… прогулка Пятая (автономная)
– ... Слов нет! Одни матюги! Ты же… ты же не можешь не понимать, что… бисер перед… ними… Да и сколько мы с тобой уже языки рвали об это!.. Очень надеюсь, что в последний раз. Ты – мазохист!.. Нет – садомазохист чистейшей воды!.. Только, ой ли – чистейшей! Точно – слов на тебя не найдешь!..
– Так он же… я ему… он дундук… с заочным образованием…
– Ну, и?
– Вот я ему и хочу это… объяснить.
– В который раз?
– Какая разница! Он дурак. Он не должен быть в театре! Да еще – режиссером.
– И ты можешь это решить?
– Нет. К сожалению. Но…
– Вот, вот! Снова – здорово! Ситуацию исправить ты не можешь. А с ним-то ты что хочешь-можешь сделать – талантом с ним поделиться, совесть в нем пробудить, заставить его просить прощение за каждую глупость им сделанную, сказанную, на которую ты укажешь? Ты хочешь сделать его другим?
– Да идет он!..
– Вот и пусть идет! И ты иди. Только не навстречу ему, как сейчас вот – на другую сторону улицы перебежал, чтобы… чтобы… Ну, скажи, чтобы я понял, наконец, какого… ты сейчас вот конкретно хотел добиться?!
– Он же… полнейшая бездарь! будет мне ставить актерские задачи! Маразм!..
– О! Нужное слово сказал! Маразм – это то, что ты творишь! И если бы только в этом случае! Ты же… ты же… Ну сколько можно одно и то же с тобой?!.. тебе?! Кирюша! Разве это нормально?!.. Нормально – это когда человек избегает другого, который ему… неприятен. Обходит такого. Вплоть до того, что не появляется в тех компаниях, местах, где может с тем столкнуться. А ты?!.. Ты же вот сейчас меня бросил, чуть под машину не попал и… И что?!
– Я ему все о нем сказал.
– Доволен? Полегчало?.. Или теперь вот все будет по другому?.. … Молчи-и-ишь. Да я и не конкретно об этом случае, не о нем. Ты же столько своим… приставанием, занудством народу всякого против себя… Тебе же некогда в небо посмотреть, весной полюбоваться. И как это я тебя терплю?!.. А кто еще?! Кто?! Себе ответь, не мне. И у себя же и спроси: они все, твои недруги, все-все! дураки, неуки?! Только честно! Не жалей себя. Ну, разберись же ты, наконец! В себе! В себе!..
– Нет. Он же не понимает, что…
– Киря! И ты – не понимаешь! Ни хрена! Вот когда начнешь понимать, зови меня, приходи – поговорим. А пока, извини! – пока!
– Вень! Погоди! Ты же все – в кучу. С ним… с этим… мне же… встреч не избежать…
– Нет, Киря, ты и меня не понял. Я не его… не их от тебя спасаю – тебя от тебя, дорогой. Пока!
Не любите ли вы театр так, как не люблю его я? Под каждой буквой в этом перифразе он, Арист, подписался бы трижды. Мечтал о театре, об актерстве с самого раннего своего одесского детства. В школе, в армии готовил себя к этому поприщу: любил и знал поэзию в широчайшем ее диапазоне, декламировал много со школьных сцен и подмостков армейских клубов, участвовал в самодеятельных театральных постановках там и сям, сам ставил-режиссировал… Приучил себя к почти неизменному успеху: трескучим аплодисментам, хвалебным статейкам в местной печати, почетным грамоткам и дипломам с прям таки золотыми вензелями, к злой и доброй зависти друзей, к зазывным взглядам подружек…
Сразу после армии – в театральный институт! В Минске. Сильно споткнулся о пятую графу, но не грохнулся – подставил плечо и взял под руку один порядочный человече. Свезло! И полоса везения длилась какое-то время: успешные актерские работы в лучших театрах Минска, едва ли не триумфальные гастроли по городам и весям и в саму Москву, как говорится, обильная и хорошая пресса… Олег Ефремов звал в Современник, тот самый, что фонтанировал на Пушкинской площади… Но! Уже сложились собственные амбиции – уехать в провинциальный театр и! создать! выпестовать! свой!.. Театр! Такой же звучный, как у Ефремова! Нет! Чего уж там!! Много звучней!!! Знай наших!!!..
