… прогулка Седьмая (автономная)
… Ты слышал… Иосиф?
– Что – Иосиф?
– Ну, там… повесился?..
– Как?!
– Не знаю – как. Обыкновенно… наверно.
– Чушь какая-то. Он же с полгода, как уехал…
– Вот и я говорю. Идиотство!
– Может, у него с головой что?
– Нет. Я говорил с его матерью. Она же – невропатолог…
– Нда-а-а… Он же так рвался! Все бросил. Выставка персональная должна была…
– Это вот больше всего меня и поражает. Художник. Хороший художник. Выставлялся, заказы… картины продавались… Да нет, он же – отличный художник, с фантазией… во все вглядывался с интересом… умел видеть необыкновенное там, где другие… где мы… Правда, в последнее время захандрил: новое, говорит, ничего в голову… на душу…
– Он же чего туда и рвался – чтобы встряхнуться… новые впечатления, говорит, новое видение…
– Вот и я говорю. Ну, другой… ну, я… А он же – художник от Бога! Его же там должно бы… все взбудоражить… новые стимулы… возбудить ко второй творческой жизни…
– Ху ты!.. Иерусалим же!.. Там же… витают тьмы, сонмы теней религий, философий, государств, царей, шутов, пророков… и простолюдин…
– … а он все это – мог… и любил…
Негритенка не пустили в храм. Сидит он у ворот и плачет. Опускается с Высей Бог и садится рядом. «Господи, они меня не пустили. Почему?!» – «Не плачь. Не надо. Меня они тоже не пускают»…
Двадцать пять лет назад, а может – теперь и чуть больше, тогдашний директор Музея Израиля приютил старушку – вдову-миллионершу из Штатов. Мало сказать – приютил, он сделал в точности все, как старушка хотела: добился всех соответствующих разрешений и решений государственных и городских властей на постройку этой самой старушкой особнячка на территории музея и помог ей не превратить сооружение особнячка в бесконечстрой…
Старался директор исключительно из общественных, даже государственных соображений – старушка обещала всю свою коллекцию картин, среди которых израильские эксперты насчитали более трех десятков подлинников Матиса, Шагала, Кандинского и других великих, Музею Израиля – после своей смерти. Конечно же, не просто обещала, а завещала, о чем были составлены, согласованные во всех уважаемых и нужных инстанциях и конторах, бумаги. «Ну, сколько той божьей ромашке (дай /или не дай?/ ей Бог!) осталось, – трезво рассудили, потирая руки, госчиновники, – ну пять, ну… семь лет. А потооом мы (читай – государство Израиль! – прим. рассказчика) станем владельцами бесценных шедевров и!.. о-о-очень ценного особнячка!»
А старушка (как вы и догадались) живет себе и живет! Вокруг особнячка разбила цветочные клумбы, хлопочет над ними, когда душа велит, на радость тем цветам да травке. Радуется старушка солнышку и звездам над Святым Городом и над ней, безгрешной! В общем, пришлись друг другу старушка и Древний Город!
Уж три директора сменили друг друга. А, надо сказать, первый – старушкин благодетель – только и успел тогда, что договор с миллионершей состряпать да особнячок ей отгрохать, и – в мир лучший, без земных хлопот.
Только вот незадача всеобщая вышла. Деньги, миллионы из состояния старушки растащили радивые («деньги должны работать!») родственники, а старушку саму, как исстари водится, и позабыли вовсе – чужой сделалась да и… чего там – зажилась. А средства-то какие никакие на содержание особнячка и клумбочек, на привычное, достойное, хоть и мизерное пропитание нужны! И… долгожительница стала потихонечку шедевры-то те живописные того – продавать частным ценителям. А излишки от вырученного – на благотворительность, убогим да сирым.
Не-е-ет! Вы грешно подумали о старушке, как, впрочем, и ее… опекуны-благодетели. Чиновники всех рангов пытались расточительницу урезонить, ан вышел у них всех облом. Старушка не потеряла разума ни на гран и обратила внимание урезонщиков на правильное прочтение договора-завещания – «… после моей смерти». И продолжает жить, как может, как хочет. Как хочет Бог.
Бизнес (приватный ли, или государственный) – есть риск.
Столетняя экс-миллионерша поливает из детской леечки
цветочки на подоконничке особнячка…
Негритенок продолжает безутешно плакать...
Бог встал и двинулся к воротам храма...
Кирилл крепко зажмурился и отвернулся к стене.
… прогулка Восьмая (автономная)
– Стою я в кулисе – жду реплики на свой выход. А на сцене что-то… Как ты точишь?! Кто же так?!.. Нет! Ну, точно – руки не из того места… Дай сюда! – Кирилл чуть ли не вырвал из рук Виталия нож и оселок и… стал показательно вжикать по обломку наждачного круга.
– Ну! И я же – так же, – почти возмутился Виталий, видя, что Арист проделывает абсолютно те же движения. Может, чуть только ловчее и быстрей.
– Да?!.. Смотри! Вперед – правой плоскостью и под углом в пятнадцать градусов, назад – то же самое, но левой. Туда – сюда! Туда – сюда…
– Кир! Ты зануда – других таких не сыскать!
– А ты, Таль… а вы все ни хрена не умеете, как следует!..
– Ну да! Я, пожалуй, и задницу подтираю не как следует. Покажешь?!..
Когда Ариста, наконец, поперли из театра за «антисоветчину» после множества «наездов» за подобные же мысли и деяния, когда и он сам уже не хотел, не мог, как ему тогда казалось, больше оставаться на плаву в мутном болоте провинциальной «култур-мултур», взял его на завод симпатизировавший ему главный инженер… учеником токаря.
