Время представляется мне ломаной кривой, с взлетающими высоко или слегка пиками-датами, значительность которых не понятна даже мне. Она ползет и ползет, эта чернильная кривая вправо и вниз, или вверх, задерживаясь жирной точкой на каком-нибудь 180.., 190.. 200… Отсчет этой кривой начинается с 1799 года. Мне бы хотелось думать, что - от года рождения Пушкина. Но штука в том, что про год его рождения я узнал гораздо позже, чем обозначил эту дату для себя как абсолютный нуль.
А до 1799 время полустертым пунктиром уходит влево, теряясь в бесконечности минуса. Поэтому, когда меня спрашивают, что было, например, в 1612-м, я слепо щурюсь на эту муть за 1799-м, где в одной большой туманной куче-мале перемешались соляные бунты, сипаи, хлодвиги и великие открытия.
Где-то на отрезке, стремящемся вниз, между денежной реформой 61-го и смертью Хрущева в 71-м , есть темная точка моего рождения. В этом «графике» всё так: существенные в моей жизни даты не венчают ни вершин, ни глубин, а благопристойно и скромно располагаются вдоль отрезка.
Тем проще отправляться в воспоминания. Провел прямую, пересекающую косые «взлеты и падения» времени – и вот тебе оно..
Наденька. Надежда. Ее я увидел, когда Наташка повела меня в гости к «славной бабе» с ее курса. - «Она, вроде, замуж вышла. В общем, не знаю. Говорит – очень ко мне тепло относится.»
Вовка знал все песни Битлз. Или почти все. Он попеременно играл то на детской дудке с клавишами, то на гитаре. Наташка сидела рядом с ним и мычала что-то на якобы- английском, когда Вовка дудел. А потом он брал гитару и сам пел, а Наташка опять мычала, но казалось, что они поют вместе:
-Listen,
Do you want to know a secret,
Do you promise not to tell…
Они смотрели друг на друга и будто бы пили из одного ковша. Как два больных ребенка, уставших от одинакового недуга.
Я был рад их отвлеченности. Потому что был занят Наденькой.
Она поглядывала на Вовку с Наташкой и говорила мне:
- Какая чувственность! Ведь правда?! Эта музыка – на века. Володенька знает все их песни. Он так талантлив. А как он чувствует музыку и живопись!
Она говорила и за собственным тонко мерцающим голосом втекала в меня.
- …Володенька сказал:”Я здесь останусь”. И остался. Это судьба. Здесь над окном у меня каждое утро поет какая-то птичка. Я всегда знала, что она – символ светлого пророчества.
Наденька тихо улыбалась, а я ее хотел. Эту райскую сущность с розовой шеей и мягкими интонациями, которая почему-то, по какому-то дикому несовмещению времени и обстоятельств, досталась не мне.
Наташка, со своей воробьиной статью и дорожкой из выпуклых позвонков на сгорбленной спине, неказисто наклонившаяся к гитаре в руках поющего Вовки, как, собственно, и сам Вовка, они оба были лишним мазком на романтическом полотне, осиянном легкими перьями Дега, где Наденька была центральной, небесной фигурой.
В следующий раз мы были у них, когда Вовку добивал рассеянный склероз.
Я перетащил кости, бывшие когда-то здоровым мужиком, в кресло и подвинул к столу. Наташка нажарила чебуреков. Они шкворчали и сияли золотистыми пупырышками. А Вовка ржал и говорил: «я б женился на этом чебуреке». И Наташка тоже ржала. Наденька кормила смеющегося Вовку, потому что рука его не могла удержать даже «сосватанный» чебурек. Потом Вовка лежал. Наташка с ногами пристроилась рядом с ним на кровати. И они опять как полоумные ржали, листая Хармса, или декламируя его по памяти. А мы с Наденькой сидели на кухне за столом с остывшими чебуреками. И она мне тем же сладко ввинчивающимся в меня тихим голосом говорила:
- Володенька знает всего Хармса. Какая удивительная глубина и драматизм в казалось бы легкомысленных словах.. Мы так понимаем с Володенькой Хармса! Это судьба, чтобы случилось такое родство душ..
Тогда я ей рассказал о своем «графике». И она, взяв мою руку в свои теплые, с обломанными ноготками, пальчики, с ангельской радостью говорила:
- Да, да. У меня то же самое. Это такое счастье - встретить человека, чувствующего все так же, до самой тонкой ниточки в душе. Как мне стало тепло. Спасибо.
Глаза ее наполнялись слезами, а я ее опять хотел.
Спустя года полтора после Вовкиной смерти меня снова занесло к Наденьке.
Мы с Наташкой не были на кремации. У меня тогда случился период черной депры, когда весь мир казался картонной декорацией, а люди – тенями. И все это – в полутьме, как будто на сцене выключили свет и объявили антракт. В какой-то момент озарения я заметил, что Наташки рядом нет. Я позвонил ей, и она сказала:
- У меня проблемы. Очень серьезные.
