Максудов и тут умудрился быть не как все. Не как все и - верный самому себе. Т.е., совершенно невпопад и не к месту одет в какую-то длинную красную хламиду. На голове – гигантский белый, с желтизной на свалявшихся буклях, парик. Словно Максудов – английский лорд и, прибежав с заседания палаты, не переодевшись, тотчас же и улегся в этот гроб на своем столе.
Можно было расспросить обо всем Митеньку – вон, он стоит у максудовского изголовья и поблескивает мокрой щекой – и о похоронном костюме, и о… Да, вообще, обо всем! Как, почему, где настигла молодого, циничного и жизнерадостного Максудова эта жуткая скоропостижность.
Ванеева хотела поговорить с Митенькой, лучшим другом покойного, но столбом вросла у дверного косяка, не в силах выдохнуть черствый комок застрявшего в горле дыхания.
Пробежал одинокий таракан со спокойной наглостью замешкавшегося оккупанта, потревоженный сквозняком от открывшейся входной двери, пропустившей еще одного скорбящего.
Это была женщина. Очень даже ничего. Брюнетка, не ослепительного стандарта, а благородной, гармоничной завершенности в соответствии размеров, форм, цвета волос и глаз.
И Митенька махнул ей радостно рукой.
Гроб закачался и едва не упал, из-под него посыпались книги.
Покойник резво сел в своем гробу, счастливо улыбаясь и размахивая над головой париком, и протягивал к вошедшей руки, и кричал: «А вот и моя смертушка дорогая! Ком цу мир, прелестница!»
И они: Максудов, соскочивший на пол, Митенька и Брюнетка, - мило обнимались и целомудренно по-салонному целовались, что-то щебеча ..
Вышедшая, наконец, из ступора Ванеева вышла вон и направилась по улице домой, ощущая себя игрушечным пластмассовым роботом – так негибко было ее тело: твердая спина и плохо сгибающиеся ноги. Неживые руки болтались не в такт ходьбе, а внутри туловища – от горла до пупка – разливалась едкая, жгучая струя почти настоящей утраты. Было так больно, словно она, действительно, кого-то только что похоронила.
Ванеева злилась на себя за то, что ушла слишком порывисто, слишком скоро. Эта театральность могла сильно насмешить Максудова, что было еще тоскливее осознавать, чем если бы он просто раздражился ее позой. И за этой мыслью - следующая неторопливым паровозом накатила на первую и придавила. Более, чем злость на себя, ее полосовала обида, что выскочивший из гроба безумно счастливый своей шуткой Максудов радостно кинулся к новенькой, а не к ней, Ванеевой.
Дома посмотрела на себя в зеркало. Усталая женщина за тридцать, с еще трогательным, но уже – двойным, подбородком. Когда-то, лет в 18, морщась от ненависти к своей буйно цветущей плоти, не сдерживаемой джинсами и тесными футболками, она была поражена, как Мария Магдалина – видом воскресшего Христа, видением немолодой и какой-то «звонкой» в своей стремительной стати женщиной. Той было что-то, возможно, около сорока или слегка –за… Она на ходу прикуривала сигарету и слегка придерживала ее белыми зубами в элегантно ощеренном, очерченном дорогой помадой, рту, пока бросала зажигалку в сумку, и, не останавливаясь, летела без торопливости. Не то, чтобы она была красива… Она была прекрасна в своей отстраненности от реденькой толпы на автобусной остановке, сквозь которую пролетела как солнечный луч – сквозь сонм привидений со своей восхитительной сигаретой и взглядом вскользь… У нее были такие тонкие скулы и такие аристократические круги под глазами, что юная Ванеева навсегда решила стать такой же.
С годами она почти приблизилась к возрасту своей героини, научилась курить на ходу, приобрела почти такие же круги под глазами, но очарованием звенящей легкости, которое когда-то потрясло ее, не овладела. А лишь окончательно придушила свою самобытность.
Максудов же, со своей улыбкой и бессовестной легкостью не обремененного зароками и принципами шалуна, с жадной радостью любопытствующего экскурсанта, непринужденно разоблачал ее несовершенное тело, чтоб рассмотреть, потрогать, попробовать на язык и в удовольствии от глубины удовлетворенного любопытства проникать внутрь. С ним было хорошо, спокойно и не стыдно. Так хорошо, что ванеевское женское начало, включив тумблер на выполнение основной природной миссии, стало озарять ее замерзающий в девках мозг пастельными видениями семейных пикников с ворохом детей, почему-то – гувернантки и кучера, плетеных корзинок и болонок на лужайке а-ля Моне меж апельсиновых деревьев и смокв.
