Конкурс "С праздником 8 марта!" (Литературные конкурсы)

Это не справедливо: двадцать строк! Хорошо, у кого строчка широкая, а у меня рифма частая, строчка короткая. Мне за двадцать строчек только "Здрасте" и можно сказать. Я напишу сплошным текстом, как некоторые пишут, а уж потом как хотите, так строчки и считайте.

С наступающим старым Новым Годом!
К сожалению, я не смогу ответить положительно на Ваше предложение.
У нас тут постреливают, и мне привезли внуков.
Так я их тоже, время от времени, журю.

спасибо за оказанное доверие.
постараюсь оправдать.

Не сможем мы, многоуважаемое лито, быть в составе жюри конкурса, где даже условия написаны безграмотно. Особливо поразил праздник "8 марта" в кавычках!
Спасибо. Посмеялись.

Ваше предложение очень лестно, но, к сожалению, не могу его принять. В сети и на сайте я "новенькая" и не очень хорошо ориентируюсь. Спасибо за оказанную честь и успешного Вам конкурса!

Я опять на работе, март теплом уже дыщит,
Но чаще ветер колотит по деревьям и крышам,

Словно мокрою тряпкой в лица хлещет прохожим.
Небо темною шапкой давит - душу тревожит.

Весна, не красна ты, девка - синяя и худая,
Мелко дрожишь, заболев как, толку, что молодая!

Вот когда повзрослеешь, где-то к концу, к маю,
Соком нальешься, согреешь - это я понимаю.

А так - девка невзрачная, мне с тобой не согреться,
Явно не новобрачная - не обнять, не раздеться.

Правда под грязным снегом бродят Земли соки,
В женских сердцах - нега, в наших умах - строки.

Ведь впереди лето, тайны ночей белых,
Сотни стихов спетых, тысячи губ спелых.

8 марта.

Люблю ее! О ней мечты...
А, вот, она... Она другого...
Преподнесу я ей цветы.
Сегодня праздник. Что такого?

Она, конечно, их возьмет
и, благосклонно, улыбнется.
Она, конечно, не поймет.
Но сердце птицею забьется...

Вот-вот и добрая весна
сравняет наши дни и ночи.
Люблю ее! Мне не до сна...
И не скрываю между строчек.

Любовь, она всегда чиста.
То не любовь, где хоть соринка.
И тяжелее нет креста.
И легче нет ее пушинки.

Душа светла, как снег в лесу
вдали от смога городского.
И я ей ландыши несу.
Сегодня праздник. Что такого?

8 марта.

*
Горбатенькая Кира Львовна, сильно западая на правую ногу, подскочила к Нельке и закартавила, кривя карминовые губы:
- Посмотгите на себя, милочка! На что Вы похожи! Вы, пагдон, имеете затасканный вид в 9 часов утга. И потом, от Вас разит, как от табачной лавки!
- И Вы посмотрите на меня, - томно, с нежной хрипотцой, сквозь до трещин исцелованные губы, простонала Нелька, невыспавшаяся, опоздавшая на час в ненавистный отдел, в котором царила хромая и горбатая старуха Кира. – На себя Вам лучше не смотреть, захромаете на вторую ногу. – В гробовой тишине Нелька с неторопливой грацией отгулявшей период гона тигрицы опустилась на стул, достала из сумки пачку сигарет и, постукивая браслетом о стол, вытряхнула из нее одну сигарету. Потом так же не торопясь, отклячив восхитительную задницу, обтянутую до барабанного звона джинсами, вытянула из заднего кармана зажигалку и, закурив, со сладостным свистом втянула первый дым…
Кира Львовна восковой, зеленоватой от ярости карлой молча пучила нездоровые, в красных прожилках, буркалы.
- От меня еще спермой должно «разить», - медленно и ласково окидывая взглядом Киру с ног до головы, добавила Нелька. – Но Вам не дано. У Вас выборочная аносмия...на сладкое.
В этом месте из дальнего угла офиса охнула 50-летняя Верочка, перепуганная жизнью до мышиной серости: ”зачем же такими словами, Неля!»
- Хотите – дыхну для ознакомления?... – Нелька вытянула трубочкой губы и потянулась ими к известковой маске с нарисованными черными бровями, т.е. к кириному лицу.
Бомба разорвалась. Но – в другом месте.
От двери послышался заикающийся молодой смелый баритон:
- Где тут моя ллллямур?
Наверное, так смотрели ветхозаветные пастухи на Вифлеемскую звезду.
Взорам разом обратившей головы скульптурной композиции под названием «коллектив» предстал молодой бог, уверенно явив галогеновому свету офиса свои несомненные доказательства нелькиной замученности под нагло выпуклым гульфиком и собственной полуобразованности в открытом и честном, беззаботном взгляде.
От гипсовой статуи коллектива откололась Кира и, мелко скрипя правой короткой ногой, засеменила к «богу».
Нелька улыбнулась, затуманилась взором, который не оставлял сомнений для окружающих – кто тут «лямур»…
А Кира все скрипела и скрипела в сторону двери…
- Молодой человек, - шелестящей фольгой прозвучала Кира. – Здесь нельзя посторонним.
Он долго, с ласковой скорбью, смотрел сверху на задранную к нему голову в свалявшемся начесанном рыжем перманенте, потом посмотрел на Нельку, махнул ей рукой «пошли» и вышел.
Нелька затушила сигарету об кипу договоров на столе и со стремительной грацией исчезла вслед за ним.

***
- Не делай больше так, Юра. Зачем ты сегодня приходил? Теперь тебя все запомнят.
- Не сердись, моя девочка. Мне не терпелось. Зато, смотри, лямур, что я тебе принес.
Давешний красавец взял со стола коробочку и раскрыл ее.
Кира счастливо захихикала и захлопала кривыми сухенькими пальчиками.
Он ласково поглаживал ее голое горбатое тельце, мерно покачивая его на своих сильных, в золотистых волосках, ногах и с нежностью смотрел, как она пачкая подбородок, вгрызалась в слегка остывший, но еще мягкий нелькин язык…

МУЖЧИНЫ В ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ

Восьмое марта. День как день –
На вид вполне обычный.
Но почему мужчинам лень
Пришлось оставить нынче?

Они в «ущерб своим делам»,
В квартирах лоск наводят,
А лень за ними по пятам,
Как собачонка бродит.

Лишь жёны пальцем поведут –  
Мужей, аж в пот бросает.
Скорей за дело там и тут,
Про леность забывают.

От женщин лени проку нет.
Они и в женский праздник
В делах уж на ногах чуть свет,
Коль уж больная разве

Так пусть всем женщинам в их день
Все, все с лихвой зачтется!
А от мужчин и вправду лень,
Хоть на день отвернется. 1990г.

Три строфы(важные) пришлось выкинуть, из-за условий конкурса. Автор.

8 марта

Наш праздник женский раз в году,
Как хочется любви, тепла и света.
А, хочешь, я сама к тебе приду,
И проболтаем, милый, до рассвета?
А ты подаришь мне букет цветов
И поцелуем сердце мне согреешь.
Как много видим добрых сладких снов!
Спеши, а то, ленивый, пожалеешь.
Сегодня праздник, в вазочке цветы.
Мне подарил другой, мной нелюбимый.
И бархат роз, как образец мечты,
И тонкий аромат неуловимый.
А я люблю настурцию, сирень
И георгинов сказочные шляпки,
Люблю весенний этот дивный день,
Косметику и модненькие тряпки.
Сегодня поздравляют все меня,
Я тоже рассылаю поздравленья.
Влюбляйтесь! Больше пыла и огня!
Примите в дар мое стихотворенье!

unona

Дрожащею рукой написано письмо -
С женским днем меня ты поздравляешь.
Ни слова - как там тяжело
Ни слова - как по мне скучаешь.

Меня здесь солнце согревает
Весенний ветерок ласкает.
А ты - горбушку доедаешь
И по разлуке нашей плачешь.

Не плачь любимый! Будет день
Такой же солнечный и светлый.
Так ты подаришь мне сирень
Как в праздник было это прежде.

Сегодня мне не в радость праздник.
Но срок твой скоро истечет.
Все будет хорошо - я знаю.
Мы трудности переживем.

Наедине

* * *

Он: Не знаю, любовь это или нет, но чувствую, что она уже занимает большое место в моей жизни. Мне приятно ее видеть, стараюсь, чтобы пути наши чаще пересекались. Приятно говорить с ней, видеть ее улыбку…
Она: Он понравился мне с первого взгляда. Как только его увидела. С виду такой серьезный, деловой, а за стеклами очков глаза, такие добрые и мудрые... И чем больше его узнаю, тем больше он мне нравится… И, вот теперь, и он, кажется, обратил на меня внимание…
Он: Конечно, не девчонка уже, но такая симпатичная…  И фигурка стройная, ладная… И одевается со вкусом – вроде просто, на первый взгляд, но ей так к лицу… Лицо… Правда очень симпатична… Немного припухлые губы, такие чувственные… Верхняя чуточку приподнята вверх – сразу для себя назвал ее – котенок... Ласковая и нежная мурлыка…  А глаза! – Широко распахнуты, как бы с удивлением смотрят на мир... Но далеко не простушка- уже не раз убеждался - умничка просто…  А улыбка – такая милая – просто обворожительна… Волосы - всегда считал, что мне нравятся длинные волосы у женщины, но ее стрижка так ей идет…
Она: Стройный. Подтянутый. Даже , можно сказать, поджарый…  И серебро в волосах ему так к лицу… А глаза - неужели другие не видят – добрые, внимательные. И улыбается он часто одними глазами, кто не знает может и не понять…
Он: Совсем немного знаю о ней… Одинока…  Ребенок… Похоже совсем непросто ей по жизни…
Она: Разведен…  Живет один, вроде не бабник… После развода переехал в наш город, что называется, начал жизнь с нуля… Представляю его холостяцкое бытие, да и питается небось на скорую руку, чем попало...
Он: Случай! Как-то все само собой получилось. Неожиданно! Столько искал предлог, момент, чтоб встретиться наедине, поговорить, узнать получше.  А тут столкнулись нос к носу, заговорили, и, как-то, слово за слово оказался приглашенным…  Нет, определенно я - везунчик…
Она: Наконец-то удалось "подкараулить" его, разговорить… Вроде не догадался ни о чем… Ну что ж, посмотрим, что принесет вечер…

