Ей позвонила школьная товарка и между прочим сказала:
- Ты знаешь, Пашка Левин умер. Ужас. Такой молодой.. Вчера похоронили. Были обе его жены, любовница и три сына с дочкой. Жалко, да? Какой красавец! Скажи?..
- Мы с ним целовались..
- Да, да, что-то припоминаю. Но это, кажется, было несерьезно? Да.. с кем мы только не целовались…
Они целовались…
Два чистейших подростка, словно только что выструганных из прекрасной теплой розовой грушевой древесины статуэтки, играли в циников, свежо целуясь и, прикасаясь друг к другу, постигая блаженные жалобы плоти и не насытив ее, маскируя тревожный страх под понарошковое равнодушие игрушечной опытности.
Они называли это «тренироваться».
Она говорила:
- Я выйду замуж за нездешнего, из другого далекого города. И сама уеду.
Он говорил:
- Я вообще жениться не буду.
И, оборвав бутоны расцветающей страсти, они как два глумливых жулика испещряли кракелюрами нежнейший слой свежей фрески, смеясь и пороча только что созданный образ своей божественной приязни …
- Красивая пара. – Говорили соседи.
« Бо-бон-бон-бон», - шипел винил с ветхозаветным задором из форточки.
И из другой - Моцарт человечьим голосом фагота с печальной бодростью обещал неотвратимость неизбежного.
И мамы понимающе ласково смотрели друг на друга, подготавливая себя к близкому родству, когда эти двое, запершись в его комнате – беспорядочном убежище юного музыканта и двоечника, грызли орехи и таращились в пыльный экран, вполголоса ругая кумиров другого и защищая своих, предварительно потусивши друг друга на предмет «что первым смотреть»: «Волка» или «Хороший, плохой, злой».
Его музыкальной темой могла бы быть неясно туманная пелена Морриконе из «Волка». Она тоже, по не странному с ним совпадению, попадала в морриконову мелодику. Но – с другой стороны. С краю истерично-отчаянных взвизгов из «Хороший, плохой, злой».
Они оба были как два звуковых подбитых крыла, ведя свою тему не согласованно друг с другом и не давая любви-птице воспарить, а, оставаясь среди пыльных гантелей и кассет, корчиться искалеченной и мучиться невозможностью даже достойно погибнуть.
Тоскливая мечта звала ее под звездный купол ночей Магриба, где шорох сандалий шептался с быстрым свистом янычарского ятагана. Или туда, где красная туника Спартака с лицом танцора Васильева безумной бабочкой порхала наперерез застывшему закату.
Ее тревожный тембр был сбивчиво неясен. А он тускнел, теряя свет понимания в лабиринтах ее повествований.
Искушаемая химическими опытами судьба плюнула и порешила оставить этим двум исследователям бесконечную возможность игры в вариации
Она очнулась у двери подъезда и сразу поняла, что случился тот щелчок во времени, когда жизнь, с растрепанными от ветра листами книгой, снова лежит раскрытой на третьей от форзаца странице, где черным цицеро отмечена I глава.
Она еще слабо уговаривает себя, что просто приехала навестить маму, и что стены просто выкрашены наново краской, так похожей на ту самую мутно-зеленую. Но уже видит Пашкины ноги в шлепанцах. Он стоит между этажами в голубоватом сиянии от окна.
«Теперь я знаю..» - говорит она себе и, вспорхнув к нему на шестнадцатилетних крыльях, дергает его за мягкую нечесаную сивую прядь.
- Меня ждешь? Я тебе не жена..
- А я вообще жениться не буду. – щелкает он ее по лбу и тянет за футболку на свой третий этаж. – Пошли кино смотреть..