Начальник получил выговор по «партийной линии» за нарушение негласного правила – не брать на рабочие должности интеллигентов, а особенно – с вредоносным образом мышления. А Кирилл уже через полгода не только завершил свое ученичество, но и получил довольно высокий – пятый квалификационный разряд. Работа, как и на всяком советском предприятии того времени, протекала в рваном темпо-ритме – то ее, работы, нет почти вовсе, то аврал с запредельными нагрузками оборудования и сверхурочными вкалываниями «гегемона» «за ту же зарплату» и щадящими премиальными.
И стал Арист, в сободное от перевыполнения «встречных планов» время, производить из щедрых отходов государственных материалов «левую» продукцию – латунные, бронзовые, стальные (только из «нержавейки»!), эбонитовые и деревянные (только «красного дерева»!) подсвечники, канделябры, рамки под фотографии и другие изоминиатюры. Нет, это не был подпольный бизнес советского периода – не имел такой жилки-струнки наш мастер. Кирилл одаривал родственников, друзей, знакомых и малознакомых изделиями своих рук и требовал восхищения своим мастерством, настаивая на внимании осчастливленных к должным поразить их всех деталям, оттенкам, нюансам – обводкам, рискам, шлифовке, точности примыкания составляющих… Одаренные и восхищались, раз надо, хотя их радовал уже сам факт получения единственной в своем роде вещицы. Через год-полтора все имели по нескольку Кирилловых шедевров.
Эра канделябров сошла на нет, закончилась. Арист настолько освоился на заводе, что стал вслух отмечать неурядицы, пакости, головотяпство, что диким цветом буйствовало вокруг, – то многое, что делалось не «как следует». И задумал он с Валей Марцевичем, свободным к тому времени художником-кинооператором, снять фильм о заводских безобразиях. Название пришло сразу – ДЫРА. Сюжеты парили в воздухе и буквально валялись под ногами. Завод имел образцово-показательную проходную – с электронным слежением, звероподобными дядьками в униформе и кудлатыми, с человечьими глазами псами.
А в пятикилометровом заборе, окаймлявшем территорию завода, в полутора десятках «там и сям» зияли рукотворные дыры. И через эти дыры… текла жизнь… туда и обратно: хиляли с работы и заявлялись на нее, родную, в любое время; являлись и убирались посетители всех мастей, при этом, убирались чаще всего, что-либо нужное в личном хозяйстве прихватив («хозяева», конечно же, прихватывали чаще и больше «гостей»); спацкурьеры гоняли, когда было надо, а надо было всегда, за портвешком и водочкой…
Были «дыры» и прям на территории завода, прям в его цехах. Так, в родном Аристовом токарном меж рядами станков стояли во множестве контейнеры на колесиках, в которые сбрасывались некондиционные, бракованные изделия токарного же производства. В авральные периоды и предпраздничные вахты особо коммунистического труда вместимости «брачных» контейнеров оказывалось маловато, и брак-продукция вываливалась на пол из переполненных… Вот все это, с позиций самого социалистического реализма, под бодрящую стукофонию советских маршей, и сняли Кирилл и Валентин. Только в одном моменте позволили себе наши художники отступление от правды – на глянцево-зеленых боках тех контейнеров «по жизни» ничего не значилось, и Кирилл, очень во всем заботящийся о том, чтобы все было понятно и завзятому дураку, под вырезанный заводским художником трафарет отштамповал красным по зеленому «БРАК» на всех контейнерах…
В общем и целом, фильм снимался почти открыто, и презентпоказ был почти открытым, а вот скандал вышел безо всяких «почти» – и в высоких заводских кругах, и несколько шире. Была попытка «запретить демонстрацию на все времена», а Третий секретарь горкома блеснул эрудицией и предложил «смыть пленку». Но времена были уже несколько не те, и даже Арист почти не пострадал, его сослали… в заводскую лабораторию – там все блистало чистотой, сияло белизной и там не было брачных контейнеров. А Кирилл там был единственным токарем, точил экспериментальные детали, то есть – детали из различных материалов, которые здесь же и испытывали – на сжатие, на растяжение, на разрыв… Работа – по высшему, седьмому разряду, которую Арист выполнял с блеском – иначе ему принципы не позволяли, – а получал за нее по своему пятому – в этом и была фишка наказания.
Освоившись на новом месте и имея и здесь массу свободного производственного времени, Арист смастерил бокс для подводной съемки – под кинокамеру Вали Марцевича, выточил комплект шахматных фигур с тяжелыми магнитными вставками и на стальном листе воспроизвел шахматную доску. И, облачившись втроем – прихватили с собой в качестве оператора жену Вали, Нину, – в легкие водолазные снаряжения, сняли они фрагменты шахматной партии на дне озера Свента, в интерьере водорослей, камышей и любопытствующей стайки шелешпёров. Скандала теперь не было, пленку с фильмом не «смыли», на двух кинофестивалях фильм «Всюду жизнь» получил высшие награды…
– Ну, и жду я реплики на свой выход. А Юрка Цаулинь ее не говорит. С большого бодуна – лопочет какую-то чушь, а нужных мне слов... А я, рассвирепев вдрызг, сказал себе: «Не скажет – не выйду!» А он продолжает чушь буровить. Помреж рычит шепотом: «Выходи! Выходи!..», пытался меня вытолкнуть – я ему чуть в глаз не дал. А Юрка не говорит нужного мне «Вот так вот!», хоть стреляй в него. Я повернулся… и ушел в гримерку.
– И что?
– Дали занавес.
/продолжение будет/