                                                 * * *

Он: Хм…  Сто лет не был в такой пикантной ситуации. Но и правда не в кафешку же или ресторан нам идти, там и не поговоришь толком и в глаза друг другу не посмотришь... Эх! А все же она определенно мне нравится - ишь как разволновался… Так… Душ… Побриться… Рубашку свежую… А галстук? - Пожалуй, новый одену - все ж на свидание…
Она: Оглядела квартиру - все чистенько, прибрано. Сынишку на сегодня к маме пристроила... Ужин приготовлен, повкусней старалась - кто ж его бедного еще покормит - но ничего парадного…  И бутылку вина на всякий случай припасла - кто его знает, вдруг не догадается с собой принести… Повернулась перед зеркалом… Провела по бедрам, расправив юбку… Потеребила пуговку на блузке - нет, так в самый раз - и не вызывающе, но и не "синий чулок"… Улыбнулась своему отражению - я еще хоть куда….
Он: Ну вот, уже где-то рядом ее дом… Правильно, не надо пока никаких подарков… Бутылка вина хорошего, коробка конфет приличных… Как водится, розы в серебристом целлофане… Джентльменский набор…. Да… Несколько глуповато себя чувствую, кажется, что все обо всем догадываются, все понимают - вот мол, немолодой уже ловелас… Эх… Ну что ж поделать - назвался груздем…
Она: А может, я неправа? Может зря? Может, поторопилась? Еще подумает невесть что…  Нет, он не такой, должен все понять правильно… Еще и еще раз - к зеркалу… Чуть коснулась губ блеском… Ох… Уже без пяти… Что ж его все нет…
Он: А вот и подъезд нужный. Кажется третий этаж… Снова повезло - не пришлось номер домофона набирать - прямо перед носом девчушки из подъезда выскочили… Не спеша поднялся на этаж- потянуть немного время, собраться еще раз с мыслями …  Чуть помедлив, вдавил кнопку звонка

                                                       * * *

Она: Ой!  Дверной звонок прозвучал в тишине квартиры неожиданно громко и резко. Да и не звонил в него уже никто давно ,с тех пор как домофон установили… Вдруг как-то сразу ослабели ноги, что-то перехватило внизу живота… Куда-то улетучились сразу уверенность и решимость… Зачем-то снова стала прибирать волосы… Куда-то прятать расческу, косметику с туалетного столика… Наконец, как-то собралась с силами, подошла к двери… Как-то вымучила улыбку…
Он: Что-то не открывают… Вот будет здорово, если придется возвращаться восвояси и с вином, и с конфетами, с розами… Может задремала просто? В нерешительности потоптался у двери, потянулся еще раз к пластмассовому глянцу кнопки…  Но тут сухо щелкнул замок, дверь приоткрылась…
Ох! Да на ней лица нет… Может приболела?
Она: Пришел… Смешной такой... Перепуганный… Волнуется не меньше меня…
- Здравствуй…те… Проходите… Все приготовленные слова куда-то пропали… Щеки горят… Принимает букет... Пакет с вином…
- Раздевайтесь... Вот вешалка…
Он: Видя ее смущение, тоже разволновался совсем...
- Здравствуйте. Да, хорошо. Спасибо.
Как-то неловко, скомкано все получается…  Так, надо брать себя в руки!
- Может сразу к столу? А то голодный как волк – попытался пошутить…
Она:  - Да-да, конечно. Проходите. У меня уже все готово, - ухватилась она, как за соломинку, чтобы прервать возникшую неловкую паузу…
- Вы пока открывайте вино, а я быстренько на стол соберу…
Он: Возня с открыванием бутылки - штопор оказался совсем неважнецкий – как-то отвлекла, позволила успокоиться... Да и она, хлопоча у плиты, тоже немного успокоилась, начала улыбаться.
Она: Ну, все - стол накрыт. Он совсем рядом - колени почти касаются… Вино рубиново светится в бокалах…  Надо о чем-то говорить, но язык как-то все равно не слушается еще…
- За встречу? – сама предложила первый тост.  Дзиньк – звякнуло тонкое стекло о стекло, чуть пригубила... Ой, какое вкусное ароматное вино, не пробовала раньше такого…
Он:  - Может перейдем на ты? Так проще… На брудершафт? - спросил он. - А то раньше вроде на ты были. А тут как-то перескочили назад…..- и по своей привычке улыбнулся одними глазами…
Она: На секунду губы их соприкоснулись. Он хотел задержать поцелуй подольше, но она отстранилась..
- Ты ешь давай, ведь голодный совсем…
Он: И правда очень вкусно – сто лет не ел домашнего…  Для себя одного все как-то лень готовить что-то серьезное… Ел, нахваливал вкусную стряпню, рассказывал о себе. Слушал бесхитростный рассказ о жизни одинокой женщины… Как-то само собой появилось желание пожалеть ее, приласкать, прижать к себе…
Она: Хорошо когда в доме мужчина…  Вот сидит, уплетает за обе щеки… Вижу – нравится, доволен… Уже только от этого, теплее на душе… Что-то есть в нем все же такое настоящее, и не хочется ничего скрывать, прятать…
Он: Конечно, еще когда шел на свидание, предполагал, надеялся что сложится у них, получится остаться с этой женщиной на ночь…  И греха в этом никакого – она одинока. Он свободен, а что будет дальше – как уж Бог даст…  Конечно, он сразу обратил внимание на тугие бедра обтянутые недлинной юбкой, на как бы небрежно расстегнутые пуговки блузки... А ее глаза – так невинно и широко распахнуты миру, а губы – так хочется коснуться их поцелуем…  Вот и сейчас, уже за столом, который раз поймал себя, что взгляд упорно возвращается к округлостям ее коленей…
Она: На секунду на ее лицо набежала тень – как долго в этом доме не было мужчины. Как долго ждала надежного плеча, опоры…  Как долго ждала нежности, ласки… Может в этот раз повезет…
Он: Сразу заметил перемену в ее настроении… Желание утешить, приласкать, поддержать – рука сама собой коснулась ее колена…. Дотронулся и замер – не обидеть бы, не напугать…
Она: Прикосновение будто обожгло, теплой волной прокатилось по телу, отозвалось приятной тяжестью внизу живота, выступило легким румянцем на щеках. Еще немного и слезы полились бы по щекам от неожиданной ласки…  Но сдержалась, сделала вид, что не заметила, улыбнулась, что-то спросив его.
Он: Нет, не напугал…  Улыбается… Может не заметила? А убрать руку - нет сил, так приятно прикосновение к желанной женщине...
Она: Нет, теперь уже не заметить нельзя – рука двинулась выше по бедру…  И это не вызвало неприязни, отчуждения, но все же плотно сжала колени уже начавшие было поддаваться ласке...
- К чужой женщине под юбку? – но тут же сама не удержалась – рассмеялась, представив всю эту сцену со стороны…
Он: Никак не ожидал такой реакции.. Поначалу опешил даже немного… А потом рассмеялся в ответ, и, уже не таясь и не боясь обидеть, обнял ее, нашел ее губы…
Она: - Нет... Нет... Не сейчас…
А губы сами тянутся к его губам…
- Нет... Нет... Не сейчас…
А руки обнимают его и не хотят отпускать…
И нет никаких сил. И не хочется ничему сопротивляться…
И слезы уже без стеснения бегут по щекам, и тушь , наверное поплыла, но какое до этого дело…
Он: Господи! Как беззащитна" Как доверчива! Как мила! Собирает поцелуями слезинки…  Шепчет что-то жаркое, ласковое…Целует...  Целует…

                                                     * * *

Он: Проснулся уже давно, да почти и не спал, наверное… Лежит на спине, боясь пошевелиться., чтоб не потревожить ее сон. Почему-то вспомнились прожитые годы… Потом воспоминания о вчерашнем вечере, ночи… Как же нежна она, как отзывчива на каждую ласку… Спит... Котенок мой… - Мой? – поймал себя на этом… И уже окончательно утвердившись в этой мысли:
- Да, мой! Мой ласковый доверчивый котенок…
Не удержался, прикоснулся губами к ее волосам…
- Я тебя никому не отдам…
Она: Голова- на его руке… Чувствует, что он тоже не спит. О чем он сейчас думает? О чем молчит… Что будет теперь дальше…
Почувствовала прикосновение его губ. Подняла глаза навстречу его взгляду…
Потянулась, прильнула к нему всем телом, замерла, обняв его…
- Наконец-то ты мой…

На улице Восьмого Марта
Конец трамвайного маршрута.
Лежит восьмёрочка из рельсов,
Тебе в окно взглянуть не трудно?
Да, это будет ровно завтра!
Куплю цветов и за минуты
Украшу путь железных кейсов.
Прочти, когда настанет утро!

* * *
Ручейки искрятся –
Скуке не чета,
Теплоты приятца
Всюду разлита.

Ты идёшь по лужам,
Ты несёшь цветы,
Ты весной разбужен,
Взбудоражен ты.

Смел ты и отважен
(Да, любовь права);
Ты сегодня скажешь
Главные слова.

И восьмое марта
Поводом к тому ж.
Золотые карпы
Выданы для луж.

Нежностью ты болен –
Ясно небесам.
Что стряслось с тобою
Знаешь ли ты сам?