Северодвинск. Хорошие актерские работы. Первые, и тоже успешные, режиссерские постановки. Гастроли. Ннну… не то, чтобы, но все же… все же. И… пошловатая провинциальная рутина, где всплескам духа, художественного парения места ой! как мало. И македонско-наполеоновские амбиции рассыпались, лишь слегка саданувшись о спрессованную плесень советского чинушьего оплота.
Кирилл, теперь уже с банд… с группой единоумышленников, десантируется в Семипалатинске, наверно, в надежде, что южнее и чиновники поразмягченнее… Увы и ах! Конец шестидесятых – конец шестидесятникам. Совидеалогические заморозки и на югах наступили вовремя. Бандгруппу театральных вредителей быстренько развели по местам: одни притихли – семья кушать хочет, другие подались с теми же вредоносными идеями на самый Дальний Восток, а третьи… – Арист один оказался в этих третьих – «третий» был с легкостью аттестован анти… этим!.. советчиком за любовь к плохим анекдотам и… выдавлен из театра как не наш, нездоровый элемент.
И кончилась она – полоса… шутошных удач. Или – нешутошных?
… прогулка Шестая (автономная)
Кирилл стоял у окна за тюлевой занавеской, напряженно вглядывался в узкую щель между створками ставень и дрожал всем телом, будто в малярийной лихорадке – такой знакомой, беспощадной и неуёмной. Но покинуть наблюдательный пост не было никаких сил. Да и отошел бы от окна, бросился бы на кушетку, накрыл бы голову тяжелыми подушками – колотун во всем теле не унялся бы. Да что тело? Душа трепетала, ныла, постанывала и порывалась отлететь!
Арист продолжал стоять там же в безвольном упорстве. И ощущал себя так, будто его не спасают ни занавеска, ни ставни, ни даже стены, и его, его состояние видят все, идущие там, по улице, видят и смеются над ним, сейчас пальцами станут тыкать в его сторону… Неловкость, стыд даже, боль где-то за грудиной и… и трепетное ожидание горькой… сладкой радости от того, что вот-вот произойдет, сплелись в единый тугой клубок…
И! Она появилась! На три с половиной минуты позднее обычного – того, что вчера, позавчера, запозавчера… Но ждать-то Её и нервничать Кирилл начинал много загодя, сегодня – с той минуты, как проснулся. А уже полдень, даже больше – без семнадцати час! Сегодня особенно все остро, потому что он, гораздо тверже, чем… чем все разы раньше, сказал себе: «Выйду на улицу! Дождусь Её! И предложу проводить туда! И обратно!» И… стоит вот за… за всем этим, как стоял каждый день уже три недели. Вернее – девятнадцать дней, если вычесть выходные…
Она, Катюша, явилась очам и запала в сердце Ариста месяц назад, когда стайка девчонок из женской школы была приглашена в их мальчишескую на вечер по случаю окончания учебного года. Пока шла торжественная часть, Она сидела прямо перед Кириллом, который жег горячечным взглядом ее затылок между двух золотистых косиц. Катя, как ему мерещилось, взволнованно дышала, но ни разу не повернула головы, не обернулась. И… поди знай степень ее недовольства, раздражения, вызванных бесстыдным вниманием «этого вахлака» к ее косицам.
Потом – танцы. Арист пять раз пытался заставить себя подойти к Катюше, галантно поклониться и… То перехватывал кто-то из шустрых, а такими оказывались все, кроме него самого, то… Просто во всех случаях Кирилл малодушничал.
