ПРИЕХАЛ ЦАРЬ ПЕТРУША НА КУКУЙ
Приехал царь Петруша на Кукуй
В немецком платье, рядом Алексашка,
Набита хитростью и кулаками ряшка,
Гостинцы на сиденье, серый куль.
За Яузой домишки, дерева,
Ганновер, Мюних, Йена и Аахен,
Остаться здесь бы до кончины на хер,
Да долю царскую куда же подевать?
Сошли с кареты, сели на траву,
Темны и горьки мысли у Петруши,
А Алексашка, будто бы подслушав,
Промолвил едко: «Чисто как живут!
Ну эта сволочь на кукуйской стороне:
Все эти рейтары, купцы да капитаны,
Нахапали в России капиталы,
И нас же обсирают, разве нет?»
Сощурился недобро царь Петруша,
«Уж больно разговорчив ты, холоп!
Ты б поберёг что ль задницу да лоб…
Поменьше отрясали б удом груши.
Так жили бы не хуже этих вот!
Да. Точно жили бы не хуже...
И спят подолгу, леность, грязь да лужи»
Промолвил царь и, сунув трубку в рот,
он скрипнул Сашке: «Девки ждут, поди.
Давно уж не плясал я менуэта,
А хороша как всё ж сисястая Аннета.
Что брюхо трёшь? Вон там в кусты сходи!».
Петруша пиво пил, гостинцы раздарив.
Спало Останкино, Зарядье и Остожье,
Сны были лёгкие, весенние, о Божьем,
И терпеливо ждал рассвета Третий Рим.
ПРИГНУВШИСЬ, ПЁТР ВОШЁЛ В СВОЮ ТОКАРНЮ
Пригнувшись, Пётр вошёл в свою токарню.
Дела закончил иль не приступал,
На нартовский станок усталый взгляд упал.
«Хорош, собака, наградить бы парня»
Стоит - накрыт рогожей - у окна,
Как конь-огонь по ездоку скучает.
А тот его за лихость привечает,
Носками ног давя на стремена.
Да где же промчишься конным лишний раз…
Заботы государевы репьями,
Сенаторы, министры да крестьяне.
И каждый ждёт его Петра приказ.
А он вот и не требует приказа
Токарный этот нартовский станок,
Стоит себе, как конь, четырёхног,
Отрадою для рук, ума и глаза.
Он для Петра - мечта о сонме Дел,
Ремесленном сопящем интересе,
О счастии неумственном, телесном…
…И он станок ногой своей вертел.
Резцом голландским бронзу разодрав,
Вороной каркал новомодный суппорт,
А Пётр стоял, как будто впавши в ступор,
Единым со станком издельем став.
И стружкой обжигалася нога.
А Пётр стоял и думал Царь о дюймах,
Чем сковывал беспутство мыслей буйных.
И пот со лба стирал арап-слуга…
ХРИПЯ, ЛЕЖИТ ПЁТР АЛЕКСЕИЧ НА ПОСТЕЛИ
Хрипя, лежит Пётр Алексеич на постели,
На трон последний шестерыми вознесён.
Так долог ростом и тяжёл был весом он,
Что шестерых хватило еле-еле.
Январский день промозглостью своей,
Усугубляет холод будущих предчувствий,
Реки петровой видно уже устье,
Доплыл он до него, крича: «Скорей, скорей!»
...Всю жизнь кричал, других мутузя в холку,
Под зад, по спинам палкой, батогом.
Не знал, видать, о способе другом.
А может знал...да что в том знанье толку?
Жизнь такова, поводыря слепцов холопьих,
Все смотрят снизу, и в зрачки не заглянуть,
А мне хотелось сдвинуть их чуть-чуть,
Ну на вершок, на полвершка... Туда, к Европе.
...А то я их не знал, уж столько повидал.
Постелют мягко, да бока болят. Засранцы.
Но чисто как живут германцы да голландцы!
А мы-то что? За что нам Бог не дал
подобной жизни навык и желанье.
А может дал, да спрятал глубоко.
Открытое увидеть нелегко,
А если уж внутри, во тьме, за гранью...
...Вот кто-то грудью навалился. Катька:
«Кто следующий, Петруша?» Пахнет луком.
Должно быть выпила, в глаза такая мука.
А кто? Эх, мне бы жёнка это знать бы!
Всё будет меж рабами первый раб!
Решайте сами... Что-нибудь промолвлю...
Не того мне. Вон он в блеске молний
Плывёт сюда последний мой корабль.
