Новелла
Уже совсем рассвело. Красная полоса на востоке становилась всё светлее, и сквозь неё робко пробивался первый холодный солнечный луч. Июнь в Горихе выдался на редкость сырым и ветреным. Пастух Михалыч, тщедушный старичок в офицерской плащ-палатке до пят, гнал небольшое стадо коров по бережку извилистой речушки Лисянки. Упруго хлюпала под болотными сапогами дедка примятая ночным дождиком трава. Полусонные бурёнки, лениво мыча, брели, подгоняемые пастухом. «Циг! Циг!» - мерно опускался длинный замусоленный кнут. Подопечные отвечали протяжным «му-у-у». Бодренько исполняя каждая свою партию, заливались в общем многоголосом хоре, птички. Изредка, перебиваемый петушиным победным кличем, раздавался лай какого-нибудь ретивого стража хозяйского имущества.
И вдруг в этой привычной утренней полифонии ухо Михалыча уловило странную чужеродную ноту: то ли сдавленный стон, то ли глухой крик. Стадо тем временем приближалось к узенькому пешеходному мосту, и всё явственнее становился этот пугающий своей непонятностью утробный звук. Вытягивая шею, старик, вглядывался в прибрежные кусты, и у самого моста вдруг охнул и торопливо, скользя, сбежал вниз.
Там, на мокрых камнях, тяжело ворочалось нечто. Крестясь дрожащими, узловатыми пальцами, бормоча «бог ты мой, бог ты мой», дед приблизился к стонущему свёртку. Белые, покрытые гусиной кожей, женские ноги, в ссадинах и кровоподтёках, были неестественно вывернуты, и между ними, из лона, торчала горлышком вперёд зелёная бутылка. Нежная прекрасная грудь, замёрзшая и обветренная, покраснела, а трогательные розоватые соски сморщились и запали вовнутрь. Мелко трясся упругий красивый живот. Цветастое платье в весёлых ромашках было задрано до самой шеи, и подол его сверху завязан в узел так, что руки и голова несчастной оказались в мешке.
- Потерпи, милая, потерпи, - Михалыч с трудом распутал скрученный ситец, - как же это так, а? Кто же тебя, родимая? Стыдоба-то какая!
Старик одёрнул платьишко: так это же Райка Федулова, Александры Ивановны дочка!
Райку в Горихе знала каждая псина.
- Райка – дура, в лес подула, сено ела, одурела! – дразнили окрестные ребятишки, корча вслед девушке рожицы.
- Кто не попробовал Райку-дурку – полжизни потерял! – смачно сплёвывая, ухмылялись местные парни. – Бля, у неё такие буфера – будь здоров! И вафлёрш таких - раз-два и обчёлся!
Была Райка тихой, молчаливой дебилкой. Боженька не потрудился, создавая девичье лицо: маленькие, близко посаженные, бесцветные глазки-пуговки, огромный нос, вечно красный и мокрый, торчал вороньим клювом, русые волосы в куцем хвостике. Квазимодо в юбке! Обделив Райку хоть мало-мальской привлекательностью лица, природа щедро наградила её формами. Под неприметной одёжкой убогой девушки жила сама Венера Милосская.
Полчаса спустя врачиха Скорой, извлекая из влагалища пациентки инородный предмет, удивлялась:
- Надо же, ни одного разрыва!
- Откуда им взяться-то? – бурчала пожилая медсестра. – У неё же, прости Господи, асфальт оттуда виден! Тьфу!
Вопросы следователя «кто? за что?» остались без ответа. Райка молчала. Заведённое уголовное дело застопорилось. Как водится, никто ничего не видел и не слышал, спал народ и точка. Знающие люди посоветовали Федуловой-старшей забрать заявление из милиции: всё равно, дело глухое, а пока расследование да суд – позора не оберёшься, и так дурная слава вперёд девки бежит. Через неделю пострадавшую выписали из больнички.
- В рубашке родилась ваша Раиса, - напутствовала докторша, - ни переохлаждения, ни асфиксии. Не будь на платье прорехи – задохнулась бы ваша красавица.
Красавица молчала всю дорогу до дома, а, придя, заперлась в своей комнате. Тщетно мать пыталась добиться от неё рассказа о происшедшем. Райка смотрела затравленным зверьком, хлюпая мокрым носом. И раздосадованная Александра Ивановна оставила дочь в покое, ушла, изо всех сил хлопнув дверью, проронив сквозь слёзы: «Ну, за что мне это наказание?»