Потом – кавалеры провожали… дам. Стайка ребят разводила по домам стайку девушек. Прощались ребята с каждой девушкой хором, не приближаясь на «стыдное» расстояние. Катин дом пришелся на половину их коллективного извилистого пути. Дальше Арист плелся, напрочь потеряв интерес к ритуалу.
Потом Кирилл выведал, что Катя каждый день в до минут одно и то же время носит обед отцу, работающему в одесском порту, и! ходит мимо его дома! И устроил засаду. Себе. И сиживал в ней все каникулы ежедневно. Исключая еще более мучительно-безрадостные воскресенья. В провожатые себя так и не решился… навязать.
Потом… потом Кирилл подбил ближайших друзей – Стаса, Славку и Радика – записаться в кружок бальных танцев в Катину школу, хоть такой же был и в родной, но! там ведь… там ведь! – Катя! И настолько вдруг преуспел в своих устремлениях, что вскоре стал провожать Катюшу, Катеньку, Кэт после танцклассов домой и даже иногда держать ее за руку. А потом и в кино стали похаживать вдвоем, и в темени киношного зала Арист тоже держал ладонь Катюши в своей и замирал в щемящей радости, не внимая тем радостям и страстям, что лились с экрана.
И на море стали ходить вдвоем. Как-то брели по прибрежной воде лимана. Сентябрьское солнце еще грело вовсю. Говорили… говорили… говорили… легко и свободно, смеялись безгрешно, пускались взапуски, окатывали друг друга веерами серебряных брызг… «Пить хочется», – молвил Кирилл. Катя наклонилась к ногам, зачерпнула в ладони «несъедобную» воду: «На! Пей!», и веселенькие бесенята плясали «джигу» в ее ореховых глазах. Арист, ни мига не медля, взял ладони Катюхи в свои и… стал пить горьковатую, тепловатую, мутноватую влагу… Глотка три сделал, когда Катя, поняв, что Киря – это всерьез, выплеснула остатки ему в лицо, толкнула его в лоб, со смехом воскликнула: «Дурак! Какой!», и бросилась наутек. Кирилл – за ней! Оба хохотали, смеялось солнце с ними, над ними, смеялись россыпи брызг из-под их ног!…
Шло время. Дружба Ариста и Кати пребывала как бы и в одной поре, не перерастала в любовь со всем ей присущим, но и не увядала. Да, целовались уже – редко и стыдливо, да, обнимались – тесно, до замирания чего-то где-то внутри, до спазмов дыхания, но… В любви объяснились и поклялись в ее никогдашней неколебимости, нерушимости, когда Кирилла призвали в армию. Но и тогда любовниками не стали.
Провожало Кирилла в армию полголода. На вокзале его плотно обступили родственники и самые-самые друзья. Катя стояла за этим кругом и потерянно улыбалась. Глаза – сухие, невидящие ничего, кроме… Александра Ивановна, тетушка Ариста, известная в своих, в основном чопорных кругах фрондерка, произнесла с нажимом – чтобы и Катя слышала: «Кирюша, помни, мой мальчик, если зовет тебя женщина, никогда не иди – ничего хорошего там не будет!» Арист не нашелся даже, чем отшутиться. А все вокруг на миг целомудренно потупились и замолкли. Мать Кирилла с некоторым запозданием и с искренней укоризной: «Шура, ты, как скажешь!..»…
Гудок паровоза. Прощальный. Объятия, поцелуи, слезы матери… Арист и Катя – в последнюю очередь – поцелуй «пастуха и пастушки», и…
Три года любовной взахлеб переписки, в которой письма одного дыхания не влазят в один конверт… Когда стало совсем невмоготу, Кирилл придумал свидания через Полярную Звезду – в каждую ночь с субботы на воскресенье, ровно в полночь, в любых армейских условиях уединялся под открытым небом и пел, когда и вслух, Песнь Любви. Даже во время трудных, мучительных учений, когда не особо уединишься. Даже, когда небо покрыто непроницаемым нагромождением туч – Полярная-то и есть полярная, а гласу Любви нет преград! И никаких сомнений в том, что и Катя – поклялись ведь! Больше года, до самого дембеля, выходил Арист на звездные свидания. Ни одного не пропустил…
Когда Кирилл завершил армейскую службу, Катя уже училась в институте в Ленинграде. Пытался сразу после службы поступить туда же, не получилось к его… их великой досаде. Вернулся в Одессу. Работал. Готовился, чтобы в следующем году – всенепременно! И снова – письма, письма… Тех же объемов и с той же… нет, с возросшей страстью! Где-то вычитал: «Разлука для любви, что ветер для огня – маленькую гасит, а большую раздувает в полыхающий костер». Этим и жил, успокаивал душу. И убеждал – и успешно – в том же Катюшу.