Бывает, осенью достаёшь пальто из шкафа, а оно всё молью побито – недоглядела. Бывает, оглянёшься на прожитую жизнь, и замечаешь, что вся она – как побитое молью пальто. Куда всю молодость смотрела? Непонятно, жалко…
Любка, симпатичная и бойкая, крепко битая жизнью разведёнка, задержалась в гостях.
Отметили бабский день славно. Сидели в узком кругу – трое женщин, все одинокие. Говорили, в основном, о любви и о жизни. Пили много, закусывали тортом, пели визгливо, громко, так, что старик-сосед за стенкой вздыхал и бормотал:«Развылись,лярвы!» Даже плясали под конец, водили хоровод. Выдохлись, спохватились, что поздно, пили «на коня», потом «на кобылу», никак разойтись не могли, так что теперь Любке приходилось спешить. Семенила шажками, махала сумочкой для равновесия, старалась не шататься. Мысли в пьяную голову лезли праздничные, весенние. «Вот встречу ЕГО!–мечтала Любка,-А что? Женщина в самом соку. Фигура ничего, грудь, как у Вальки, не висит!»
Чтобы сократить путь, Люба пошла мимо старого кладбища. Будь она трезвой – ни за что не пошла напрямик, а обошла бы кладбище десятой дорогой да людными местами, но в желудке весело плескались последние рюмки, крепко перемешанные с тортом, а в голове вертелся романтический бред, подогретый весенним, свежим запахом унавоженных огородов.  «Дорога тёмная, зато быстрее будет, и не видно, что шатаюсь!»-подумала Любка, и поудобнее перехватила сумочку – не потерять бы!
«Вот встречу ЕГО, а он богатый вдовец!–улыбалась она,-Западёт на меня! Задарит золотом. С базара уйду, сколько можно? Хозяйка пусть языком удавится!»
Но, сквозь мечту ядовитой змеёй приползла злая мысль, завладела вниманием, обвилась, отравила: «Кому я такая нужна? Дочь с ребёнком у меня на шее. Сын разгильдяй. И молодых полно одиноких!» Она пошла медленнее и погрузилась в привычные, бытовые раздумья. «Катюше ползунков бы достать, можно взять у Гали, от младшего - уже покупать не нужно. Хорошо, дочь грудью кормит, питание дорогое. Машинку бы купить, чтоб не стирать руками, а деньги? Вот бы хозяйка процент подняла, мёрзну я, а она денежки считает… Пашка не работает, парень молодой, одеться хочет. Женился бы, что ли куда-то, а то жрёт за троих.  Да пусть жрёт, лишь бы дурить бросил, да не пил, как отец - страшно»
Сырое, тоскливое облако, слепленное из копеечной экономии, вечного сведения концов с концами, липкого страха о детях, о будущем, тоски о потерянных годах, вечным фоном висело над Любкиными буднями, старило больше, чем годы. Люба пьяно заплакала, пошла ещё тише, со злобой вспоминая бывшего мужа-пропойцу, свою свадьбу, и то, что у неё уже очень давно не было мужчины, отчего болели яичники.
Поглощённая своей думой, Люба не услышала шагов за спиной, а когда услышала – не придала никакого значения, мало ли кто добирается домой короткой дорогой, мимо кладбища?
Всё, что случилось потом, было похоже на страшный, дурной сон, или скверное кино. Пока она, шатаясь, искала в сумочке сигарету, кто-то грубо схватил её в охапку, заткнул рот и поволок в сторону. Люба не отбивалась, ей показалось, что это чья-то грубая шутка, но уж, какие тут шутки? Волокли её на старое кладбище. «Упырь,-пьяно мелькнуло в мыслях,-Высосет кровь. Мертвец! Утащит под землю, будет кости грызть…» Но её швырнули в  грязь, навалились сверху, и весь хмель сразу прошёл. На Любу смотрело заросшее щетиной, живое, злое мужское лицо, а в горло ткнулось острое, холодное.
-Будешь кричать – глаза выколю,-спокойно и зло сказал мужчина.
Маньяк! Этого только не хватало для полной радости. Найдут её, Любку, через месяц, в апреле, по запаху. Господи, как же дети-то сами будут? Дочь без мужа как ребёнка на ноги поставит?
Была бы Люба трезвой, она наверняка принялась бы визжать, и этим подписала себе смертный приговор, но пьяный, доведённый до предела человек, часто ведёт себя неадекватно. Совершенно неожиданно для себя, Люба принялась тихо смеяться, а потом заглянула маньяку в холодные, как приставленный к горлу нож глаза, и спокойно сказала:
-Ты хочешь секса? Прекрасно! Я тоже хочу. Только зачем нам третий?
Маньяк опешил.
-Кто третий?–спросил он после секундной паузы.
Любка показала глазами на нож и улыбнулась. Маньяк ещё больше опешил, и убрал руку с ножом куда-то в сторону.
-А, впрочем, режь!–разрешила Любка, не отводя взгляда,-Мне плевать!
-Чего так?–спросил маньяк, слез с Любы и сел на поваленный, поросший мхом могильный камень.
Бежать? Кричать? Убьёт сразу. Любка встала с мокрой земли, кое-как оправила пальто и села рядом с ним.
-Да жизнь у меня собачья, хуже не бывает!-сказала она.
И, как только Люба открыла рот, годами копленные жалобы полились из неё сплошным потоком. Если бы маньяк захотел вставить слово, то не смог бы. Любка выложила всё. И как муж пил, бил её и выносил из дому вещи, и как поднимала сама, без отца детей, а где их благодарность? Сын пошёл весь в отца – тоже пьёт, связался с подонками, уже имеет условную судимость, мать не слушает, учиться, работать не хочет. Жениться ему рано, да и кто за него, такого, пойдёт? Порядочная девушка не пойдёт. Дочь нагуляла ребёнка, принесла в подоле, теперь у неё, Любки, на шее сидит.  А сама работает на базаре, зимой мёрзнет до костей за копейки, летом от жары задыхается, покупателей, хозяйку обманывает, а что делать? Троих кормить приходится!  Вроде, и сама молодая ещё, сорока нет, а на что похожа?
Любка всхлипнула раз, другой, и заревела с подвывом.
-Ну-ну,-маньяк погладил её по руке,-Ты красивая баба. Чего бы я…
-Да уж!–Любка отмахнулась от него, как от мухи,-Красивая, скажешь ещё! Да я на себя ни копейки не трачу, всё на них, окаянных! У меня лифчик латанный-перелатанный, затёртый до дыр. Показать? Губы накрасила, потому что хозяйка свою помаду отдала, когда я рот обморозила.
А хозяйка стерва! Всё норовит Любке недостачи приписать. Заставила в налоговой оформиться,  теперь Любка должна налог платить!
-Ты б не оформлялась,-сердито сказал маньяк,-Пошли её на фиг, на другую работу иди!
-Кудааа?–всхлипнула Люба,-У меня образования никакого. Сразу после школы замуж, и в декрет! Только на базаре и стоять, а там все хозяева такие!
Маньяк завозился в кармане, и Любкино сердце замерло птичкой – за ножом полез! Но вместо ножа из кармана кожаной куртки появился затёртый носовой платок.
-На вот,-грубовато сказал маньяк,-А муж бывший не помогает?
-Да уж, от него помощь!–и Любка снова взорвалась рыданьями,-Пришёл недавно, весь запухший. Пускать не хотела, да упросил. Дай, говорит, пожрать чего, со вчера не ел. Я его накормила супом, а он у меня мобильник спёр!
-Да ты что!– поразился маньяк.
-А я без мобилки – как без рук. Ни дочка мне позвонить не может, ни хозяйка! Я его встретила, говорю, сволочь! Куда мобильник дел? А он мне отвечает – надо же мне как-то жить! А новый купить не за чтоооооо!!!!
Так горько Любка не плакала уже много лет. Выпитая водка, пережитый шок, старые обиды, и много-много всего другого открыли, казалось, какие-то слёзные шлюзы, и теперь оттуда безудержно текла река бабского горя. Выливалось в носовой платок чужого, злого мужчины Любкино горькое облако, слепленное из копеечной экономии,  липкого страха о детях, о будущем, женской тоски и правды. Наконец она замолчала, и только иногда жалобно всхлипывала, а в голове Любкиной стало пусто и страшно, она ждала, что будет дальше. Оба молчали.
-Ну… Это…-наконец подал голос маньяк,-Пошли, что ли?
-Кудаааа?–со стоном протянула Любка.
-Домой тебя отведу, куда ещё,-со вздохом ответил маньяк,-Место тут дурное, дорогая скверная, шляются всякие…
Под фонарём Любка кое-как почистила пальто с помощью пропитанного горем платка, взяла маньяка под руку и отправилась домой. Сначала ей хотелось завести его куда-нибудь подальше, а потом стало безразлично. «Чему быть–того не миновать!»-подумала Любка, искоса зыркая на спутника. Лицо у него было худым, угловатым, взгляд, как у дикого животного.
-А мне, думаешь, легко?–вдруг сказал маньяк, и остановился,-С детства по детдомам, да по тюрьмам. Люди гонят, как собаку в лишаях. У тебя хоть дети есть, ты им нужна… А я?
Любка не нашла, что сказать, и вздохнула. Теперь пришла её очередь слушать о тяжёлой сиротской доле и злой жизни, так всю дорогу и говорили. Возле подъезда замолчали снова. Маньяк высвободил от Любки свой рукав, насупился и мрачно посмотрел.
-На чай не напрашиваюсь,-сказал он,-Поздно уже, у тебя дети, внучка малая.
Любка снова вздохнула. В голове у неё было тихо и пусто. В то, что всё обошлось, не верилось. Всё казалось, что стоит лишь повернуться спиной, маньяк сразу же всадит ей между лопаток нож. Кто их, психопатов знает? Маньяк молча смотрел своими злыми глазами.
-Ты это…Сыну скажи, чтоб не дурил,-в конце-концов изрёк он, и отошёл на пару шагов,-чтоб за ум брался.
-Скажу,-кивнула Любка и робко повернулась.
-Стой!–сказал маньяк.
Любка послушно остановилась.
-Это…С праздничком! С 8-м марта. На вот,-быстро сказал он, пряча глаза, а потом сунул ей что-то в руку, развернулся и убежал.
Люба медленно села на лавку, потому что ноги внезапно отказались служить. Она несколько раз глубоко вздохнула, посмотрела на предмет, подаренный  маньяком, и истерически расхохоталась.
Это был старый, потёртый, чёрно-белый мобильный телефон.

Так начинается восьмое (пародия).

Здаствуй, Праздничное Утро! Позади метели.
Эта женщина проснётся от звуков капели,
из окна посмотрит вдаль - марево клубится,
воздух чистый, как хрусталь - пить и не напиться!...
И зальётся вдруг душа неземным блаженством!
Жизнь вокруг так хороша , дышит совершенством.
"Как прекрасен этот мир!" - крик души прольётся...
По привычке "Мать!.. Мать!.. Мать!.." эхо отзовётся.

