- Твоя сумрачная страсть – как пеньковая петля надо мной вечным укором, твоя верность - как перестоявшая опара. Ты – Жизель, прошедшая курс лечения и выпущенная из дурки.
Я смотрела на него исподлобья, темнея раскосым взглядом, в рабской непокорности опустив острый подбородок.
«Какой бог на этот раз?» - думала я. - «Опять не тот…»
Когда моя синеглазая мать на вздох рубила курице голову и пускала ее в последний вольный заполошный бег до поленницы, где подбирала теплое тело в мягких окровавленных ангельских перьях и несла за желтые чешуйчатые ноги к оцинкованному тазу с кипятком, смахнув с плахи печальную головку, распахнувшую сизый клюв под по-библейски, как у грюневальдовского Христа, задернутыми мертвой пленкой глазами… Когда тонкие, не крестьянские, пальцы матери разоблачали условную небесность деревенской пищи, ощипывая в пару куриную тушку, со смехом и белорусскими припевками из белозубого розового, сладко пахнущего молоком и пряниками рта… Моя башкирская бабка, повязав на мою круглую глазастую голову платок «по-татарски», так, что он квадратом спускался вдоль моей крепкой жопки и коротеньких ножек, усаживала меня рядом с собой на колючий коврик и, сложив мне ладошки «лодочкой» бормотала гортанные молитвы, заканчивая фразы длинным «ииии-алллаааа», окуная каждый раз лицо в лодочку своих ладоней. Я повторяла «иии-аллллаааа» и терла свои круглые смуглые щеки ладошками в цыпках.
У славянской бабушки коврика не было. Зато ее бог насмешливо и строго смотрел из-за радужного стекла оклада, великодушно прощая отсутствие коврика и бесед с ним. Чего-то он не договаривал - этот с тонким носом и убедительной складкой между бровей - бог.
- Бабушка, - спрашивала я, - бога зовут Алла? А почему у анкейки нет его портрета?
Синеглазая бабушка жмурила губы, сдерживая смех, и говорила:
- Пустое, детка. Какая разница, как его зовут. Кого ты любишь, там и бог.
Это было весело и надежно. Я могла любить кого угодно, потому что дружила с разными богами. С безликим и на коврике Аллой, и с бледным, в мутном стекле, Христом.
Но боги всегда были хитрыми и коварными педагогами, провокаторски вынуждая меня на единственный поступок, и тут же опровергая выбранный вариант решения. Кого я любила, в тех обнаруживался совсем не тот бог, на которого я рассчитывала. Эта викторина по выбору бога стала моей обыденностью, как субботы и воскресенья, как менструации, как сезонные набухания сосков, как телевизионные новости про взрывы и наводнения – вопрос – где и с какими жертвами.
Пражский таксист был хмур как Кальтенбрунер.
- Ты знаешь, как сказать «ехать»?
- Ваген. – я смотрела на оскорбляющие брусчатку блики неона.
- Ёб твою мать. Ты можешь сказать по-немецки «поезжайте в казино»?
- Скажи «казино» - он поймёт.
- Я пойму – по-русски сказал таксист. – В какое?..
Оба моих бога помогали мне в ленивом блэк-джеке на скромных ставках, неуклонно увеличивая размер выигрыша, беспрестанно меняя потеющих крупье и доставляя свежие прохладные бокалы с шампанским. Перед этим оба бога загрузили мои сложенные лодочкой ладони разноцветными фишками, озвучив идею знакомым бодрым баритоном:
- Вот, Натаха, тебе начальный капитал. Проигрыш прощаю. Выигрыш – пополам.
- Ты пьешь? – Рокотал надо мной голос моего спутника. – Будет тебе, Наташка. Они отравят тебя. Итицкая сила! Ты до хера выиграла! Пошли отсюда. А мне на рулетке не везет. – Его зеленые глаза чернели, а крепкие пальцы в золотистых волосках по-жигански взъерошивали мои жесткие короткие волосы на затылке.
- Я спать хочу. – говорила я тускло.
- Ну и в жопу их. Поехали.
Длинный гостиничный коридор, в красной дорожке, колючей, как у башкирской бабушки коврик, вяло поглотил звук погони и хруст сломанного каблука.
- Скотина. Я не хочу..
- …Завтра утром у тебя будут новые туфли.
Разбросанное белье в чужом номере и неожиданно восхитительное содрогание плоти под нелюбимыми руками и под нелюбимым телом было подарком, конечно же, мусульманского бога, дарующего наслаждение внезапной одалиске, скорбящей в пленении и горьком одиночестве.
- Хорошо? – счастливо всхлипнул взрослый усатый мальчишка.
А я, памятуя о синеглазом боге, взглянула на его скуластое довольное лицо и сказала:
- Конечно, идиот. Завтра с тебя – триста евро.
Он грустно заржал и в мою уходящую спину бросил:
-…и литр Опиума.
- ..коман сава, мадам.. – ласково напомнил мне о себе синеглазый христианский бог на женевской набережной в образе смутного, словно набросок в сангине, французского ваганта.
Мы ели круассаны, макая их в аккуратный швейцарский кофе внутри опрятного женевского отеля, по-разному ненавидя тесноту бернских воспоминаний, а после поднимаясь в кошмарном лифте с тремя неподвижными стенками, где четвертая – была иезуитским напоминанием о коварных случайностях бытия.
Он был нежен и лжив, как хиджаб в смоленской часовне. Так представлялось мне, а он вхлипывал, бормоча:
- Ма белль, йа льублю..
Моя крепкая спина с гибкими позвонками и эластичными мышцами воздвигала перед ним непреодолимую твердь восточного многомудрого неосмысления. Он крошился, как гипсовая химера и – в конце концов – исчез.
В саду Тюильри, где Венера, едва приоткрыв мраморные веки, сдерживала от внезапного полета каменную голубку, мой единственный бог, воплотивший все формулы преданной любви, шарахнулся в шуршащие опрятные промежутки между померанцевых кустов, и, роняя гейнсборовскую голубизну с джинсов, прохрипел:
- Твоя сумрачная страсть – как пеньковая петля надо мной вечным укором…
