До недавнего времени Славке жилось замечательно беспечно. Его, хорошенького, кучерявого семилетнего мерзавца, в семье баловали все. Отец, пропадающий на вахтах месяцами и приезжающий на неделю-две с чемоданами барахла, между отчаянными пьянками с друзьями ленился отвечать на свирепые сетования жены. А Славку не забывал даже после страшных попоек с драками и, возвращаясь побитый и пропивший очередную стопку заработанных на вахте банкнот, непременно приносил ему что-то: конфет там кулек или ящик газировки.
Старший Данилов, коренастый мужичок с широким некрасивым лицом, приезжал с вахты веселый, пахнущий «Шипром» и коньяком, кидал у порога чемоданы и баулы и робко шел обнять свою плоскую, костлявую супругу, которая, улыбаясь закрытым ртом и сложив руки, молча поджидала подхода благоверного. Потом они звонко целовались, и она говорила:
- Хлопцы, отца целуйте.
Старший Аркаша, худой подросток, четырнадцати лет, с неожиданно умными и добрыми глазами, шел целовать батю после Славки, когда тот, вскользь лизнув отцовскую рыхлую щеку, уже рылся в чемоданах.
Потом была ночь, и пацаны досадно часто бегали в туалет, опрастывая вздувшиеся от обильных угощений животы. Из родительской спальни слышались скрип панцирной сетки, ворчанье матери и – наконец – тоненький, с всхлипами, храп отца.
Утром мать уходила на работу в СУ, где малярила вот уже лет десять. Отец вставал поздно, брился, выливал треть флакона зеленого «Шипра» на свое некрасивое лицо, надевал новую рубаху со складками на характерных упаковочных местах и уходил, чтобы вернуться через сутки, а то и – трое.
Мальчишки оставались одни. Аркаша, сколько себя помнил, всегда был в ответе за младшего: накормить, одеть, проверить уроки, отвести в школу, заступиться за него в дворовых разборках, получить затрещины от матери за Славкины пакости. Разбитые Славкой цветочные горшки, украденные из комода деньги, исчезнувшая ручная пила – все оплачивалось сполна Аркашкиной спиной и русой шевелюрой. Но, дело семейное, все же они любили друг друга. Так сложилось благополучно для обоих: Славка родился и жил отъявленным паразитом и не почитал за великодушную жертвенность терпеливость старшего брата. А тот давно привык к такому положению вещей и не мстил Славке, искренне полагая, что маленького обижать и наказывать нельзя. Лучше – мол – самому…
Так бы жилось и жилось этому тандему «вампир-донор», если б не естественные природные перемены в здоровом организме Аркашки. Славка с нарастающей тоской и подозрением замечал, что старший брат стал часто мыть шею и ботинки, во дворе и в школе вел себя по-взрослому сдержанно и не орал матерными словами на школьного горбатого вахтера. Наконец, Славка обнаружил, что брат что-то пишет вечерами в голубенькую тетрадку, прикрывая написанное рукой, а потом прячет ее на полочку в жидкой стопке немногочисленных изданий Учпедгиза.
Из патологической пытливости к чужим тайнам Славка наконец однажды добрался до этой тетрадки, и впервые почувствовал тошнотный приступ тяжелого, безмерного уныния. Среди листков, исписанных братом в прославлении и воспевании глаз и рыжей челки, лежала маленькая фотография девочки из Аркашкиного класса. Флегматичную толстушку Юлю Славка знал, кажется, с пеленок – она жила в соседнем подъезде.
- Уродка! – прошипел Славка и надавил ногтем на глянцевый Юлькин нос. Кто-то шумнул в коридоре, Славка лихо сунул фотографию обратно в тетрадь и положил ее на прежнее место.
Пришел Аркашка с пустым из-под мусора ведром.
- Садись есть. Мать велела тебя накормить.
- Не буду. Дай мне хлеб с маслом. Я во двор..
- А уроки?
- Нам не задавали. – проорал Славка уже на лестнице.
Аркашка еще дописывал немецкие слова в самодельный словарь, когда вернулся непривычно тихий младший брат.
- Ты што такой? Пизды получил?
- Не я, а твоя Юлька. С качелей навернулась корова жирная. Нос всмятку. – И захихикал.
Братья погонялись друг за другом по комнате, свалив тумбочку с гипсовым Тёркиным и оторвав целый клок кистей на плюшевой накидке. До прихода матери Аркашкой тумбочка была водворена в свой пыльный угол, накидка легла на нее ободранным краем к стенке, а Тёркин и вовсе не пострадал. Или пострадал, но никто бы не заметил новую облупленность на его и без того ветхой гипсовой гармошке.
На следующий день, вернувшись из школы раньше брата (у того было шесть уроков против Славкиных четырех), Славка первым делом полез за заветной тетрадкой. На свежие записи он не смотрел. Там все то же: «Хорошая моя Юля. Ты сегодня посмотрела на меня три раза. А Юрка Ковалев получит по шеям, если я его еще раз увижу рядом с тобой». Славка решительно взял фотографию девочки и, вытащив из мамкиной шкатулки иголку, с тщательным наслаждением воткнул ее в глаз Юлькиному изображению. Точка была маленькой и аккуратной, но – все же заметной. Он потер ее пальцем, существенно не поправив нанесенного урона, и положил обратно. Потом тетрадь – под книжки.