* * *
В некритический женский день
Юлианского календаря,
чище помыслов чистых одень
одеяния, собственно говоря.

Ты купи дорогих цветов,
фруктов, сладостей и вина.
Будь любимых любить готов!
(диалог подскажет весна).

Обращаясь к себе самому,
с разговором таким с утра,
я мотивчик мычу, как Муму,
брею щёки. А сталь, ведь, остра!

Из порезов супонится кровь.
Гормональный терпя урон,
я рифмую и хмурю бровь.
Из картофеля и макарон,

состоя почти, что на треть,
удивляюсь - откуда во мне
существует возможность гореть
и сгорать в этом мартовском дне!
* * *
Павел Сердюк (7 февраля 2009 г.)

Признание.

Новосибирск не принимал.
Никак.
Совершенно.
Напрочь.
Валера сидел в Домодедово, и глядя на вялые, ленивые, толстые самолеты, про себя придумывал – как еще может не принимать Новосибирск?
С трудом насобирав синонимов десять, Валера понял, что так он много времени не убьет.
Над Москвой носилась душераздирающая, яркая весна.
Ты как никогда понимал, что солнце – это еще и звезда, и по имени Солнце, и Цой, и «…я уже не грею пиво…», и так далее.
А в Новосибирске с тяжелыми боями отступала зима.
Ковровая бомбардировка снежинками, размером с кулак.
Наметало окопы.
По крайней мере так впечатлительный Валера понял сообщение «…по погодным условиям откладывается на четыре часа…».
«…Пассажиры Киреев и Горбенко, вылетающие рейсом 132 в Нижний Новгород, срочно пройдите к выходу номер 41…»
Мимо Валеры пронеслись два мужика в распахнутых куртках. Один из них был, почему-то, с цветами.
«Слева – Киреев… А который с букетом – Горбенко» - предположил Валера. «Вот прилетит Горбенко в Нижний, его там жена встречает на серебристом «Форде». Он ей – держи, дорогая, цветы, с восьмым марта тебя, и поцелует. А Кирееву будет стыдно…»…
Валера, как правило, очень подробно всё представлял.
Даже слишком.
Он какое-то время постоял у окна, волнительно наблюдая за взлетами и посадками пухлых самолетов.
Летать Валера боялся.
Как говорил он сам – «опасался».
И даже какое-то время перемещался исключительно на поездах.
Жил бы он в Нижнем, как Горбенко, или тот же жадный Киреев, - это было бы нормально.
Но он жил в Новосибирске.
Двое суток поездом.
В общем, пришлось снова летать.
Правда, Валера нашел выход. Едва ли этот способ был оригинальным. Но двести тире триста граммов «её родимой» непосредственно перед посадкой в самолет волшебным образом делали Валеру в меру бесстрашным.
А вот что делать в аэропорту еще как минимум четыре часа Валера себе представлял слабо.
Вариант просидеть это время в одном из баров, где цена на коньяк сопоставима с зарплатой учителя средней полосы России, отпадал сам собой.
Валера сходил, покурил в «специально отведенное помещение», которое, видимо было изначально «специально отведено» для досрочного умерщвления астматиков, да так с тех пор там нормальной вентиляции и не сделали.
Затем купил в магазинчике четыре бутылочки коньячка «московский» в таре по соточке, шоколадку «молочную» и журнальчик познавательный.
И устроился в зале ожидания, используя его по прямому назначению.
Коньячок пился неспешно, журнальчик читался вдумчиво.
Торопиться было некуда.
Расположился Валера просторно.
Места, то есть, были.
Слева от Валеры стояла его сумка.
Справа – лежала шоколадка.
Коньяк он распихал по карманам куртки, чтобы особо не светить прочим пассажирам, и милиции, и вообще.
Напротив Валеры сидела девушка и читала книгу.
«Видимо, тоже самолет ждет» - подумал Валера, и тут уж не ошибся, в отличие от случая с Горбенко и Киреевым; потому что с цветами тогда был все-таки Киреев.
Девушка была самая обыкновенная.
Даже, скорее, из тех, которые с первого взгляда кажутся некрасивыми.
Со второго – уже, вроде, милая.
А с третьего, и дальше (как привыкнешь) так и вовсе симпатичная с переходом в красавицу.
А времени наглядеться на нее, как мы понимаем, у Валеры было достаточно.
«Симпатичная» - как и ожидалось, подумал Валера. «Интересно, куда она летит?»
Девушка качнула книгу, перелистывая страницу. Это был Гоголь. «Мертвые души».
«Ничего себе! Вот это да!» - подумал Валера, взглянул на девушку четвертый раз, и она тут же стала красавицей.
Валера начал влюбляться, не вставая с кресла.
Коньяк увеличивал точность стрельбы амура до олимпийского рекорда.
«Умная! И красивая! Замужем? Кольца нет…» - стадом протопали мысли.
Девушка послюнила палец и со второй попытки перевернула страницу.
«И грациозная! Нет, у нее точно есть кто-то… Точно… Не может быть, чтобы не было…»
Валера отпил коньяк, и глухо застучал зубами по куску шоколадки.
«Предложить ей коньяк? Нет… Моветон… В зале ожидания, с первым встречным… Сто процентов, у нее кто-то есть… Такие в одиночках не ходят… Но я же лучше! Я успешный, у меня дача есть… Машина…»
Девушка отложила книгу, встала.
«Куда она? Куда она? Куда она? Куда она?» - думал Валера, якобы уткнувшись в журнальчик.
- Молодой человек! Я буквально на секунду отойду… Посмотрите за вещами?
- А… Это… Типа… Почему бы… почему бы и нет? – ответил Валера, запинаясь о собственные междометия.
«Дурак! Ну, дурак! Вот же был повод – заведи разговор.  Промямлил какую-то ерунду… Увезу ее с собой!!!» - неожиданно подумал Валера и сам замер от такой смелой мысли.
Еще чуть-чуть выпил.
Еще немного осмелел.
«И увезу! Разведусь! К такой матери! Жене – квартира, мне – машина. А я – сниму хату. Жить будем, как люди! Куплю ей всего Гоголя!»
Девушка вернулась.
- Спасибо!
- Э-э… Не за что… - буркнул Валера.
«Идиот! Дебил! Что такое - «не за что»?!  Почему же я такой не-ре-ши-тель-ный!» - Валера в мыслях отшлепал себя по щекам.
Девушка достала телефон и начала писать эсэмэску.
«Кому она пишет? Своему? Или – вдруг – дочке? У нее же может быть дочка!»
Пошла в ход третья бутылочка.
…Валера сейчас и на истребителе бы полетел…
«И дочку приму! Как родную!...»
Телефон девушки пиликнул что-то распространенное. Она посмотрела в экранчик и заметно погрустнела.
«Вот! Вот!!! Это не дочка! Только что, на моих глазах, она поругалась со своим парнем! А не звонит – потому что слышать его голос не хочет! А у меня – хороший голос! Я в институте в хоре пел!... Все, развожусь, женюсь, дочку, если есть - в садик…»
Валера снова полез в карман за бутылочкой.
«Стоп! Нет! Нельзя! Она не должна видеть, что я пью! Я со всех сторон – положительный! Я красивый, умный и высокий!»
Валера встал, и начал потягиваться, демонстрируя, по его мнению, товар лицом.
- Гляньте тоже за вещами! – почему-то с нотками приказа в голосе сказал Валера. – Я покурю схожу…
- Конечно…
«Ну я дуррак!!!» - продолжал себя казнить Валера по пути в курилку. «Что за – «гляньте»? Человек классику читает, а я ей – «гляньте»! Ну, ничего… Это дело такое – притремся. Сейчас главное – вернуться, и все честно сказать. Сейчас – самый что ни на есть момент.»
Он решительно затушил окурок.
«Сейчас – или никогда!»
«…Объявляется посадка на рейс 173 Москва – Новосибирск…»
«…Подхожу, все говорю, покупаем ей билет и летим…»
Подошел.
Встал рядом.
«Ч-черт, а как ее зовут?... Катя? Оля? Лена? Наверное, Лена… А вдруг не Лена?»
- Девушка!
Наверное, Лена, отвлеклась от книги, заметив место пальцем.
- Да?
- С… К… П-п…
- Что-то случилось?
- Э-э… Я… Мы бы… То есть, вместе…
- Не понимаю…
- С восьмым марта вас!!!... – выдохнул Валера и пошел на посадку…
«Ну я и дурак!... Вот, дурак!» - думал Валера, засыпая у иллюминатора…
…И совершенно ничего не боялся.

Немного о любви…
День начался, как всегда. Все домашние ушли по своим делам - кто на работу, а кто просто побродить ранним утром по парку, так как уже к полудню придет в город жара.
А я просто ушел в работу, не могу ни гулять, ни есть, ни спать. Книга почти готова, а финала нет…
Так, где ж его взять, если в своей жизни не могу разобраться…
Столько книг и песен написано про это сладостное, прекрасное и большое чувство, но почему-то от него так болит в груди, даже не болит, а жжет, будто огонь сжигает меня изнутри, поглощая мою любовь всю, без остатка?!
Вчера вернулся из Израиля, чтобы встретиться с той, которую люблю. Сидя в самолете, я представлял, как пройдет наша с ней встреча, что я ей скажу, но…
Мечты – это одно, а реальность – это совсем не то, что мы себе представляем. Милая, нежная и горячо любимая, как я хочу, чтобы мы встретились скорее.
Мне бы надо принять холодный душ, встряхнуться и развеяться.
В дверь позвонили, тетя Люся поспешила открыть раннему гостю, ворча себе под нос: «Кого это, несет в такую рань?».
- Люся, кто там? – Я выглянул из кабинета.
- Сейчас открою, и узнаю. Иди завтракать лучше. – Дальше Люся проговорила сама себе, - а то и каша давно остыла.
- Сейчас приду, я только душ приму.
Люся поправила очки, посмотрелась в зеркало, и с открытой улыбкой встретила посетителя.
- Вам кого? – Открыв дверь, спросила она.
На пороге стоял мужчина и улыбался тете Люсе во весь рот.
- Люся, не узнали меня? Я Вадим, друг Глеба.
- Вадим? А-а-а, вспомнила, проходи. Глеб в душе, сейчас придет, а ты топай сразу в столовую, позавтракаешь с нами.
- Спасибо Люся, с удовольствием.
Вадим прошел в дом.
- А где все, ваши?
- Ну, ты спросил? Все разбрелись, как всегда. Глеб приехал, а они еще и не знают об этом.
- Да, вы что?! Глеб как всегда тайно вернулся?
- Ох, уж этот Глеб, его в детстве мало били. Ему уже сорок лет, а ума все нет. Тетя Люся не была сторонницей наказания детей, но так, для красного словца, могла и такое сказать.
- Проходи, я сейчас с кухни принесу горячий кофе, ты ведь любишь кофе?
- Да, особенно, который вы варите, по-турецки.
Люся мило улыбнулась, и поплелась в кухню.

