… прогулка Третья (автономная)
Она сидела в автобусном кресле в купе, где четыре сидения обращены два к двум, сидела спиной к ходу автобуса на том, что у продольного прохода. В ее руках, полуопущенных к коленям, – серьезный том, раскрытый где-то в середине, в глубины которого опрокинут ее взгляд и, похоже, все ее существо.
На очередной остановке в переднюю дверь вошел Кирилл, бегло окинул взглядом огромное, более чем полупустое нутро автобуса, решительно направился к четырехместному купе и громко плюхнулся в кресло у окна – по диагонали от… к внимательной читательнице. Девушка – прелестное существо едва ли и двадцати лет – никак не отозвалась на шумное, бесцеремонное вторжение случившегося попутчика.
Кирилл извлек из нагрудного кармана рубахи картонную коробочку чуть больше спичечного коробка, а из нее – величиной с мизинец колбаску темно-рыжего пластилина. И!.. в мгновение, в неизящных, не тонких, «не музыкальных» и «не хирургических» пальцах искусника, бесформенный комочек обратился в очаровательного петушка. Кирилл ногтем мизинца подраспушил хвост птаха, разверз ему клюв в победном крике, четче прорезал гордый гребень, легким движение указательного и большого приподнял и подвытянул шею забияки и, поставив петушка на середину своей правой ладони, несколько отстранил руку от себя… Жест его можно было прочесть и как то, что он сам любовался своим произведением, и, одновременно, как то, что предлагал полюбоваться и оценить свое искусство другим – скажем… девушке напротив…
Девушка же не вынырнула из глубин чтива ни на мгновение. Еще бы! Она, как оказалось, читала «Безобразную герцогиню» и, вероятно, была поглощена страстями Маргариты Маульташ настолько, что реальный мир ее не то, чтобы не трогал, не раздражал… – она его не видела, не ощущала, он для нее не существовал… Наверное.
Кирилл между тем совсем недолго любовался им же содеянным или предлагал восхититься… другим – уже в следующее мгновение он безжалостно скомкал почти живого горлопана… но тут же под его пальцами стала рождаться и жить… золотая рыбка: ее ажурный хвост ничуть не был похож на хвост предшественника – был как бы прозрачным и даже как бы и цветастым, но как бы и другой, не петушиной расцветки; тем же ногтем мизинца четко прорисовались чешуйки, плавники, печальные глаза чудотворицы… Рыбка Золотая тем же, давешним движением Кирилла была выставлена для обзора…
Девушка листала Фейхтвангера, не подымая глаз.
Золотую Рыбку постигла участь вполне-вполне Золотого Петушка, и из той же плоти тут же проворными пальцами Кирилла был сотворен Олень-Единорог с витым рогом, нервными ногами и, опять же, глазами, полными грусти. Когда и это чудо создатель представил на вытянутой ладони, сидевшая за спиной Кирилла дама торопливо и громко воскликнула:
– Какая прелесть! Это… это… Зачем же вы это… уничтожаете?! – Она явно и страстно хотела помочь Кириллу обратить на него внимание Прекрасной герцогини.
Но… Будто не слыша отчаянного, сочувственного вопля, Кирилл и Единорога обратил в комочек глины.
На следующей остановке холодная прелестница, так и не оторвав глаз от очередной страницы, вышла.
Кирилл, прервавший труд творца и отрешенно мявший в пальцах комочек плоти, вышел на очередной.
– Так вот – пару месяцев и каждый день! – весело изрек старичок, всю дорогу сидевший обок с Маргаритой через автобусный проход.
Сердобольная дама тяжко вздохнула.
Автобус подкатывал к конечной.
… прогулка Четвертая (автономная)
– Простите… калитка – настежь, вот мы и… Добрый день и… Бог вам в помощь!
– Да, конечно. Тружусь вот. Спасибо! – хозяин дачи стоял, тяжело опершись на рукоять лопаты, глубоко вогнанной в землю.
– И это чудо вы сами сотворили или уже готовое купили?
– Жена, дети, друзья помогали… Спасибо за «чудо». Только не пойму, к чему вы его относите, – Арист начинал кокетничать, но позу в обнимку с лопатой не менял, и было непонятно, готов ли он продолжать разговор с пришельцами, или полувежливо выжидает, когда же черт унесет нежданных гостей.
– А… ко всему! И сад ухоженный, как в парке: деревья высажены по нитке, и подстрижены… модным парикмахером, и цветы – не абы какие, и дорожки из плиточек… А главное – дом, как… тульский пряник! Тоже сами расписали?
– Сам, сам, – хозяин самодовольно ухмыльнулся, но выжидательной позы не изменил, – какой же глупец этим стал бы заниматься.
– А почему только театральные маски?.. Именно они?
– Ну-у-у… Это длинный разговор… Нравятся мне они.
Арист снял руки с рукояти лопаты, но не сдвинулся ни на шаг, закурил, явно пребывая в нерешительности: пригласить гостей присесть на скамейку под яблоней и завести с ними разговор «за жизнь» и заодно передохнуть или… или…
– Да тут же – чуть ли не вся история мирового театра!
– Вся. Рисунки не только на фасаде – на всех стенах снаружи и внутри, на потолках и на крыше… и на полах.
Арист затягивался, пускал дым, щурился, но от лопаты не отходил.
– Вы артист? режиссер? театровед?..
– … Был. И тем, и другим, и третьим… Да весь вышел.
Хозяин театрально-пряничного домика ругнул себя про себя за вырвавшуюся откровенность, решил, что никого никуда не пригласит, и, выдернув штык лопаты из земли, вогнал его вновь рядом, но… не вывернул ком земли, как надо бы, а вновь скрестил руки на рукояти…
– Простите, а как вам удалось с такой точностью при таком увеличении перенести изображение масок на стены?
