Памяти друга,
М. Ш.
Прогулки с Неочарованным
И НЕ ВОСХОДИ ПО СТУПЕНЯМ НА ЖЕРТВЕННИК МОЙ,
ЧТОБЫ НЕ ОТКРЫЛАСЬ НАГОТА ТВОЯ НА НЕМ.
(Исход 20:26)
Как бы Пролог и даже – Прелюдия
Он сидел, подавшись вперед, опершись локтями о колени, сцепив в замок кисти рук перед собой, едва ли не уткнувшись носом в стену. Скамейка без спинки стояла не вплотную к стене, вернее – к каменному, в рост человека ограждению, отъединяющему ближний к шумной Кинг Джордж участок сквера, а точнее – иерусалимского Парка Независимости. На организованном таким образом «тихом» пространстве под сенью старых высоченных тополей стояли в один ряд, почти переходя одна в другую, с пяток обычных скверных скамей. Одна же, крайняя, была как раз необычной тем, что не имела спинки. Нет, спинка не была утрачена в перипетиях бурной жизни – скамья не имела спинки снову. И вот на ней-то спиной ко всему живому, за ней происходящему, и сидел Он, уткнувшись носом в стену почти буквально.
Я упустил нужный мне 19-й автобус, следующий – минут через пятнадцать, вот и спрятался на эти четверть часа от полуденного шарафа-жара в тополиную тень. Скамьи были довольно густо заселены такими же, как и я несолнцепоклонниками, и только эта, что по чьей-то прихоти не имела спинки, а имела сейчас лишь одного посидельца, того самого – носом в стену. Я и сел в непосредственной близости к Нему, демонстрируя себе и окружающим, что могу еще обходиться скамьей без спинки и что мне начхать на соседство странного типа.
За десять с небольшим хвостиком минут сидения я пару-тройку раз скашивал глаза на моего соседа и успел отметить, что Он совершенно не шевелился и даже вроде и не моргал глазами, взгляд которых, упирающийся в одну точку на стене, вряд ли что-то на ней рассматривал и видел. Выглядел мой соскамеешник в этом своем положении лет на шестьдесят, но со стариками здесь в этом плане часто непонятка выходит – с этим вот могло оказаться и с большим хвостиком, и с немалым минуском. Густая шапка темных, в мелкий завиток, с сильной проседью волос малой своей частью упрятана в тесную, выцветшую, выгоревшую до серой белесости бейсбольную шапчонку. Не очень аккуратно, не очень коротко подстриженная борода – подстать природному покрову головы. Породистый, с сильной горбинкой, «говорящий» нос. Полные, чувственно вывернутые губы, не теряющиеся в бороде. Прямая спина, хорошо развернутые плечи… Библейский пророк… Нет, Он особо не отличался от бесчислого множества «библейских старцев», повсеместно декорирующих иерусалимское пространство. Необычна была эта его сегодняшняя поза, позиция отшельника в живой, текущей, переливающейся толпе.
Время очередного 19-го подходило, и я покинул моего странного незнакомца, мысленно сожалея о том, что не заговорил с Ним и что вряд ли когда еще мне представится такая возможность.
Весь тот день я время от времени и коротко возвращался мыслью к моему старцу, а поздно ночью, уже лежа в постели, долго не мог отвязаться от невольных представлений – кто он и что. С тем и уснул.
Как бы Знакомство
Проснувшись утром с некоторым опозданием, спешно окунулся по макушку в обычную суету сует и во весь день ни разу не вспомнил о вчерашнем чудаке, как не вспомнил о нем и в вечер того дня, и следующим днем, до той минуты, когда снова оказался в давешней ситуации с тем же 19-м автобусом, на той же остановке на Кинг Джордж, что в тесной близи с Парком Независимости.
Жара была прежней, как и всегда в эту пору, но будь и вовсе прохладно, я сегодня непременно бы заглянул в закуток под сенью тополей – меня повлекло к скамье, на которой я двумя днями обратно обнаружил «пророка». И Он не обманул моего ожидания – сидел на том же месте и в той же позе, будто и не покидал своего поста вовсе.
На сей раз, в твердом намерении заговорить со стариком, я сел к нему близко настолько, как если бы мы вместе с ним пришли сюда и сели передохнуть-перекурить. Был у меня и мгновенный позыв сесть, как и Он, – лицом к стене, но что-то меня остановило – чуть ли не боязнь непрошено вторгнуться в нечто личное, интимное.