Через десять минут я, и Вадим сидели в столовой и пили кофе, заедая горячими булками, которые Люся пекла каждое утро для нашей семьи.
- Ты что вернулся-то, проблемы, или просто книгу дописать дома?
- Эх, Вадим, если б только книгу…
Я не знал, стоит ли другу говорить о Ней, девушке, из виртуального мира, которую люблю, и еще не видел глаза в глаза, кроме как на фото.
- Что-то ты мне не нравишься, что, заболел?
- Можно, и так сказать. Лучше ты скажи, как у тебя движется твой бизнес?
- Не уходи от разговора. Ты в курсе всех моих дел, я же тебе писал. А вот ты такой скрытный стал, а может, ты влюбился?
- Только без твоих смешков, хорошо, тогда скажу.
Вадим выпучил на меня глаза.
- Ты что, я совсем не смеюсь, я серьезно переживаю за тебя. Рассказывай.
Я решил, что надо ему все рассказать, в себе носить, уже нет сил, и я решился.
- Понимаешь, я познакомился с девушкой, она из России, вот я и приехал, чтобы с ней встретиться.
- Ну, и что? – Не понял Вадим.
- Как что, приехал встретиться… - тут я не понял своего друга.
- Встретится для чего? У вас что, в Израиле, нет Интернета, чтобы поболтать с ней?
- Вадим, - я уже начинал злиться, неужели он не понимает меня, - я приехал, чтобы с ней увидеться, а не поболтать. Мы и так много с ней переписывались, а теперь настало время для встречи, понимаешь, или нет?
- Все, Глеб, я все понял, ты влюбился в виртуальную девушку, приехал за тысячи километров, чтобы с ней встретиться. Правильно?
- Правильно понял. Я, влюбился!
Я чувствовал, как мое лицо краснеет, словно помидор под солнечными лучами спеет.
- О-о-о, даже влюбился?! И, что дальше…
У Вадима читалось удивление на его лице, которое было покрыто веснушками.
- Сам не знаю. Мы должны встретиться завтра в кафе, пока только это и ясно.
- Конечно, я рад за тебя, но, я что-то не понимаю…
- Что ты не понимаешь?
- А, она любит тебя? Вообще, что ты знаешь о ней? А вдруг она аферистка или еще что-нибудь по круче?
- Я так и знал, что ты так и будешь думать. Лучше бы ничего тебе не говорил.
- Стоп. Я просто трезво смотрю на ситуацию. Всегда надо думать обо всем, чтобы потом не было больно и обидно.
- Ну, я же не маленький, и все понимаю…
- Хорошо. Доживем до завтра.
- Ты что, хочешь со мной пойти?
- А что, думаешь плохая идея? Я для поддержки твоего духа, да и любопытно…
- Ладно, до завтра.
Мы еще долго проговорили о том, о, сем.

Утром следующего дня я встал рано, почему-то нервничал. До встречи с Ней было еще куча времени, но я не мог ни о чем думать, как только думать ни о чем…
В полдень позвонил Вадим и сказал, что не сможет заехать за мной, и
что подъедет прямо в кафе. Я согласился.
В три часа я сидел за столиком и ждал Ее. В голове крутились мысли, которые меня раздражали. Вадим задерживался, а Она все не шла и не шла. А вдруг друг был прав, и она не придет?
Я сидел и все думал-думал, обхватив голову руками, я начал отчаиваться.
- У вас свободно? Глеб, это же вы?
- Тая. Я думал, что вы не придете. Здравствуйте, милая Тая. – Меня понесло, я это чувствовал, но не мог остановиться.
- Да, Глеб, это я. Вы приехали, и я очень рада нашей встрече. Если честно, я немного нервничаю, извините.
Я взял ее за руку, она была ледяной, хотя на улице тридцать градусов тепла.
- Что вы, я тоже нервничаю. Я так рад вас видеть.
Не знаю, сколько бы мы еще так извинялись друг перед другом, но в этот момент нас спас Вадим.
- Привет, влюбленные. Я много пропустил или нет? – Вадим шутил, видя, что мы немного смущены. – Ну что молчите? Мне кажется, я вовремя!
Тут Тая просто расхохоталась, я подхватил, тут и Вадим к нам присоединился.
Мы целый день катались по городу, не пропуская ничего, что могло нас троих увлечь. Мы гуляли, пили, ели китайскую еду, а вечером, я и Тая сказали друг другу главные слова, о нашей любви друг к другу.
Вот так я встретил свою любовь, на всю жизнь.
Как в сказках говорят, все были счастливы, и, прожили вместе сто лет, чего желаю я всем! Боритесь за любовь – это принесет свои плоды.

«К 8 марта»

Тюльпаны, мимозы, гвоздики и розы,
Подарки, улыбки и запах весны,
Капели весенней счастливые слезы,
И все для тебя, как признанье в любви.
Пусть греют лучи от весеннего солнца,
Чтоб сердце наполнить приятным теплом,
Пусть горечи прошлой бокал разобьется,
И будет уютен и светел твой дом.
В любимых глазах пусть любовь отразится,
И нежно согреет дыханьем своим,
Взлетит в небеса, словно белая птица,
И будет навечно спасеньем твоим.
8/03/04

Хочу предложить свою работу "Призрак моей любви". Разумеется, вне конкурса, поскольку превышен объем.

Призрак моей любви
(автор: Джон Маверик)