Он был похож на Хью Гранта. Эта обезоруживающая невинностью в степени развращенности улыбка и «литературная» фамилия поколебали утрамбованную почву ванеевской убежденности в собственной женской несостоятельности. Она с удовольствием обнаружила, что может валяться голой рядом с его прохладным телом, смотреть на отдыхающий максудовский член и слушать длинные разглагольствования своего только что пылко сопящего и вскрикивающего любовника:
- Я очень не люблю и даже побаиваюсь шаловатых особ, громко и заливисто смеющихся, как-то особенно истерично, способных слету, на раз, впрячься в скандал. Беда в том, что эту их последнюю особенность не сразу разглядишь за милой живостью и обаятельной непосредственностью…. И еще один тип. С восторженным безумием во влажном от несдерживаемой слезы отчаянно-ласковом взоре… Захлебывающихся в потоке собственной горячей слюны, булькающие вербальным сумасшествием , расцениваемым толпою, как «обнаженный нерв».У этих особенно остро развита мозговая «жила» особого, хищного чутья на соперниц, настоящих и потенциальных Эти не скандалят… Они используют «тихие слезы» «немого отчаяния», за которыми, как за слоем влажного конденсата, кроется сталь интриги, клеветы и мести. Но эти женщины чаще некрасивы. И весь их арсенал замаскированного под романтизмом интриганства тем сильнее, чем длинне их нос, острее скулы, площе задница и обвислей грудь..
« Лучше б он говорил о детях, а не о женщинах.» – думала она. – «А почему, собственно, «лучше»?» – и тут же себя одергивала. – «А потому!» Чего там было прикидываться перед собой. Да, она помышляла о детях от Максудова. Не представляя его в роли отца, она хорошо воображала себя матерью двух чудесных отпрысков. И вот, ухватившись за приятную струну, в противоположность той, что теребил Максудов, пространно и увлеченно, она с удовольствием переставала его слушать и предавалась благостным фантазиям, избавив себя от мук досады и ревности, да еще необходимости при этом – сохранять невозмутимость.
Теперь Ванеева пыталась сообразить, к какому типу принадлежит та максудовская гостья. Никаких ненавистных волн в ее размышлениях не было, только непривычно пристальное любопытство, как тогда, в далекой юности, к мимо пролетевшей женщине с сигаретой.
Настигшие месячные возвестили о себе горошиной боли над лобком, которая тут же начала прорастать и ветвиться мучительными побегами, охватывающими живот и поясницу.
Она только поправила подушку, устроившись на диване стонущим животом вниз, как рядом присел Максудов в красной хламиде, опустив глаза на теребящие белый парик руки. Ванеева игриво опрокинула Максудова навзничь, ища губами его губы. Он отстранялся, откровенно отворачивая лицо от ее поцелуев и косясь взглядом в сторону кухни. Она проследила взглядом за его немым намеком и увидала давешнюю красавицу-брюнетку. Тяжелое понимание подняло ее на ноги.
- Что она здесь делает? Так ты теперь с ней?
- Да, с ней.
- Да кто она такая?
- Как кто? Смерть…
Ванеева тихо заплакала с одной лишь горькой больной скорбью о необратимости. Без всякой обиды и страха.
Испугалась она тогда, когда проснулась от своего стона, лёжа в той же позе, на животе.
Ванеевский живот снова напомнил о себе: ниже пупка – о клокочущей нереализованностью репродуктивности, выше пупка – о голоде, зверском в менструальные дни.
Она поднялась, тяжело, как старуха, переместив с дивана сначала ноги, а после – ноющее тело, и посмотрела в вечереющее окно, где в алюминиевом бесснежном декабре внутри двора, как на дне огромной кастрюли, яростные мальчики играют в майский футбол. Их рты беззвучно открываются. А кроссовки немо бьют по мячу. Опаздывающие к Ванеевой звуки – вскрики фагота и плотный стук колотушки в барабан - никак не связываются с этим театром мимики и жеста на дне кастрюли-двора, а отражаются где-то в параллельных сферах, мимо сенсорики, как бессвязное генетическое воспоминание о репетиции странного похоронного оркестра.
Ванеева спустилась в гастроном, мимо уже реально гомонящих футболистов.
И, когда тупо стояла у полок с печеньем, с вязкой путаностью в мыслях перебирая варианты между вожделенной сдобой, от которой ее еще больше разнесет, и сухих, безвредных для склонных к полноте ванеевых, безвкусных картонок хлебцев, появившаяся сбоку фигура задела ее волной уличной прохлады.
Ванеева вскрикнула:
- Ты за мной?..
- Нет, я за хлебом – растерянно произнесла брюнетка из сна, та, что своим появлением у Максудова расцветила безумную мрачность спектакля.
***
- Я здесь, в такси. Спускайся.
- Я никуда не поеду.
- Опять месячные? Ладно, перестань кукситься. Дело есть. По телефону не буду, - торопливо добавил он и нажал «отбой».
Она посмотрела в окно. На дне темной кастрюли мальчиков уже не было, а мерцала голубоватая коробка «такси».
- Ты что такая страшная? – Спросил он без улыбки. И – почти без паузы:
– Митенька помер. Честно. – ухватил за руку дернувшуюся наружу Ванееву. – Я не могу один… Побудь со мной.
