлиньими.
(Время - бросить последний камень…)
Кто травил - тот бы первый -
                              плаксою
над челом, что уже увенчано…
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: "Святая женщина!"
Ты и так им, как Богородица,
отдала все свое святое…
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты…
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! - без волокиты…
И - поклон тебе от поэзии.
И - ночной мой дрожащий шепот…

Мне легко танцевать по лезвию:
у меня - твой бессмертный опыт…

* * *
Невнятен мне иврита иероглиф.
Так получилось. Так задумал Бог:
чтоб мы, его разведчики, продрогли
в стране, где снег и версты - без дорог…
Не заносясь, не праздновали труса
и не молились идолам чужим.
Он, верно, видел в каждом Иисуса,
он, может, этим только-то и жил…
Но - разбрелись в полпреды и в чекисты,
в ростовщики, в торговцы всем и вся…
И - умер Бог.

Проворный и речистый,
живет народ, по свету колеся.
Растет себе, штудируя науки,
забыв о главной, брошенной в пыли:
что избран был он Господом на муки,
а вовсе не в президиум Земли…
Вот потому и вязнем в бездорожье
(куда ни глянешь - слезы по щеке),
вдруг вспоминая всуе имя Божье
на непонятном вещем языке…

* * *
Рождество под дождем - дождество…
Танец капель без музыки света.
Просто тождество - не торжество.
(Так куплет недостоин сонета…)
Адекватность календарю.
Образок в нашей памяти ветхой…

Хочешь, я тебе мир подарю
с этой мокрой рябиновой веткой?

Не расслышал. Не понял. Устал.
Не поверил. (Какая досада…)
Далеки нашей жизни места
от чудес Гефсиманского сада,
от звезды Вифлеемской, от бед,
что Его вознесли над толпою…

Талый воск. Ритуальный обед.
И - nach Hause… скользкой тропою.

* * *
Помню, как это было: письмо - из-за рубежа…
Ну, конечно, разрезано… (Эти ли станут стесняться…)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир… Даже чуточку жалко…
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрет - в шесть ручьев голосит коммуналка,
и несет винегрет, и дерется за стол у плиты…
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы - нафталином… Да живы ли? Ведает кто…
Иль сердца разорвались, узнав, что хоть в космос летаем,
но в других-то мирах: что ни осень - меняют пальто…
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в "Правде" размашистых карикатур
               на чужих президентов…
                              Я помню квадратные метры,
По четыре - на жизнь…. (Напасись-ка на всех кубатур…)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы…
Как блестели медали, и слезы, и ткань пиджаков…
А еще был алкаш, он без вилки - руками - обедал
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков…
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров…
Телефон - посреди коридора, прибитый к стене -
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать - мне…
Может, так и пестреют друзей номера…
                                    Или все же
разразился ремонт, и явился хозяин всему…
И - конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишневый мой сад… Так затеплю хоть строчку ему.

* * *
Досмотреть эту жизнь до конца, проморгав переход
в тишину Тишины и в Господне пространство иное…
Отчего негатив? Бело-черный булгаковский кот
на ученой цепи… (Метафизика иль паранойя?)
Я не верую в рай, кроме детства, когда махаон
трепетал на ладошке, ее перепутав с ромашкой.
С рельс взлетел паровоз. Отмелькал золотой марафон…
Гол Приемный Покой. И невидимый почерк размашист.
Снег слепит, как в саду царскосельском в крещенский мороз.
Я не верую в суд, кроме честного взгляда в зерцало…
Этот легкий дымок изо рта - этот вечный вопрос:
неужели Душа? Неужели уже отмерцало?
Дотерпеть эту жизнь, эту боль - и очнуться в другой,
где Иисус не распят, не отравлены реки и книги.
Доверяя земле, трогать тропы босою ногой
и не знать, что за крылья повсюду расплата - вериги…

* * *
Стих не выдохнуть: в горле - комом.
Горний свет стал игорным домом -
Богоматерь над Ильичом…
Жить в Америке, иль в Париже,
или все же к Москве поближе?
Я не знаю, мечтать о чем…

Виновато ль созвездье Рака? -
Слышу плач матерей Ирака,
Исраэля и шепот "пить"…
Боже, дай мне беруши в уши!
Я хотела бы бить баклуши,
я устала тревогу бить.

Лес горит - и трещат суставы
у меня. И летят составы
в пропасть. Сердце - за ними вслед.
Не ропщу на судьбу свою я,
но стерпеть, что, за нефть воюя,
сгинет Лермонтов наших лет?..

Наложив на печали вето,
дотащусь до иного света,
чтоб увидеть: и там - содом:
Все распродано тем же самым…
Элегантный воздушный слалом -
и Сизиф со своим трудом.

Нету третьего полушарья.
Весь Манхеттен - Иван да Марья
на тонюсеньком стебельке…
Нету пятого измеренья.
Боже, дай мне другое зренье,
чтоб в тумане и вдалеке…

А иначе не будет прока:
мне барак заслонит барокко.
(Полон слез вещевой мешок.)
Или дай олимпийской воли
жизнь прожить на скрещенье боли,
за улыбкой скрывая шок.

Ольга Бешенковская