Ничего уже жизнь не лечит.
Вместо вывиха новый сгиб.
Знаю, снимет другой Предтеча
с головы моей ржавый нимб.
Я останусь лежать обломком
в обветшалом сыром бреду.
Нагулявшись по края кромке,
я когда-нибудь в рай сойду.
И земли ледяное платье
натянув на судьбы костер,
я пойму, что не знала братьев,
как не знаю теперь сестер.
Шестое февраля. Вокзал.
А ты не заметил, меня уже нет.
Иду потихоньку, как дождь или снег.
А рядом
английский,
ангина
и запах
Chanel'и,
шинелей
и в елочных лапах
остатки тепла и остатки комет.
А ты не заметил, меня уже нет.
А в сердце
печаль
обвенчать
не успели.
Так странно,
так радостно
пахнут метели.
— Так дымно гореть в кожуре сигарет…
А ты не заметил, меня уже нет.
А возле
морозным
распяты узором
все небыли,
были,
какие-то ссоры…
И все притворялось.— Один турникет
по-прежнему знал, что меня уже нет
***
Жду.
Дожидаюсь.
Минутами как
лезвием
сердце лижет.
По лестничной клетке ползет сквозняк.
Думает,
я не вижу.
Пальчики.
Пол.
Половина часа.
Ты уже где-то близко.
В глазах зажигалась и гасла гроза
компактней
компактного диска.
В глазах зажигалась и гасла жара.
Без — правильно. Без — утомимо.
Ждала — дожидалась.
Ждала — жила.
А все остальное — мимо.
***
Помнишь ли, вечер был душен и ал.
Помнишь ли, рук не скрестили двое.
Ты ничего, ничего не сказал.
Это уже начиналось горе.
Глупое горе, простое, как плед,
как тишина или слово «или».
Горе, ненужное, как обед,
если тебя перед ним убили.
Помнишь ли, душу в ладонях держал.
Помнишь ли, гладил губами спину.
— Горькое горе солило кинжал,
не успевая из раны вынуть.
То ли мне глобус вдруг сделался мал.
То ли земля превратилась в море.
Ты ничего, ничего не сказал.
Это уже говорило горе.
***
Включаю мобильник.
Он больше не плачет.
Совсем как ребенок, больной лейкемией.
Он больше не нужен.
Он больше не значит,
но хочется, чтобы
его не забыли.
Я еду на запад.
И больше не в моде
Рембо,
дневники
и породистый виски.
Я еду на запах.
Высокоугоден
любой,
не деливший молчанием миску.
Я еду на запад.
Печаль амплитудна,
как «Поиск сети» или в легкое снизу.
Мобильник молчит, отдавая секундам
тепло,
не ушедшее
на
перевызов.
***
Любовь — это чувство, которое не или недопроходит.
Похоже на страх.
Или будто тебя обокрали.
Ты мне не звонишь.
И твое отражение вроде
пятна
расплывается в каждом моем Зазеркалье.
Любовь — это боль, у которой не ищут открытий.
Настолько банально, что хочется плакать на скорость.
Ты мне не звонишь.
И вступивший в реакцию литий
ничто по сравнению с ночью, разменянной порознь.
И капельки пота.
И взглядом прохожих касаясь,
Ловлю осуждение мало и вряд ли знакомых.
Ты мне не звонишь.
— Но я месяц уже просыпаюсь
от каждого скрипа внутри моего телефона.
***
Мертвое сердце стоит дороже.
Мертвое сердце — мертвая кожа.
Ороговело — и овдовело.
Сколько мишеней
снилось прицелу!
Сколько лишений,
дел неотложных…
Мертвое сердце:
мертвый
не
должен:
— не вспоминать, встретившись утром;
— не забивать стрелок кому-то;
— не целовать щек под предлогом.
( Мертвого — там — ранить не могут!)
Мертвому —
жить.
В полдень—
ложиться.
В розовость губ —
привкус больницы.
Вместо ушей—
куст вермишели.
(Мертвому — здесь — выжить дешевле!)
И-- в аккурат--к сердцу--платочек!
чтобы
не знать,
как
кровоточит!
***
И я засыпаю. И я забываю Имя.
Мне снится Дантес и его пробивная меткость.
И хочется выпить. — Точнее, запить другими
твое неналичие или свою нелепость.
От этого тошно:
от мыслей, разлитых мимо,
от глупых таблеток,
от сна,
от плохого чая.
И хочется вымыть.– Точнее, отмыть от грима
последнюю душу, которой уже не чаю.
Иллюзия выжить похожа на смену дома.
На старую обувь.
На пластырь, когда упала.
…И я засыпаю.
И кажется незнакомой
двуспальная площадь остывшего одеяла.
***
Чашку разбили.
Локтем.
Нечаянно.
Долго осколки мечтали склеиться.
Плакал фарфор.
Даже розы чайные
ныли от мелкой такой безделицы.
Чашку — разбили.
Купили — новую.
Красными маками в желтом кружеве.
Новую чашку внесли в столовую.
Весело чаем ее утюжили.
Новую чашку ласкали-нежили.
Но не любили.
Хотя — лелеяли.
Ей не хватало той старой трещины
чашки, которую не заклеили.