Всю жизнь она прожила в старых девах, когда на пятом десятке бог послал ей приезжего командированного аиста. Но то ли семя заезжее оказалось никудышным, то ли возраст мамочки сказался, и ребёночек родился точно не на радость. Александра не роптала, бог дал – значит, не зря. Рая росла послушной и спокойной девочкой. Кое-как доучившись до восьмого класса в интернате для таких же, обиженных природой, детишек, она в пятнадцать лет вернулась домой.
Мать, бухгалтер городской больницы, целый день была на работе, а Райка возилась по хозяйству, готовила нехитрый обед, стирала, поливала крошечный огородик. Кошка Муська ходила за ней хвостиком и ластилась, путаясь под ногами. Рая целовала Мусю прямо в розовый нос, баюкала, как младенца, и счастливо шептала: «Раечка любит Мусеньку». Кошка, довольная, урчала, выгибая спину. И обеим было хорошо и уютно. И так день за днём.
Александра Ивановна, оглядывая дочь, тихо вздыхала: «Бедная ты моя, кто же на тебя позарится, лучше бы хроменькая была, а лицом вышла, боже мой, в кого же ты такая страхолюдина?» А Райка подрастала, обретая женские выпуклости. Тело её расцветало с каждым днём, и всё более странным становилось это сочетание уродливого лица с печатью идиотизма и великолепной фигуры богини, сошедшей с небес.
О том, что тело может быть инструментом наслаждения, Райка не подозревала лет до двадцати, пока Александра Ивановна, выйдя на пенсию, не устроила дочь санитаркой в больницу: сутки через двое, деньги не ахти какие, но всё же лучше, чем ничего, да и среди людей надо адаптироваться, кто знает, что с нею будет, случись что с матерью. Раиса драила до блеска пол в терапии, выносила судна из-под тяжёлых больных и всё молчком, молчком.
Как-то Райка наводила порядок в одной из палат. Нагнувшись, полезла со шваброй под кровать.
- Ты поглянь, ж*па-то какая справная, - с этими словами один из мужиков схватил её огромной лапищей сзади и стал грубо, бесцеремонно тискать, рука бесстыдно поползла к низу живота.
И вдруг Райка почувствовала какое-то неведомое, неиспытанное раньше ощущение блаженного тока там, внутри себя, толчками запульсировала женская плоть. И, главное, ведь и мужчина почувствовал этот внутренний огонь.
Ночью, укладываясь в пустой палате, санитарочка тихонько улыбалась, поглаживая ладошкой голый живот, опускаясь всё ниже, прислушиваясь к зову созревшего тела. Неслышно отворилась дверь, крадучись вошёл тот самый, разбудивший брожение в сонном царстве. Райка не сопротивлялась, податливая и незнакомая самой себе. Утром ночной гость делился впечатлениями с сопалатниками:
- Значица, скинул я трусья, раскинул нитья и давай бумболить, а она целка целкой, а приплыла сразу.
Александра Ивановна не сразу заподозрила неладное. Ну, тошнит девчонку, может, съела чего-нибудь? Солонина, заготовленная на зиму, вдруг стала исчезать с неимоверной скоростью.
- Сучка! – орала мать. – Боже мой, и где снюхалась-то, а главное, с кем? Я умру скоро, кому же ты будешь нужна с этим ублюдком?
Райка плакала, хватала маму за руки:
- Не умира-а-ай! Не надо ублюдка! Мама-а-а-а!
Через неделю Райку чистили в гинекологии. И Александра Ивановна согласилась с доводами врача, что надо бы Раисе перевязать трубы, иначе будет она плодиться, как кошка, а какая из убогой мать, по рукам пойдёт, не сомневайтесь, уж очень она у вас мультиоргастичная, ей зеркало вводят, а она, простите, оргазмирует.