Вопрошавшая дама (спутник ее не проронил ни слова – даже «здрасссти» при вторжении на участок, переминался с ноги на ногу и тупо озирался по сторонам), почувствовала возникшую неловкость и заботилась теперь лишь тем, как бы с честью завершить несклеившуюся беседу и с достоинством удалиться.
– А так же, как Рафаэль, Микеланджело и… и другие, – по клеточкам, – изрек без улыбки новый зодчий и сам почувствовал чрезмерность собственного хамства – дама могла и не знать, что свои росписи великие действительно переносили на громадные площади стен и сводов по клеточкам. Но объяснять эти азы Арист ой, как не хотел. И потому, что спутник любопытной и в общем-то приятной дамы не вызывал в нем никаких симпатий, а главное… главное – Рафаэли переносили на своды и стены храмов ИМИ же САМИМИ созданные шедевры…
– Вы уж простите нас. Мы из Ленинграда… у друзей тут… Гуляли по лесу, заблудились немножко и… и вот вышли на… ваши дачи. И…
– Да уж… Это вы меня… Работаю вот…
И пришельцы сделались ушельцами.
Какое-то время Кирилл, еще не старик, но уже и не артист и прочее, еще хозяин дачи и шестисоткового сада, рьяно стремящийся микеланджеловским усердием обратить все это в усадьбу-в-поместье… в общем, Арист какое-то время так и стоял у своей лопаты в прострации… в одиночестве… Вот, проходили люди, обратили внимание… ну, не люди, не во множественном… она же одна интересовалась… но интересовалась же! А ты, пень старый и олух!.. Пригласил бы… показал… рассказал… чаем с мелиссой… бы… яблок… И душа бы чуток поотмякла… И людям… да, людям… этот… хвост дамий – тоже небось…
Арист вытолкнул себя из оцепенения и с остервенением продолжил окапывать… эту!.. эту!!. эту!!! сссливу!.. Так, будто наказывал и роскошную сливу, и постанывающую лопату, и всхрипывающего… себя!.. себя!.. се!..бя!!!
Почти не соврал, когда через силу, но рисовался-таки, кокетничал – динамический стереотип срабатывал, – вот только чуть покривил душой, слегка слукавил… да нет же, соврал по крупному… в главном, когда о помощниках… Сам все!.. сам!!. сам!!! …ооо-дин!.. …Опять – вранье! Надька, женушка… Эт мы всё – с ней!.. с ней!!. с ней!!! Хотя… хух!.. одддин!.. А… друзья… Их как-то неловко… Один Венька… рвался… и без дураков… Помогал… машиной… пару раз. Но у него… у самого… … Сссам!..
Оба сына Кирилла – Лешка и Гошка – по своей охоте так, пожалуй, ни разу на даче и не были. Ни когда строилась, десять полных лет с пятью на отделку, ни когда уже готова была, и можно было и самим уикэндничать, и с девушками, и с друзьями… Не лежала у них душа отцу, пластающемуся в страстном желании овеществить грезу «Для детей!», пособить молодыми своими силами. Та же их душа не лежала и воспользоваться уже готовым. И не потому, что-де совесть не позволяла, – брать и требовать у отца-матери им нужное, не спрашивая, есть ли, в зазорном не числилось. А вот… Плохо переносили длительное общение с отцом. И чем старше становились, тем труднее было. Всем.
Выросли сыны, здоровые, красивые, женились-разводились и снова женились… внуков нарожали – троих! Гордость распирала душу Ариста, когда горечь на время откатывала, – сыны-то с внуками разбежались по земле: Лёша – аж в другую страну, Гоша – в другой город. Без сожаления разбежались. Да пусть бы их! Но ведь глаз домой не кажут – только по великой просьбе матери, когда отказать никак не можно… И опять – вранье!..
Прошлым летом Наташа, жена Гоши, приезжала с пятимесячным внуком Мишкой. Целых три месяца гостили. Дед Кирилл забросил все свои дела и… растил внука: варил каши занудно долгим способом; кормил не только из бутылочки, но и из ложки пытался; ломтики морковки привязывал к руке внука – чтобы зубы быстрей прорезались, а морковкой не поперхнулся; купал-подмывал сам и со всей семьей; спать укладывал-укачивал – колыбельные пел незабытые… и гулял, гулял, гулял… На дачу не возил – чего-то страшился. Благо, лес рядом с домом – осваивали тропинки, скамейки, нюхали цветочки-листочки… говорили про жизнь…
Из окна дома в лесу звучали аккорды пианино, и красивое сопрано будило певческий аппарат: «А-а-а, а-а-а, а-а-а, а-а-а! А-а-а, а-а-а, аа-ааа! А-а-а…» Мишка с дедом остановились и… слушали – завороженные. Слушали-слушали, и колоратурное сопрано своего добилось – внук Мишка, не переставая проникаться чарующими звуками, сделал свое серьезное «а-а!»
Уййй-е-хали! Дед Арист с неделю на дачу – ни ногой, бродил по квартире как что-то потерявший, по полночи ворочался без сна и вздыхал со всхлипами. На вопросы Нади отвечал невпопад или не отвечал совсем. Потом излечился – повесил на стену коврик, многажды описаный внуком Минькой, и, хоть сам же до того и выстирал-высушил коврик, всем говорил, а гостям и демонстрировал, как вдыхает Минькин дух, и, мол, на сердце легчает. А забытую пеленку внукову разрезал на две равных части и только ими теперь утирает лицо – фланелевая, ласковая, Минькина…
Кирилл поехал на дачу. Взял лопату. И – эх!.. ээх!!, эээх!!!
/продолжение воспоследует/