В следующем году тот же облом – не добрал полтора балла, которые снова не позволяли быть рядом… рядом с всем-всем, чем виделась Катюша. Но! Тут же и решили – хватит… мучиться, и скрепили свои отношения в только что открывшемся роскошном Дворце Бракосочетаний.
В Одессе тем сентябрем сыграли им родители шикарную по тем временам свадьбу гостей на сто. В саду, рядом с домом родителей Ариста. Отец не пожалел участочка клубники – старая, все равно, мол, обновлять надо, выдрал всю, утрамбовал, застелил щитами прочной «вагонки» – танцплощадка! Отец Кати иллюминировал весь сад, все деревья в нем гирляндами цветных лампионов – знай наших!..
Гуляли! Отгуляли. Катя – в еще Ленинград, еще (уже?) далеко не Питер. Кирилл работал, как мог, и на все праздники, хоть на коротко – к женушке с подарками, цветами, фруктами, любовью! И письма!.. письма!..
По обоюдному согласию, Арист в следующем году не стал испытывать судьбу ленинградскими баллами и ленинградскими же пристрастиями к некоторым записям в пятой графе и – в Минск, на театральное отделение университета. И, с некоторым скрипом по тем же пристрастиям, поступил. Уже далеко не по всем праздникам возил себя подарком Катюше. Но письма в обе стороны были исполнены все тех же свежих, ярких, сочных чувств.
Еще через год Катя, дипломированный радиоинженер, получила жесткое распределение в Выборг. К мужу в Минск не пустили – он же, дескать, не живет там постоянно – студент, пусть и воссоединяется с семьей, с женой в Выборге.
Два месяца Кирилл и Катя провели вместе. Впервые так много после ухода Ариста в армию. Без устали и перерыва наслаждались общением. С друзьями и вдвоем. Облазили все места недавнего и уже далекого детства. Бродили по мелководью лимана – того самого. Даже разыграли ту, памятную сцену, да смех обоих был несколько натужным, а вода из ладоней любимой оказалась просто тошнотворно горькой.
Разъехались. Письма!.. письма!.. пись… Чуть реже, но такие же прочувствованные, как и прежде.
Родился сын. Там, в Выборге. Кирилл не смог быть рядом, когда он появился на свет. Назвали Лёшкой, Алексеем. Отец рвался к ним душой и сердцем, всем существом своим, но удавалось себя порадовать все реже.
На майские праздники в последний год учебы Арист выбрался к семье. Сумел прихватить еще целых две недели сверх. И… лучше бы… Да кто знает, что и когда лучше?!..
Устроился без пяти минут артист с верхним образованием на две недели подзаработать – ночным кочегаром в соседнем жилом районе. Возвратившись утром с дежурства, уже ближе к своему отъезду на защиту диплома, обнаружил… увидел… в глаза кинулись… короткие черные волосы на подушке… как бы ждущей его, Кирилла голову… с длинными русыми… А у Катюши… у Катюхи – рыжие… с золотом… А у Лёшика – короткие, но светленькие… русые… как… у ангелочка…
Нет. Не мир рухнул. Рухнуло Всё! Жить дальше было нельзя! Не нужно!..
…Не получилось.
/продолжение воспоследует/