Нет, речь пойдет не о призраках. Я не верю ни во что потустороннее. Ни в черта, ни в дьявола, ни в вервольфов, ни в летающие тарелки. Ни в ад, ни в рай. Чертовщина – плод чьей-то больной фантазии, а что до рая и ада – и то, и другое находится здесь, на Земле. И не нужно искать их где-то.
Иногда, мутными зимними вечерами, я сижу один в пустой квартире и, разглядывая снежные цветы на оконном стекле, размышляю о том, как просто, в сущности, устроена наша жизнь. Она представляется мне чем-то вроде пути в кромешной темноте, по белому лучу света. Такому узкому, что очень легко оступиться. Один неверный шаг, и провалишься во тьму, как в трясину. Она затянет тебя с головой, и света ты больше не увидишь. Никогда.
Что происходит с теми, кто оступился? Я знаю. Я видел их, я видел их глаза. Глаза, смотрящие на мир, но не видящие света. Они, вообще, ничего не видят, кроме своей боли, от которой однажды ослепли.
Мне тоже бывает больно, но под моими ногами еще вьется тонкая, белая тропинка, и я ступаю по ней осторожно, как по горячим углям. Отталкиваясь руками от обступившего меня мрака, удерживая готовые обрушиться стены. В темноте нет звуков и красок, а есть пустота и тишина, серая,  неживая. Я прислушиваюсь к эху собственных шагов и думаю о тех, кто, не сумев удержаться на краю, оказался заперт в заколдованном пространстве между жизнью и смертью. Я должен думать о них, чтобы не упасть самому, потому что луч хрупок и едва различим, а тьма – агрессивна. Настолько, что гасит свечи и стирает с небосвода звезды. И выбивает путь из-под ног.
Я раньше не знал, что она такая. Я верил, что даже маленькое пламя способно отогнать мрак, до тех пор, пока не убедился в обратном. Пока своими глазами не увидел, как темнота пожирает свет, как страх подменяет любовь, как гаснут глаза, стихает музыка и опускается занавес. Как молча, без аплодисментов и криков «браво» встают со своих мест зрители, испуганные и потрясенные. И так же молча идут к выходу, стыдливо потупившись, словно увидели нечто, не предназначенное для чужих взглядов. Изнанку чьей-то души, разодранную и изъеденную жизнью, как меховая подкладка молью.
Это – театр. Театр марионеток Цви Гольдштейна. Гольдштейна в нашем городе знают все и говорят о нем очень странные вещи. Говорят, что он изобретатель-самоучка, свихнувшийся гений, создавший из воздуха и прошлогоднего снега столь гениальных театральных роботов, что на сцене их невозможно отличить от живых людей. После каждого представления он, точно всемогущий Карабас-Барабас, выключает их и складывает в картонную коробку, которую хранит в небольшой комнатке за кулисами.
Еще говорят, будто он шаман вуду, при помощи магических заклятий воскрешающий мертвецов и выводящий их на театральные подмостки. Чтобы в краткий миг Спектакля ненадолго вырванные из небытия зомби ткали в тесном квадрате сцены тонкий узор из человеческих чувств и страстей.
Так сыграть не может ни один живой актер. Ему всегда будет мешать собственная личность. Только там, где личности нет, возможно полное погружение и растворение в воображаемом. Реальность нереального. Но это не искусство, потому что искусство – сказочный дар человека человеку. Театр Цви – колдовство, обман, иллюзия... все, что угодно, только не искусство.
А еще я слышал, что Гольдштейн не изобретатель и не шаман, а психиатр, а артисты – его пациенты. После того, как зал пустеет, Цви не прячет их в ящик и не возвращает на кладбище. Они сами садятся в машины и разъезжаются по квартирам, в которых из мебели только шкаф, стол и кровать. Они едят за столом, вешают в шкаф одежду, ложатся – и лежат неподвижно, точно восковые куклы, глядя в темноту невидящими глазами. До следующего Спектакля.
Театр марионеток, так все говорят и смотрят при этом многозначительно. Театр марионеток Цви Гольдштейна.
И пусть пьеса – всего лишь безвкусный римейк Шекспира. А Джульетта – в джинсах и с гладко зачесанными  волосами – одета, как обычный немецкий тинэйджер, но при этом давно вышла из тинэйджерского возраста. Пространство раскололось, и новый мир родился во всем своем ошеломляющем правдоподобии; и пока он существует, зрители будут сидеть, влившись в кресла, не в силах стряхнуть с себя благоговейное оцепенение и не думая, кто творит для них волшебство: роботы, сумасшедшие или покойники.
А я буду следить зачарованным взглядом за тридцатипятилетней Джульеттой; ведь для меня это единственная возможность увидеть ее живой. Ее, однажды потерянную и найденную... и снова потерянную.
Неважно, когда это было. В другом мире или другом времени, но не здесь и не сейчас. Я любил ее. Три слова, которые не нуждаются в комментариях. Тогда ее звали Ханной, а я был ее мужем – Цедрик Карми из маленького городка у западной границы.
Пока мы были вдвоем, мир стлался перед нами, как разноцветная скатерть-самобранка. Каких только не было на ней яств и дорогих вин, так что глаза разбегались, и руки переплетались под столом, точно деревья корнями, и танцпол уходил из-под ног.
Любовь – заповедная земля, эдакий Шлараффенланд, где текут молочные реки с кисельными берегами, на березах зреют пряники и румяные пирожки с маком, а с неба сыплются изюм, финики да миндальные орешки – только рот успевай разевать. Где всего много, и все задаром. И уже не задумываешься о том, что задаром-то не бывает, а бывает – в кредит.
Но один плюс один чаще всего равняется трем, в жизни, не в арифметике. Моя жена Ханна хотела, чтобы я присутствовал при родах, чтобы держал ее за руку, успокаивал, ободрял. Кто, если не я, самый любимый и близкий человек?
А я не мог, я с детства боялся крови. И отказался, сославшись на дела. А она говорила: «Ты боишься крови – значит, боишься жизни. Ты даже ребенка не можешь взять на руки, своего сына.»
Он был таким неловким и жалким – этот ребенок – хрупким, точно фарфоровая игрушка, даже голову держать не умел, и я все время боялся его сломать. Ханна бы меня убила, я знаю. Она так его берегла.
Целый день пеленала, кормила, купала, укачивала на руках... самозабвенно, почти истерически. Не спала ночами и все прислушивалась к его слабому, захлебывающемуся дыханию, словно ожидая, что оно вот-вот прервется, как обрывается на ветру тонкая серебряная паутинка. У нее в роду, говорила Ханна, много детей погибло от «синдрома внезапной младенческой смертности». Бывает, когда здоровый малыш перестает дышать во сне. Просто передумал жить, что ж, его выбор и его право.
Но Ханна так за него боялась. Два ее старших брата умерли во младенчестве, а ее судьба пощадила, может быть, потому, что девочка. Наверное, девочки – лучше нас или, во всяком случае, ценнее для расчетливой госпожи природы. Они будущие хранительницы человеческого рода, а мы – мелкая разменная монета, которую равнодушный Творец горстями высыпает из кармана; солдаты, которых тысячами посылают на бессмысленную битву. И наши тени устилают поле боя, как выжженная молнией трава; и серая пыль под вашими ногами давно уже перестала впитывать нашу кровь.
Так уж все устроено, что женщине легче выжить. Но у нас с Ханной был сын, маленький мальчик, крошечный комочек жизни; и эту маленькую жизнь нужно было сохранить во что бы то ни стало. Любой ценой.
Часто, просыпаясь посреди ночи, я видел ее сидящей возле детской кроватки, и в такие минуты мне казалось, что ее зрачки светятся желтым в темноте. Волчица, стерегущая волчонка. А я? А что я? А я ни при чем.
Я видел, как она таяла на глазах, словно принцесса Льдинка в объятиях златоглазого короля; как истончались ее и без того тонкие пальцы, бледнело лицо, углублялись мелкие некрасивые морщинки в уголках губ. В ее усталом, затравленном взгляде читались мольба и немой укор: помоги мне! Поддержи меня! Пожалуйста, Цедрик, мне плохо, мне страшно.
Я старался ей помочь, как мог, но... Я сам нуждался в поддержке. Мой маленький мир вдруг странно переменился, сделался чужим и неуютным. Каждая вещь в квартире пахла ребенком: занавески на окнах, моя одежда... Ханна, ее волосы и ночная рубашка, наша с ней постель.
Отовсюду исходил теплый, приторный запах молока; и я ни на минуту не мог отвлечься, забыть, что все уже не так, как прежде. Никогда нам с Ханной не остаться по-настоящему вдвоем. Умрет наш сын или выживет – а я почему-то не боялся его смерти – он всегда будет стоять между нами, как зеркальная стена, как тень, как запах, который не вытравить никакими шампунями.
Моя Ханна. Я почти забыл, как звучит ее смех, когда-то солнечный и звонкий, точно рассыпающиеся по асфальту осколки радуги. Даже улыбка стала другой – вымученной и блеклой. Послеродовая депрессия, говорили врачи. Случается такое: колебания гормонального фона, стресс. Ничего страшного, пройдет.
А я не понимал, что это не депрессия, а агония, в которой билась ее слишком тонкая и хрупкая для нашего мира душа.
Если бы я догадался раньше, может быть, успел бы что-то сделать, но... Я так и не понял, что это было, самоубийство или несчастный случай. Никто из случайных свидетелей не смог мне ничего рассказать, слишком быстро все произошло. Она шла по перекинутому над городским автобаном мосту, остановилась, оперлась на низенькое заграждение, словно внезапно почувствовала себя дурно. И – потеряла равновесие или спрыгнула вниз? Нырнула с высоты в блестящую металлическую реку несущихся на огромной скорости машин.
Ее тело так сильно пострадало, что пришлось хоронить закрытый гроб. Не все ли равно? То, что лежало в гробу и было предано земле на старом еврейском кладбище, уже не было Ханной. Оно не было моей любимой женщиной, как обломки статуи не являются произведениями искусства. Человек – это нечто большее, чем разметавшиеся по мостовой ошметки окровавленной плоти, и – куда он девается, когда тяжелые колеса раздирают на куски его невечную оболочку? Куда улетает птичка, когда разбивается клетка?
Пожалуй, сейчас я знаю ответ, но тогда не знал. И не хотел знать. Мне было не до праздных вопросов. Для меня пришел час платить по всем счетам, и даже сверх того.
Ребенка забрали мои родители, на неопределенный срок. Они правильно оценивали мое состояние и понимали, что отец из меня сейчас – никакой. Я не способен был даже думать о сыне, не то, что заботиться о нем. Нет, я не винил его в случившемся и себя не винил – хотя, наверное, был виноват – мне было просто очень больно. Настолько больно, что я не мог плакать; отчаяние высушивало слезы, не давая им пролиться и облегчить мою пытку.
Вернувшись с похорон, я занавесил в квартире все зеркала, не в знак траура, а потому, что видеть чье-то человеческое лицо – даже свое собственное - было для меня невыносимо.
Только потеряв Ханну, я до конца осознал, насколько сильно любил ее. Я был готов отправиться за ней в ад, как Орфей за своей Эвридикой, если бы знал, где этот самый ад находится.
Говорят, что время лечит. Да не лечит оно, а убивает. Полгода прошло со дня гибели Ханны, а моя боль не стихла; наоборот, стала пронзительнее и ярче, словно вобрала в себя кричащие краски осени. Я смутно чувствовал, что делаю что-то неправильное, не отпускаю любимую, не даю ей уйти туда, куда ей давно следовало уйти. Мои горячечные воспоминания спутывали ее крылья, непролитые слезы и болезненные сны висли кандалами на ногах, не позволяя оторваться от земли. Я физически ощущал, что какая-то – может быть, самая важная – часть Ханны по-прежнему находится рядом и, не в силах вырваться из цепких объятий моего горя, бродит по заваленному разноцветной листвой городу, скользит по поверхности луж, легко, точно пробившийся сквозь дымовую завесу облаков луч. Ищет меня. Ходит за мной попятам, не смея приблизиться, не решаясь окликнуть.
Призрак моей любви. Я закрывал глаза и видел, как он карабкается по скользкой водосточной трубе и, уцепившись за хрустящий корочкой первого льда карниз, заглядывает в облепленное золотыми блестками окно.
Он крался по моим следам, из осени в зиму, словно озябший, изголодавшийся по ласке пес; по кривым переулкам, сквозь липкие пряди дождя и яркое крошево снега.
Я молча шел по зарывшемуся в теплые сугробы городскому парку. Горели тусклые желтые фонари, и снежинки кружили вокруг них, как назойливые бабочки. Я замедлил шаг, остановился и долго смотрел в пустое, пепельно-серое небо, обожженное холодом и усеянное тлеющими углями звезд. Стоял и даже не вспоминал и не размышлял, а как будто ждал чего-то. Чуда? Я давно уже не верил  в чудеса.
Она возникла из темноты, пустоты и снега, из горячего блеска звезд и мягкого свечения закутанных в серебро деревьев. Женщина в голубой синтетической шубке и с рассыпавшимися по плечам волосами цвета темной меди. У нее была расслабленная походка человека, которому некуда идти. Я проводил незнакомку взглядом, очарованный, почти испуганный, и – пошел за ней.
Наверное, мужчина, преследующий женщину в безлюдном ночном парке, выглядит подозрительно, по меньшей мере. Но, мне нужно было увидеть ее лицо.