Нет, конечно же, Пророк мой покидал эту, нашу с ним скамейку в промежутке между нашими совместными на ней сидениями – рубаха на нем была не прежняя, застиранная белая, а выцветшая, выгоревшая, когда-то синяя, а теперь блекло голубая, рукава которой, как и той давешней, аккуратно подвернуты-закатаны до локтей. Но сидел Он абсолютно так же, как и в тот раз, до миллиметра на той же площади скамьи – как и тогда, правая штанина видавших виды джинсов старика едва-едва касалась впечатанного в жердь сучка с полуоблупившейся на нем краской.
Время меня подгоняло, и я, преодолев неловкость от собственной навязчивости, обратился к Пророку:
– Попить хотите? У меня вот бутылка еще не откупоренная, только что купил.
Как говорят о подобной реакции, ни один мускул не дрогнул на Его лице. А я бы добавил сейчас – и во всем Его теле. Я настолько не ожидал такого «ответа», что какие-то мгновения, ощущая новую неловкость, переходящую в раздражение, оставался с нелепо полупротянутой к Нему бутылкой.
– Холодная, – добавил я уже ни для чего, вернее – чтобы как-то выйти из собственного, в то мгновение легкого замешательства.
Реакция Пророка осталась прежней. Бутылку я медленно опустил на свое колено. Самому пить захотелось нестерпимо, но что-то, пожалуй, усилившееся ощущение неловкости, не позволило мне тут же утолить жажду.
Градус моего раздражения подскочил довольно высоко, и, уходя к автобусу, я нагрузил этим чувством свои «прощальные» слова:
– Ннну, извини…те!
И не вслух грязно выругался. И пообещал себе, что больше, мол, сюда – никогда, ни по какой жаре!
С неделю, а то и дней десять мне не случалось быть рядом с Парком Независимости, и я не оказывался перед выбором: оставаться верным своей «страшной» клятве и не проведывать скамейку-без-спинки или быть хозяином своего слова и слово данное взять обратно. Но мысль о старике, о Пророке, не покидала меня – беспокоила, будоражила, раздражала. И раздражение я все чаще обращал к себе, особенно, когда вдруг подумал: старик-то, скорее всего, глухонемой, а то и слепо-глухо-немой… Но это решение как-то, где-то, в чем-то меня не устраивало, других объяснений не возникло, и раздражение мое взбухало и стало выплескиваться на всё и вся. Надо было что-то с этим делать… сделать.
Как бы Открылось
В этот раз я специально выкроил время для встречи с Пророком, никуда особенно не торопился, был, почему-то, абсолютно уверен, что Он – на своем месте, хотя каких-либо определенных планов своего поведения при встрече с Ним не имел. Время выбрал – не середину дня, как было в прошлые оба раза, а ближе к вечеру, и направился к заветной скамейке, но не спустился от Кинг Джордж, а поднялся по пологому склону через весь Парк Независимости от другой королевской улицы – Кинг Давид.
Пророка, сидящего там же и так же, разглядел, не доходя до Его скамейки шагов с полсотни. Сократил разрыв наполовину, остановился за грядой подстриженного негустого кустарника, закурил. Решил понаблюдать, поподглядывать за стариком, пока ему себя не обнаруживая. Я оказался прямо за спиной Его, мне не видно было ни Его лица, ни рук, но и так было понятно, что пребывает Он в том же… физическом состоянии. А вот…
Вдруг «статуя» ожила, зашевелилась: левой рукой Пророк коротко пошарил в потрепанном сереньком тощеньком рюкзачке, покоившемся на скамье слева от хозяина, извлек из его нутра початую бутылку с водой и… Живой, оказывается!.. Спина выпрямилась, кудлатая голова полуоткинулась, и вода кругло булькала дублями в горлышке бутылки, не касавшейся губ Пророка, а следом – в горле ожившего истукана…
Дальше – больше! За спиной старика остановился бежавший вдоль скамей пацаненок и истошно завопил друзьям, возившимся на лужайке чуть ниже: «Сюдааа! Сюдааа!..» Истукан продолжил оживание – полуобернулся на вопль и, оставаясь в этом положении, извлек откуда-то карманные часы, отщелкнул их крышку и мгновенно на них глянул… Невольно и я взглянул на свои: восемь двадцать одна… А когда снова поднял глаза на Пророка, то обнаружил, что Он извлек из рюкзачка легкую темно-синюю куртку и, не поднимаясь со скамьи, привычно легко в нее облачился. Сзади на куртке «золотом» крупно начертано
K I R I L
И!.. все срослось!.. И… открылось!..
/продолжение воспоследует/