Они ехали по темнеющему городу, и Ванеева деликатно молчала, ждала, когда Максудов сам начнет свое печальное повествование, обмирая под слоями догадок, подозрений и совпадений…
Ванеевский взгляд искоса подобрал неожиданный ракурс замолчавшего на минуту и повернувшегося к стеклу Максудова: эта неожиданная для бодрячка и молодца индюшачья складка от подбородка до шеи внезапно и коротко удивила ее без испуга и сострадания.
-Это шутка. – Сказал он, осклабившись. – Все вполне функционируют и готовы оттянуться примерно до утра. Ну, мне стало совестно. Я не думал, что ты такая.. – он оглядел ее в сумраке машины, - такая ранимая.
И – к водителю:
- Командир! Реально остановиться у морга?
Она снова дернулась, но он крепко обнял ее за мягкие плечи и, наклоняя к ее лицу свою хью-грантовскую улыбку, радостно тараторил:
- Ну. Если Митенька помер, то там ему и место. Да ведь? Ну же – он тряс ее - перестань. Ну, размораживайся. Смотри! Не выключишь жлобскую двумерность – брошу!»
Шофер слушал клиентскую трепотню без любопытства, с бесстрастной внимательностью приемника – к волне разведчика, дабы в нужный момент автоматическим щелчком внутреннего профессионального рычажка изменить маршрут.
Зеркало в темной максудовской прихожей по-прежнему было занавешено черным. Ванеева остановилась около него, пропустив торопливого Максудова. Тот прошел в комнату, где о чем-то тихо смеялись Митенька и Брюнетка. Максудов свистнул в ухо Митеньке, отчего тот, смешно присевши, визгливо заорал «Идиот!», и запустил руку в стоящий на столе гроб. Достал оттуда водку, стаканы. Наполнил их, смешно пересказывая историю в такси.
- Ты что там стоишь? Иди сюда. – к Ванеевой.
- А у тебя зеркало до сих пор накрыто…
- Митенька и Брюнетка переглянулись.
- Зеркало?.. – Максудов двинулся с двумя стаканами в прихожую. – О! Это такое зеркало!.. Сама посмотри.
Ванеева потянула ткань. В полутьме прихожей едва различалось ее собственное отражение. Она вспомнила максудовское «ты что такая страшная?». А за спиной уже стояли все трое, и слышно было, как кто-то прихлебывает, кто-то чмокает апельсином, как Максудов глуховато и значительно произносит: «Ну, как тебе зеркало?». В зеркале оставалось только одно ванеевское мутное отражение. Ванеева, зеркало, позади – трое, и одна Ванеева – в зеркале. Она неподвижно стояла, холодея спиной, и чувствовала, что задыхается.
- Так ничего не видно. – Митенька щелкнул выключателем.
Перед Ванеевой в раме от зеркала висел ее портрет – отвратительный коллаж из ее фотографии, увеличенной и грубо разрисованной рожками, соединенной с телом какой-то зеленой сколапендры, мостящейся на двух клоунских ботинках.
- Опять что ли не угодил? – Максудов протянул ей стакан. – Давай-ка, друг-Ванеева, выпьем и поздравим Митеньку. Он, скудоумненький, жениться решил. Вот, на ней…Кстати, вы, кажись, так и не познакомились…
Ванеева вошла в комнату последней. Там уже разлили и, дожидаясь ее, о чем-то похохатывали тихонько, а Митенька комично подвывал… На пол и стены, ломаясь на плинтусе, падала, слегка пошатываясь от свечного пламени, как густой дым, громоздким пудингом, тень стола с гробом. И рядом - в дрожании обреченности – грустная, одинокая тень Ванеевой.
За окном что-то громко застучало по жестяному карнизу.
Брюнетка открыла окно
Цепляясь когтями за жалобно скрежещущий карниз, покачивалась горгулья, хлопая наполовину сложенными перепончатыми крыльями, в морщинистых складках в сгибах, как давеча у Максудова на шее
Брюнетка сказала:
- Надобно покормить.
Она погладила каменную, в зеленой патине в провалах глазниц и страшного рта, голову чудовища и обернулась пристальным взглядом на Ванееву.
- Надобно покормить. – Повторила Брюнетка.
Тут «закукарекал» мобильник на груди Ванеевой. Электронный «петух» «Нокии» обеспокоил горгулью. Та ощерилась острым полированным камнем черного рта, враз расправила паруса клеенчато шуршащих крыльев и, ударив по карнизу могучими когтями, взмыла вверх.
***
Телефон все трещал и трещал, всё громче и пронзительней. Ванеева протянула к нему тяжелую занемевшую руку, с трудом вытащив ее из-под живота.
Максудов в телефоне тускло и быстро сказал: «Привет. Ты куда пропала? Опять месячные? Я уж думал: ты померла. В общем, понимаешь.. Я, кажется, женюсь. Не пропадай, Ванеева. Митенька вот тут рядом.. Привет передает…»