После аборта Райкина жизнь изменилась. В ней вдруг проснулась женщина, разнузданная и чувственная, бесстыдная шалава. Дурочка накручивала жиденькие волосёнки на материны бигуди, покрывала тонкие губы сиреневой помадой, облачалась в яркий ситчик и направлялась на танцы в Дом Культуры. Хихикали расфуфыренные девицы, нервно обмахиваясь платочками, а Райка каждый вечер победно уходила с новым провожатым. Ухажёры заваливали её тут же, в кустах возле очага культуры, под подмигивание бесстыжей луны. Райка безотказно раздвигала ноги и, не страшась, брала и в руки, и в рот мужское второе «я», всхлипывая от животного наслаждения, пульсируя всем своим божественным телом в экстазе, приводя тем самым даже самого плохонького и слабого мужичонку в восторг: «какой я, а! как могу-то завести бабу!»
И скоро за бедной девушкой закрепилась репутация первой распутницы Горихи. Мать сначала запирала её по вечерам на замок, даже пару раз надавала по заднице, но в Райку словно бес вселился, она жила теперь только во славу своей плоти. И Александра Ивановна махнула рукой: в подоле не принесёт и ладно.
Как-то Райка, как обычно, стояла в танцующей толпе, ожидая очередного случайного любовника, как вдруг, в пестроте провинциальной танцплощадки, её взгляд выхватил группу стоящих особняком солдатиков из местного погранотряда. Негромко переговариваясь, парни из больших городов, занесённые волей судьбы и приказа в захолустье, оценивающе оглядывали горихинских красоток. Москвич Олег Зотов, студент, после 1-го курса загремевший в армию, смеясь толкнул сослуживца в бок:
- Смотри, Игорёк, а на тебя уже глаз положили.
- Где? Кто? – зеленоглазый красавчик Асяев Игорь из Свердловска завертел головой по сторонам.
- Туда гляди, - Олег развернул товарища на 180 градусов.
Поодаль стояла странная страшненькая девица с полуоткрытым ртом и глазела на солдат, вернее, взгляд её был направлен именно на свердловчанина.
Объект внимания снял зелёную фуражку, пригладил русые волосы и хохотнул:
- Ни фига себе чучело! Это что за мымра?
- О, Игорюня, это Райка – местная достопримечательность, - растолковал друг. – Даёт всем и за просто так. Говорят, такие вещи делает! Марценюк из первого взвода распробовал и теперь оторваться не может. Слушай, да она глаз с тебя не сводит: влююююбилааась!
- Да ну тебя, придурок!
Тут к Райке вперевалочку подкатил какой-то амбал.
- Ну, чё, пошли што ли? – кинул он небрежно, направляясь к двери.
Та покорно поплелась следом, оглядываясь на ходу, ища глазами парня в зелёной фуражке.
Домик, в котором жили Рая с матерью, находился прямо возле воинской части. Если залезть на забор в саду, то можно было увидеть солдатские казармы, как на ладони. Райка теперь каждый божий день приходила к зелёным, с красными звёздами, воротам и часами стояла в надежде хоть одним глазком увидеть свою мечту. Весь погранотряд с подачи Зотова подтрунивал над рядовым Асяевым:
- Игорёха, к тебе невеста пришла!
- Слышь, как тебя там, Асяев, зазноба ждёт!
- Не теряйся, Игорёк, какая дэвушка!
Тот набил морду сначала одному, потом другому, третьему. Шуточки прекратились. Но однажды хохол Марценюк, вернувшись из увольнительной, криво ухмыляясь, вручил при всей роте Асяеву смятый листок бумаги:
- Танцуй-танцуй! Почта пришла!
На листочке в клеточку старательно нарисованное красным карандашом сердце и корявые буковки внутри «Игарь + Рая = Любофь».
Взбешенный Игорь полез на почтальона с кулаками. Тот, уворачиваясь, гоготал:
- Тю, дурак, ты сначала попробуй её! Не пожалеешь! Она же кончает за раз по сто раз! Или западло? Ты не гляди, что она снаружи, как бабка-ёшка, внутри-то, уух, какая сладкаааая!
- Пошёл ты, козёл! Убью, гад! – сдерживаемый друзьями, солдат рвался к обидчику.
- Да, ты слабак, Асяев! Поди ещё и п*зду живую не видал!
- Что? Что ты сказал? Повтори!
- А ты докажи, что мужик, а слабо прям щас?