Она прошла, не оглядываясь, до самого конца аллеи и села на скамейку под неровно мерцающим фонарем. Тревожные тени метались по ее бледным щекам, вязли в густом меду волос, струились по голубому, припорошенному янтарными искрами меху. И все-таки я сумел ее рассмотреть.
Это была Ханна! Или девушка, удивительно похожая на нее. Те же тонкие черты, слегка заострившиеся, словно от усталости или постоянной тревоги... большие глаза, подернутые дымкой, как затянутое тучами небо; и – странная отрешенность во взгляде.
Она выглядела точно так же, как моя любимая, погибшая полгода назад женщина; только неуловимо изменившаяся. Как будто долго болела или вернулась с войны.
Я робко приблизился и обошел скамейку кругом: нет, в профиль девушка показалась мне какой-то другой, незнакомой.  Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза, без удивления или вопроса. Как на чужого человека.
«Простите, я не хотел Вас напугать, - сказал я, хотя она вовсе не выглядела испуганной. – Меня зовут Цедрик.»
« А я никто и зовут меня никак, - ответила она странной фразой, но, видя мое недоумение, усмехнулась и представилась – Илана.»
Она извлекла портсигар из кармана шубки, хотела закурить, но окоченевшие пальцы не слушались, а ледяной ветер гасил слабый огонек. Ханна не курила.
«Может быть, пойдем куда-нибудь, где теплее?» - предложил я.
Мы покинули городской парк и зашли в ближайший бар, в этот поздний час он был полупуст.
«Вы похожи на женщину, которую я когда-то любил», - сказал я Илане. «Когда-то...» - эхом отозвалась она, потягивая через соломку радужный горько-сладкий коктейль; и непонятно было, дошел ли до ее сознания смысл услышанного, или она просто, не задумываясь, повторила случайно выхваченное слово.
«Нет, - поправился я. – Любил и до сих пор люблю. Моя жена умерла.»
Она не стала произносить банального: «Мне очень жаль», а лишь слегка наклонила голову: «Что ж...»  И мне вдруг показалось, что она имеет право знать. Не только потому, что похожа на Ханну внешне. В ней было что-то, внушающее доверие, настолько абсолютное, что я распахнул перед ней свое сердце, точно заветный малахитовый ларец; раскрыл, словно книгу с таинственными письменами: вот он, Илана, я! И вот – моя жизнь!
Она слушала, вначале рассеянно, а потом – может быть, от выпитого алкоголя? – ее поблекшие глаза заблестели и щеки полыхнули румянцем.
А я смотрел на нее, как ребенок на сверкающую огнями рождественскую елку. Это была Ханна! Моя Ханна! Живая! Даже если звали ее теперь иначе. Она забыла все, что было между нами, заблудилась в заколдованном лесу, среди блуждающих костров и свихнувшихся теней; в темном и жестоком мире, откуда нет дороги назад.
Как могли мы встретиться? По чьему-то недосмотру? Ошибке? Злому умыслу? Мне было все равно. Я почти не дышал, боясь спугнуть нечаянное волшебство, и избегал смотреть на нее в профиль.
Я не задавал вопросов, но Илана сама начала рассказывать. В первый и последний раз рассказывала она о себе, и совсем не то, что я в тайне ожидал услышать.
Как с детства – нет, с рождения! – была влюблена в театр; в странную и непостижимую магию игры. Когда другие дети летают во сне или прыгают с высоты, она грезила о сцене. Перевоплощение было ее полетом, ее сутью, ошеломляющей, безумной мечтой.
Не слава ее влекла, она говорила, а возможность шагнуть за пределы своего «я», стать кем-то или чем-то другим.
Но! Она не умела играть. Она не могла сыграть даже Снегурочку на школьном новогоднем утреннике. Стоило ей ступить из-за самодельных кулис в узкий, освещенный переносными прожекторами прямоугольник, как движения ее становились деревянными, а голос невыразительным. Она запиналась и не могла проговорить даже простой текст.
Ее талант был внутренним, сокрытым, точно ядро в орехе. «Ты понимаешь, Цедрик, что такое «внутренний талант»? Это огонь, который сжигает тебя изнутри, а ты никому не можешь его показать. А если пытаешься, тебя высмеивают и не верят.»
Я не понимал, но все-таки кивнул, соглашаясь.
А можно ли его развить? – Освободить, ты хочешь сказать? Разбить скорлупу? Это не в силах человеческих. – А в чьих тогда? – О!
О, Цедрик, ты даже представить себе не можешь, какая это мука, носить в себе целый мир, но не уметь его выразить!
Она так ничего и не добилась в свои неполные двадцать семь, никем не смогла стать. Не только актрисой, как мечтала когда-то, в далеком детстве, а, вообще, никем. Она, Илана, не человек, а бесполезная оболочка, под которой – пустота, пепел, ничто. «Бездарность, - повторила она со странным выражением ненависти на красивом лице. – Вот я кто, Цедрик, бездарность.»
Что, все так безнадежно? А семья, друзья? Обычные человеческие радости?
Она поставила бокал на стол; накрыла мою руку теплой ладонью – и я невольно вздрогнул, настолько интимным показалось мне прикосновение – заглянула в глаза.
«Цедрик, а хочешь, я сыграю... твою Ханну?»
Разве не об этом я всего несколько минут назад хотел ее попросить?
«Да, - сказал я. – Да, хочу.»
Она пришла через три дня. Все в той же голубой шубке и с пакетом из супермаркета «Лидл» в руке. (В тот роковой день, полгода назад,  Ханна вышла из дома, чтобы купить в «Лидле» продукты.) Я замешкался, не зная, что сказать и как себя вести, а Илана, оживленная и раскрасневшаяся с мороза, вдруг шагнула ко мне и легко коснулась губами моей щеки.
- Привет, Цедрик! Долго меня не было? – и улыбнулась непринужденно... светло, так что сердце у меня в груди замерло и тут же сорвалось в галоп.
- Привет, Ханна! (О, долго!) Ну, я еще не успел проголодаться.
А она уже скинула шубку и накрывала на стол. Ее волосы, мокрые от растаявшего снега, пахли еловой хвоей и дымом, как в Новый год; хотя был конец января.
Я не мог больше сдерживаться или сомневаться. Просто подошел и заключил в объятия свое нежданно вернувшееся счастье.
И – словно не было моих одиноких, бессонных ночей, тишины отчаяния и занавешенных зеркал. Моя жена, моя Ханна, моя первая и единственная любовь. Как будто никуда и не уходила, только вышла на пять минут в другую комнату. Никакой трагедии. Сколько мгновений разлуки бывает в жизни человека? Не счесть.
Все было по-прежнему, ничего не изменилось. Правда, в нашей спальне не стояла больше детская кроватка, а сын – благополучно переживший свой первый день рождения – все еще жил у бабушки с дедушкой. Тем лучше; нам с Ханной нужно было время, чтобы снова привыкнуть друг к другу.
Потом я сумел, наконец, преодолеть свою боль, и мы начали брать маленького Морица к себе на выходные. Он не помнил ни меня, ни Ханну, но как-то сразу потянулся к ней, и даже пролепетал однажды на своем невнятном языке что-то похожее на «мама». А меня дичился. Но мне и в голову не приходило ревновать. Привыкнет, отец все-таки.
Мы вместе наблюдали, как сын делает первые шаги. Сначала неуклюжие, шаткие, удерживаясь ручонками за буфет. И вдруг – отталкивается от опоры и идет! Сам! Я гордился им  в этот миг. Пусть пройти Морицу удалось совсем чуть-чуть, и он тут же плюхнулся на пол... но не заревел. Мой характер.
По вечерам мы с Ханной сидели в гостиной у камина. Пили красное подогретое вино и тихо беседовали или просто молчали, обнявшись. Зачарованно глядя на распускающийся перед нашими взорами золотой цветок огня. Увы! Камин не был ни настоящим, ни нарисованным на стене, как в известной сказке. Он был электрическим. Ненастоящий, он не дарил нам живого тепла. А за нарисованным камином всегда скрывается потайная дверь, которую удается иногда отворить случайно завалявшимся ключиком.
Не скоро дело делается, да скоро сказка сказывается.  Трудно себе представить, но целых три года играли мы в нашу игру... опрометчивую? Глупую? Нечестную? И как тут было не заиграться до одури, до потери самих себя?
Была ли Илана такой же, как моя погибшая жена? Не знаю, наверное, все-таки нет. В ней раскрылось нечто новое, другое. Вылупилось, словно переливчатая бабочка из серой куколки. Не чужое и не чуждое, но радостное, неожиданное. Она завораживала меня каждое мгновение своей беззащитной нежностью, внутренним светом, которым одаривала щедро, как весеннее солнце первым теплом; какой-то необычной, отчаянной силой. Силой, я сказал? Нет, она не была сильной.
Я представляю себе Илану, сидящей за кухонным столом, в оранжевом круге света, и листающей старый семейный альбом. Фотографии с моей свадьбы, Ханна – очень красивая, в белом платье, с тяжелым букетом желтых роз в руках. Наш первый совместный отпуск – дикий пляж на острове Крк, и моя жена, загорелая, утомленная солнцем и морем, с волосами, забранными в две толстые венские косички и уложенными огненными змейками вокруг головы.
И тонкая улыбка на губах Иланы, не завистливая, а счастливая: «Ты помнишь, Цедрик?» А меня такое странное чувство охватывало, когда слышал ее «а помнишь?»; и хотелось ей возразить, да не смел.
Я несколько месяцев не был на могиле Ханны. И вот, в день ее рождения, туманным майским утром, я пришел на кладбище и принес ей маленький букетик ландышей. Простое надгробие из тускло-серого камня, слегка оплавленного по краям, похожего на обломок метеорита. Мирная могила, поросшая осотом и куманикой, не развороченная – никто из нее не восстал.
Я положил цветы и постоял немного, поеживаясь от холодного ветра и думая о том, как мало я, в сущности, знаю о женщине, с которой живу. Только то, что она рассказала мне три года назад в ночном баре. Немного, почти ничего. Мне даже ее фамилия неизвестна. А ведь мы – семья! Надо, наконец, внести ясность в наши отношения.  Возможно, узаконить их, если на ней не «висит» нерасторгнутый брак из прошлого. И пора уже представить Илану моим родителям, сколько можно ее ото всех прятать.
А на следующее утро за завтраком...
- Илана, - начал я несмело, и увидел, как она замерла с кухонным ножом в руке. – Давай, поговорим серьезно.
И тут же пожалел о сказанном – такой мукой исказилось вдруг ее лицо. Но отступать было некуда.
- Цедрик! Я – Ханна!
Как она это произнесла!
- Илана... – попытался я снова, чувствуя, что все идет не так.
Она выпрямилась, судорожно закусив губу, со слезами на глазах.
- Цедрик, зачем?! Разве нам было плохо? Зачем... ты хочешь все сломать?
- Я ничего не хочу ломать, - возразил я испуганно. – Я люблю тебя и хочу, чтобы мы были вместе. Я только... мне надоели глупые игры. Кого мы пытаемся обмануть? Мы взрослые люди, и оба знаем, что Ханна умерла. Мне больно об этом думать, но это так, это жизнь. Давай, не будем...
- Неужели ты так и не понял, - прошептала она, стискивая рукоятку ножа побелевшими пальцами, - что я и есть Ханна? Ты поверил в смерть, Цедрик? Смерти нет.
Она медленно огибала стол, и вслепую, на ощупь, точно летящая на запах крови летучая мышь, приближалась ко мне.
- Ведь ты же сам хотел! Ты звал меня, просил... умолял вернуться. А теперь – хочешь снова прогнать... в темноту.
Мне было достаточно заглянуть ей в глаза, чтобы понять – любые слова бессмысленны.
- Илана, брось нож! О, Боже мой!
Ну, и что я мог сделать? Возможно, мне удалось бы ее скрутить, а потом позвонить в клинику. А может быть, и нет.
В соседней комнате спал Мориц. Я представил себе, как он открывает дверь... видит эту сцену... и решил, что прежде всего нужно выводить из-под огня ребенка, а уж потом разбираться с Иланой. Я бросился в детскую и, наспех закутав сына в свою куртку, выскочил с ним на руках из квартиры.
Малыш сонно моргал, не понимая, что происходит, и тер глаза кулачками.
- Куда мы идем?
- К бабушке, Мориц. Спи.
- А мама?
- Не знаю.
Я и в самом деле не знал, где Илана и что с ней. Когда я вернулся домой – ее уже не было. Ушла.
Я пытался ее найти, но она исчезла, канула в весну, растворилась в теплых соках земли и пенистом кружеве облаков.
А потом я – совершенно случайно – увидел ее в труппе Цви Гольдштейна, и с тех пор хожу на каждый Спектакль.
Каждый вечер здесь совершается чудо воскрешения и смерти; бесконечная цепочка воскрешений и смертей. И страшно ее прервать. И жутко смотреть, как с последним аккордом музыки ослабляются невидимые нити, и поникшие марионетки провисают на них, как безвольные тряпичные куклы. Их глаза стекленеют, как пуговицы, а лица бледнеют под толстым слоем театрального грима.
И тогда, под пронзительными взглядами софитов, на сцену выходит грустный кукловод Цви и с улыбкой раскланивается перед ошеломленными зрителями. Я не вскакиваю с места, как другие, а покорно сижу и жду, пока он не скроется за кулисами, уводя с собой артистов.
Илана! Погоди, послушай! А ведь у тебя получилось! В человеческих это силах или нет, но ты смогла расколоть орешек и извлечь из него на свет твой удивительный дар.
Вот только для чего? Чтобы стать марионеткой в безумном театре? Неужели марионеткой ты мечтала стать? Жаль, что я так и не смогу рассказать тебе, как талантливо ты сыграла свою последнюю роль.
Ты будешь Джульеттой, Офелией, Розалиндой, но никогда больше – Иланой или Ханной Карми.
Моя любовь давно обратилась в призрак. Но только сегодня, посмотрев 1001-й Спектакль, я раскрыл, наконец, ладони и выпустил ее, словно птицу, в глубокое, пахнущее первым весенним дождем и фиалками небо.