Вернувшийся Аркашка за тетрадкой не полез, потому что торопился рассказать, как какой-то гандон из третьего класса стрелялся из рогатки и попал Юле в глаз. Ее отвезли в больницу, сбегали за матерью. Третьеклассник ревел белугой в кабинете директора и ждал отца, которого вызвали по телефону в школу из котельной, в которой тот трудился. Снайперу предстояло многое: безусловно – двойка по поведению и – безусловно – суровая отцовская порка. В общем, в школе был переполох.
Потом пришла мать. Ощипывая курицу, она рассказывала, как весь двор судачит о «бедной девке, которая – не пацан, и с кривым глазом замуж выйти не просто». Вернулся отец с пряниками и синей распухшей щекой. Был поздний ужин вперемешку с пронзительными упреками матери и сипением отца. Словом, в этот вечер Аркашке не удалось ничего записать в свой дневник, и даже достать его с полки.
А утром Славка заболел. Не то, чтобы очень, но горло покраснело, и тело мелко знобило. Мать сказала, что пойдет отпрашиваться с работы, и чтоб Аркашка шел в школу, а отец поил Славку кипяченым молоком и присматривал за больным дитём.
Оставшись со Славкой, отец тоскливо сказал:
- Сынок, ты попей молока, а я пока за пивком сбегаю. Муторно мне. Что хочешь, чтоб я тебе купил?
- Мороженого. – Нагло сказал Славка. Но отец подвоха не заметил и, суетливо замахав головой, приговаривая «я быстро», побежал к двери.
Славка подождал, пока внизу хлопнет дверь подъезда, встал, взял ножницы и, достав из Аркашкиной тетрадки фотографию Юли, разрезал ее пополам. Там, где шея….
Славка вырос и пробовал спиться. Не сразу. А после армии года через два. Когда невыносимо стало засыпать рядом с женой, каждый раз получая в мозг аккуратный еженощный сигнал желтыми ослепительными мигающими буквами «блядь… блядь… блядь», сопровождаемыми анимированной картинкой с ее – жены – расшвеляпленными на сто восемьдесят градусов ногами, между которых громоздилась и покачивалась волосатая задница его бывшего одноклассника. На маленького сына тоже стало невыносимо смотреть. В особенности, когда жена, неказисто пытаясь потрафить Славке, приговаривала: «Ой как мы папин ротик кашкой испачкали» или «А что это у нас папочкин носик мокренький такой». Мишка был похож на Славку, об этом говорили все. Растолстевший Аркашка плохо скрывал зависть к брату, с удовольствием шаля и играясь с маленьким племянником. У самого Аркашки подрастали дочери-погодки, вылитые-мать, такие же курносые и горластые.
Славка пил много, но как-то тускло и без воодушевления. Его «запои» выражались в ночных походах после смены по рюмочным, барам и каким-то без названия и указателей ночным заведениям. Его многие знали. Знали с детства. Как и всю его семью. Как и историю с женой, которая, отправляясь в роддом, между схватками, на глазах у свекрови и свекра бухнулась Славке в ноги и, повизгивая от страха и боли, призналась в измене по пьяному делу. С ним никто никогда не заговаривал об этом, после того, как однажды устроенная какими-то доброхотам встреча рогоносца-Славки и его обидчика кончилась тем, что Славка молча достал из кармана мятую «трешку», наколол ее на торчащую изо рта того зубочистку и ушел прочь, не оглянувшись на звук падающего тела. Мужик с «трешкой», залепившей его рот, с инфарктом был отправлен свидетелями в клинику.
Ночные походы за вожделенным опьянением кончались для Славки бесплодно. Он только мутнел взглядом и суровел скулами. Походка его не переставала быть крепкой и уверенной, руки не тряслись. Если оставалось время до смены, он возвращался домой, жарил себе яичницу, игнорируя приготовленные женой котлеты, мылся под холодным душем и отправлялся на работу.
Сегодня по пути к депо вдоль своего дома он вопреки привычному маршруту свернул в соседний подъезд и поднялся на третий этаж. Нужная дверь была открыта, оттуда доносился шорох утренних новостей по телевизору и запах камфары.
- Ой.. Слав, ты чего? – напротив стояла растерянная, очумевшая от неожиданности Юлька и придерживала воротник зеленого халата на зашедшейся в кашле груди.
- Тебе денег не надо? – тупо повернувшись в сторону пыльного зеркала, бесцветно спросил Славка.
- Надо. – она засмеялась, не переставая кашлять. – Ты с утра всем подаешь?
- Сколько?
- Много, Славик, пятнадцать рублей восемьдесят две копейки, матери на лекарство и за газ заплатить. Да что с тобой? – она заглянула ему в глаза, встав между Славкиным лицом и зеркалом.
- Вот возьми. – он достал фиолетовый четвертак. – Только это… Ты дай мне ту фотографию?.. Ну, что в 8-м классе..
Юлька молчала и не двигалась с места. Потом повернулась и ушла в комнату. Он долго ждал, не поднимая глаз.
- Эта? – Перед ним появилась маленькая фотография 3х4 конопатой девочки. Точно такая же, как та, что он когда-то разрезал пополам. – Зачем тебе? Ты ж меня никогда не любил. Осрамить хочешь? Так нечем. Мужиков у меня нет, денег тоже, мать больная, квартирка маленькая, в нашу химчистку даже пиджаки не носят, только – скатерти из детдома.
Славка молча вышел из квартиры, спустился вниз, постоял под козырьком подъезда. Он не боялся, а просто ждал. Он знал, когда точно по минутам он должен выйти из-под козырька и свернуть направо на узкую разбитую асфальтовую тропинку под балконами, как раз в тот момент, когда с балкона пятого этажа полетит выпавшее из рассохшейся рамы стекло и отсечет ему голову.