Глубокой ночью, когда казарма погрузилась в крепкий сон, четыре человека неслышно выскользнули за пределы части. Это были Асяев, Марценюк, его земляк Петрухин и увязавшийся за компанию любопытный новобранец Денисов. Райка уже давно спала, когда в окно чуть слышно стукнули. Увидев Марценюка, девушка радостно засуетилась, она ждала ответа на своё незатейливое признание.
-Угадай, кого я к тебе привёл!
Райка засмущалась, покраснела в темноте, вылезая в окно. Морозил мелкий дождик. Девчонка ёжилась от ночной прохлады.
- Айда, Рая, погуляем! – хохол приобнял дурочку и повёл к реке. – Он тебя там ждёт.
Они подошли к речке, спустились вниз, к темнеющим кустам. Марценюк подтолкнул ничего не подозревающую девушку к Игорю:
- Давай, доказывай, а мы поглядим. Петрухин, ты свидетель.
Разглядев в ночи парня, Райка заулыбалась. Но тот, стараясь не смотреть в распахнутые доверчивые Райкины глаза, сдавленно, чужим голосом, велел ей: «Ложись»! Она застеснялась, отпрянула в сторону. Но Марценюк, перехватив железной рукой, повалил её на мокрую землю. Райка молча приняла на себя Игоря. Тот задрал ей платье до самой шеи и грубо, резко вошёл в Райкину покорность. Прекрасное Райкино тело отозвалось с первого же толчка и забилось, затрепетало в неистовом наслаждении. Игорь трепыхнулся несколько раз и неожиданно для самого себя с головой утонул в диком плотском восторге. Сдёрнул себя с мерзкой уродины и, ненавидя и её, и себя, хрипло бросил:
- Ну что, доволен, убедился? Всё. Я тебе её дарю, забирай, Марцелло,– и, застёгивая на ходу брюки, шатаясь, пошёл прочь.
Марценюк стоял уже наготове, со спущенными галифе, разминая в руках свой куцый отросток. И занял место ушедшего Асяева. Райка сжалась, заплакала под ним, отворачиваясь, отталкивая солдата. Но тот, не обращая внимания, делал своё дело. Райка затихла. Марценюк остановился и заорал:
- Вот сука! Братцы, она же не кончает со мной теперь!
Марценюка сменил Денисов, после него Петрухин, потом опять Марценюк. Распалённые, они вертели и крутили Райку, как акробатку, заставляя её показать всё, на что она была когда-то способна. Но тело дурочки целомудренно молчало. Вдоволь натешившись, насильники засобирались, тихо скулящую Райку затащили под мост, напоследок, войдя в раж, Марценюк подобрал пустую бутылку и воткнул в женское естество:
- Щас она у меня кончит! У, страшилка, надо морду ей закрыть, штоб не пугала народ.
И, хохоча, завязал подол над головой. Не наткнись вскоре на Райку пастух Михалыч, кто знает, чем бы закончилась эта история.
После той памятной, страшной ночи Райка перестала выходить из дома. Девушка ушла в себя. Ничто не интересовало несчастную. Целыми днями она сидела на старом диванчике с кошкой на руках и о чём-то сосредоточенно думала и молчала. Мать насильно заставляла её съесть чего-нибудь. Но она, отказываясь от еды, только отрицательно мотала головой. И молчала, молчала, отрешённая и отгороженная от всего мира неведомой стеной. Александра Ивановна стала бояться оставлять дочку одну. И скоро подала документы в собес на оформление Раисы в интернат для инвалидов в областном центре.
Но однажды, дождливым осенним вечером, Райка вдруг встрепенулась, беспокойно заворочалась, заскрипели просевшие пружины дивана, резко встала, подошла к окну, распахнула его настежь, с наслаждением вдохнула холодный октябрьский воздух и … запела. Запела без слов. И голос её, неожиданно прекрасный, такой же прекрасный, как её замолчавшее тело, лился свободно и легко, разносясь далеко вокруг. Мать с громким стуком выронила из рук чашку. Заскулила, подвывая, чья-то дворняга. В окне напротив замерла одинокая соседка Люба. Зарыдало чистыми слезами беспросветное небо. И красный кленовый листок, словно маленькое пылающее сердце, упал пятиконечной солдатской звездой прямо на подоконник.
Никто не знал, о чём поёт Райка-дурочка. И только верная подружка Муська поняла, что это прощальная песня для того, кто никогда не постучит в это окошко. Песня про «любофь».
Зухра Абдул
