Суровый кот Тигровый Рык имел на барже дом.
Из независимых котов – грознейшим был котом
От Грейвсенда до Оксфорда расправы он вершил,
И «Ужас Темзы» титул в награду заслужил.
Повадки были у него угрозою полны,
А шерсть в репьях и семенах, и в пузырях штаны,
И почему пол-уха нет, всяк знал наверняка,
А он глядел в последний глаз на мир, как на врага.
В домишках Роттерхита люд наслышан был о нем,
И содрогались Хаммерсмит и Путни, если гром
«Тигровый Рык грядет!» - гремел вдоль тихой Темзы всей, -
«Айда курятники крепить и запирать гусей!»
О, горе, горе кенару, что в клеточке поет,
О, горе пекинесику, что погулять пойдет,
Мохнатой крысе юркой среди морских снастей,
Да и коту, попавшему в капкан его когтей.
А пуще всех Тигровый Рык в клочки был драть готов
Заморских иностранных экзотических котов.
Сиамцам и персидцам он пощады не давал,
Ведь то сиамский кот ему пол-уха оторвал.
Но вот однажды ночь пришла спокойная вполне,
Качалась баржа при луне у Мэлси на волне,
И летний воздух был игрив – он голову кружил,
И, наконец , Тигровый Рык расслабиться решил.
Его дружок – Дубленый Шкур – отсутствовал пока,
Застрявши в Хэмптоне среди соблазнов кабака,
А друг второй – Проныра Брут – и он слинял, как тать,
На личный страх в ночных дворах добычи поискать
Но об отсутствии друзей Тигровый Рык не знал,
Он леди Глоданую Кость на легкий флирт склонял,
Его команда спать легла, хвосты раскинув всласть,
А в эту ночь Сиамский флот готовился напасть!
Из джонок и сампанов был во тьме составлен он,
И вот отчалил и поплыл на звучный баритон -
Ах, млела леди под романс, теплея, как во сне,
Но голубым глаза врагов сверкали при луне.
Тигровый Рык и леди Кость дуэт решили спеть,
А джонки замыкали круг, беззвучны, словно смерть.
Эх, кот! Подвоха ты не ждешь, а уж пора – дрожи!
Как вилки зубы у врагов, и когти, как ножи!
Вот Гилберт-главный дал сигнал и бросил в бой орду.
Как фейерверк они взвились, и разом – на борту.
Из джонок – брысь! Сампан – оставь! Покинь покой плотов!
На абордаж! Сгоняйте в трюм проснувшихся котов!
От страха Глоданая Кость завыла, и бежать.
Спаслась, конечно, – а чего от этой кошки ждать?
Минует беспощадный рок трусливых глупых жен…
Стоял один Тигровый Рык, врагами окружен.
Он изумлен, он раздражен, он мечется в тоске,
Но видно время подошло к «прогулке по доске»*
Кто сотню жертв таким путем искать отправил дно,
Тому бесславно утонуть однажды суждено.
Бултых! – и вести, что круги, поплыли в белый свет.
Танцует Хэмли, Вэплинг пьет, ликует Мейденхэд,
Ест Брэдфорд крыс на вертелах, за ним Виктория Док,
И приказал Победы день отпраздновать Бангкок!
----------------------------------------------------------
Примечание:
* "Прогулка по доске" (пиратск.) - вид казни, принятый во флоте.
Суть в том, что жертва идет по доске от борта пока не упадет в воду.
Если дело происходит в открытом океане - исход понятен. На доску
выталкивали с помощью оружия. Суть казни еще и в издевке над казнимым.
ОРИГИНАЛ
GROWLTIGER'S LAST STAND
GROWLTIGER was a Bravo Cat, who lived upon a barge;
In fact he was the roughest cat that ever roamed at large.
From Gravesend up to Oxford he pursued his evil aims,
Rejoicing in his title of 'The Terror of the Thames'.
His manners and appearance did not calculate to please;
His coat was torn and seedy, he was baggy at the knees;
One ear was somewhat missing, no need to tell you why,
And he scowled upon a hostile world from one forbidding eye.
The cottagers of Rotherhithe knew something of his fame,
At Hammersmith and Putney people shuddered at his name.
They would fortify the hen-house, lock up the silly goose,
When the rumour ran along the shore: GROWLTIGER'S ON THE LOOSE!
Woe to the weak canary, that fluttered from its cage;
Woe to the pampered Pekinese, that faced Growltiger's rage.
Woe to the bristly Bandicoot, that lurks on foreign ships,
And woe to any Cat with whom Growltiger came to grips!
But most to Cats of foreign race his hatred had been vowed;
To Cats of foreign name and race no quarter was allowed.
The Persian and the Siamese regarded him with fear —
Because it was a Siamese had mauled his missing ear.
Now on a peaceful summer night, all nature seemed at play,
The tender moon was shining bright, the barge at Molesey lay.
All in the balmy moonlight it lay rocking on the tide —
And Growltiger was disposed to show his sentimental side.
His bucko mate, GRUMBUSKIN, long since had disappeared,
For to the Bell at Hampton he had gone to wet his beard;
And his bosun, TUMBLEBRUTUS, he too had stol'n away
In the yard behind the Lion he was prowling for his prey.
In the forepeak of the vessel Growltiger sate alone,
Concentrating his attention on the Lady GRIDDLEBONE.
And his raffish crew were sleeping in their barrels and their bunks —
As the Siamese came creeping in their sampans and their junks.
Growltiger had no eye or ear for aught but Griddlebone,
And the Lady seemed enraptured by his manly baritone,
Disposed to relaxation, and awaiting no surprise —
But the moonlight shone reflected from a thousand bright blue eyes.
And closer still and closer the sampans circled round,
And yet from all the enemy there was not heard a sound.
The lovers sang their last duet, in danger of their lives —
For the foe was armed with toasting forks and cruel carving knives.
Then GILBERT gave the signal to his fierce Mongolian horde;
With a frightful burst of fireworks the Chinks they swarmed aboard.
Abandoning their sampans, and their pullaways and junks,
They battened down the hatches on the crew within their bunks.
Then Griddlebone she gave a screech, for she was badly skeered;
I am sorry to admit it, but she quickly disappeared.
She probably escaped with ease, I'm sure she was not drowned —
But a serried ring of flashing steel Growltiger did surround.
The ruthless foe pressed forward, in stubborn rank on rank;
Growltiger to his vast surprise was forced to walk the plank.
He who a hundred victims had driven to that drop,
At the end of all his crimes was forced to go ker-flip, ker-flop.
Oh there was joy in Wapping when the news flew through the land;
At Maidenhead and Henley there was dancing on the strand.
Rats were roasted whole at Brentford, and at Victoria Dock,
And a day of celebration was commanded in Bangkok.