Я помню, что, чуть не плача, говорил ей, что она меня бросила, бросила тогда, когда мне нужна поддержка, что она никогда не понимала меня, что «ну, что ж. Будь счастлива. Зачем тебе такое раненое убоище». Она молчала и слушала. А потом повторила:
- У меня очень серьезные проблемы. – И после короткой паузы. – Я не героиня и не богиня. Мне тяжело одной на переднем крае. Тебе легче плескаться в драматической скорби по своей израненной душе, чем реально помочь мне. Поэтому я освободила тебя от своего присутствия и всяческих на мой счет обязательств.
Я, перебивая ее, орал, что она черствая, что-то в этом роде, что «вот Наденька… своими мягкими пальцами..» и что-то про умирающего тяжелого Вовку, и что ей, Наташке, такой, как Наденька, никогда не стать.
Она не дослушала, устало буркнула: «Пока. Береги себя.», - и положила трубку.
С тех пор она не появлялась и не звонила. Я ей тоже не докучал. Мне после того разговора стало неожиданно легко. Я, действительно, почувствовал себя свободным, как будто Наташка, уходя навсегда, бросила мне ключи от узилища, в котором я томился.
Я шел к Наденьке со смутной и осторожной – чтобы не спугнуть явностью – надеждой, скорее - намеком на ощущение желания, что вот-де теперь мы с Наденькой без долгов, и у нас…
Она обрадовалась мне и бутылке «хеннеси», которой я трусливо компенсировал сознательно не купленные цветы. Вместе с Наденькой нам с бутылкой обрадовалась и неизвестно откуда взявшаяся Анфиса, которая представлена была как Черри, а уж после - Анфисой.
- Надька у нас особа тонкая, - пояснила Черри. – А мое имя совсем не романтичное. Как и я сама. У нас гармоничный балласт. Ой, т.е. баланс.
- У нее такие глазки, как вишенки. Вот я и придумала. Правда же красиво? - Наденька восхитительно сыграла стыдливое смущение за вольности с чужим именем.
Девушки уже были разогреты пивом. А потому, обойдя лишние трезвые церемонии, тут же защебетали и зазвенели чистыми стопками. Каурая Черри по-малороссийски «хакала» и то и дело повторяла «картина маслом», расставляя на столе закуску. Наденькины движения были грациозны. Она сидела за столом и в то время, как товарка хлопотала с грубой сноровкой, то поправляла волосы, то в задумчивости трогала сережку.
Посередине "хеннеси" я произнес обязательное мантрическое заклинание для очистки совести:
- Выпьем за Вовку.
- Ой, погодите. – Наденька, покачиваясь, выпорхнула из кухни.
Стукнули створки шкафа в спальне. Наденька внесла какой-то кубок из камня и поставила его на стол рядом со шпротами.
- Вот, теперь он с нами.
Я со стремительно пролетевшей по моей макушке жутью сообразил, что это за кубок. Наденька погладила зернистый бок урны:
- Надо было ждать место в колумбарии. А потом я подумала, что это правильно, что он со мной. Это что-то неделимое. Очень глубокое чувство. Раз уж нас судьба соединила…
Она протянула неверную руку к рюмке и задела урну. Та гулко бацнулась об пол, прихватив по пути со стола черрину тарелку с закуской. Крышка откатилась, и Вовка высыпался серой кучкой, орошая черрины полосатые носки.
- Блядь, – с обязательной в ситуации интонацией произнесла Черри.
- Это ничего, ничего – плавно взмахнула рукой Наденька. – Значит, так надо. Значит, он сам так захотел. Это он говорит с нами.
Черри быстро отыскала веник, смела перепачканные в пепле капусту и осколки в совок, а оставшееся – в урну. Ее водворили посередине стола.
Мы чокались с Вовкой и говорили о нем хорошо и светло.
Потом мы с Наденькой наплевали на Черри и ушли в спальню, где и завалились на кровать, на которой долгие месяцы помирал и умер Вовка.
Она обнимала меня и шептала с надрывом:
- Ведь правда, ты меня давно любишь? Души – они ведь не могут лгать.. Твое время – оно как судьба, неровная и справедливая.. Скажи, да?
Я медленно, как идиот, улыбался и чуть качал головой не в такт произносимому с запозданием «да». Что-то мне мешало насладиться счастьем. То ли слишком близкое наденькино дыхание, то ли обильная, липко смятая, растительность между ее ног. И я развернул Наденьку. Она послушно «переменила участь» с горизонтальной на четвереньки. И очень скоро стала вскрикивать: «Скажи «желанная»! Скажи «желанная»».
На очередной фрикции я хрипнул: «желанная». Она тоненько запела: «иииииии», -упала на живот и тут же заснула.
На кухне в телевизоре без звука ломал скулы Хворостовский. Откуда-то снизу доносилось:
- Someone to love,
Somebody new.
Someone to love,
Someone like you.
Было смешно, когда артикуляции Хворостовского совпадали с битловскими словами.
Я ушел, не попрощавшись с сопевшей на кухонном диванчике, в обнимку с Вовкой, Черри.
О времени не думал.