Как маленький Егорчик и Папа Маму поздравляли

Однажды маленький Егорчик и Папа пускали в ванной мыльные пузыри. Соревновались, у кого получится самый большой пузырь. Пузырей было много, больших и маленьких, они были разноцветными и летали повсюду. Некоторые пузыри подлетали к папиному носу и смешно лопались об него, а Папа, в шутку, сердился.
- Папа, а когда будет 8 Марта? – спросил маленький Егорчик.
- Послезавтра, - ответил Папа.
- Ты же говорил, что 8 Марта мы будем поздравлять Мамочку.
- Точно! – спохватился Папа, - чуть совсем не забыли.
- А как мы будем поздравлять? – опять спросил маленький Егорчик.
Папа с задумчивым видом почесал затылок и сказал:
- Надо приготовить какой-нибудь сюрприз, чтобы Маме приятно было. Только тссс… Говори потише, а то Мама все услышит и никакого сюрприза не получится.
- Хорошо, - шепотом сказал маленький Егорчик, - а какой это будет сюрприз?
- Еще не знаю, надо подумать.
- Может быть, мы разбудим Мамочку сказочным поцелуем, обнимем и скажем ей, что мы ее очень любим?
- Да – это все здорово! И мы так обязательно сделаем 8-го Марта… Но вот только - мы каждый день будим Мамочку поцелуями и говорим, что любим ее. Какой же это сюрприз? Тут нужен какой-то подарок!
- Подарок, ура! – крикнул маленький Егорчик, забыв про то, что они с Папой договорились говорить потише, - надо что-то купить!
- Надо, - согласился Папа, - а что наша Мамочка любит больше всего?
- Наша Мамочка больше всего любит все самое красивое и сладкое.
- Верно, - опять согласился Папа, - только у меня почти нет денег, ни на красивое, ни на сладкое. А зарплата – только на следующей неделе…
- Плохо, - вздохнул маленький Егорчик.
- Плохо…, - вздохнул Папа.
Мыльные пузыри их больше не интересовали, поэтому они пожали друг другу руку и договорились о «ничье». Они оба сели на край ванны и задумались. Праздник был совсем скоро, а подарок никак не хотел придумываться.
- А может быть я сделаю для Мамочки очень красивую открытку и мы ее подарим? – предложил маленький Егорчик.
- Отлично! – обрадовался Папа. – Кажется, я тоже кое-что придумал, пойдем-ка, попробуем.
Они, на цыпочках, как шпионы, вышли из ванной и отправились в комнату маленького Егорчика. Проходя мимо родительской комнаты маленький Егорчик осторожно выглянул из-за угла – все было в порядке, Мамочка читала журнал и совсем не догадывалась о готовящемся сюрпризе.
- И что же ты придумал? – едва успев прикрыть за собой двери, спросил маленький Егорчик.
- А придумал я вот что, – ответил Папа, - если мы не можем купить Мамочке настоящие цветы – то тогда мы их сделаем сами!
- Ура! – обрадовался маленький Егорчик, - давай тогда скорее их делать. Только я не знаю как.
- Все очень просто, - Папа взял в руки большие ножницы и клей, - мы сделаем их из бумаги!
- Из бумаги?
- Да, да, именно из бумаги! Возьмем разноцветную бумагу и сделаем из нее цветы для Мамочки. А какие у Мамочки любимые цветы?
Маленький Егорчик на секунду задумался, наморщив свой лобик. А Папа тем временем уже начал резать ножницами большой лист красной бумаги.
- Тюльпаны! – вспомнил маленький Егорчик.
- Да, именно тюльпаны! Вот их-то мы и сделаем и подарим нашей Мамочке. А ты пока не теряй времени – делай открытку.
Они с увлечением принялись за работу. На полу были разбросаны карандаши, краски, обрезки цветной бумаги – настоящая художническая мастерская! Маленький Егорчик так старался, рисуя открытку, что высунул язык, а Папа чуть не приклеил себя к одному из бумажных тюльпанов. Наконец они закончили свою работу и стали смотреть друг у друга, что получилось.
- Молодец, Егорчик, - похвалил Папа, - красивая открытка у тебя получилась!
- Но я в ней ничего не написал, потому что еще не умею, - сказал маленький Егорчик.
- Не беда, сейчас я помогу тебе. Напишем хорошее поздравление, Мамочке будет очень приятно.
- А у тебя, Папа, получились цветочки? – спросил маленький Егорчик.
- Конечно! Вот – смотри! Нравятся? - Папа протянул целый букет из красных бумажных тюльпанов.
- Ух ты! – обрадовался маленький Егорчик, - Нравятся! Как настоящие и даже еще лучше! И так много! Вот мы и сделали Мамочке подарок!
- Да. Красивое у нас для Мамочки есть. Но ведь надо еще и сладкое. Что будем делать?
- А давай пойдем завтра в магазин и попросим у тети продавца конфетки или шоколадку, скажем, что нам надо Мамочку поздравить, - предложил маленький Егорчик.
- Давай, - кивнул Папа, - а сейчас давай спрячем от Мамочки наши подарки и пойдем скорее к ней, а то она нас, наверное, уже потеряла.
На следующий день Папа, возвращаясь с работы, забрал маленького Егорчика из садика и они зашли в магазин.
- Дайте нам, пожалуйста, самую большую коробку с самыми вкусными конфетами. – сказал маленький Егорчик тетеньке продавцу, - нам нужно Мамочку с праздником поздравить!
- Только у нас денег нету, - грустно добавил Папа, - поэтому дайте нам, пожалуйста, не самую большую, а просто коробочку конфет или хотя бы шоколадку. Нам очень сильно надо. Мы приготовили нашей Мамочке подарок. И теперь получается – что красивое есть, а сладкого нет… Если хотите – я вам деньги потом принесу, когда зарплату получу.
Тетенька продавец посмотрела на маленького Егорчика, потом на Папу, и улыбнулась:
- Какие вы молодцы! – сказала она, - Такие хорошие сын и папа, захотели маму поздравить! Вот вам коробочка очень вкусных конфет, вашей мамочке они должны понравиться. Поздравляйте ее, на здоровье!
- Большое спасибо, - сказал Папа тетеньке продавцу, - вы нас очень выручили.
- Большое спасибо. – сказал маленький Егорчик, и они пошли домой.
А на следующий день уже наступило 8 марта, мамин праздник. Маленький Егорчик и Папа встали пораньше, заправили кроватку маленького Егорчика, навели в его комнате порядок: развесили всю одежду и сложили по местам все игрушки. А потом пошли на кухню, печь блинчики, потому что Мамочка у них очень любит блинчики и в этот день им захотелось ее еще немножко порадовать. Блинчики получились красивые и румяные, да такие вкусные, что Папа и маленький Егорчик не удержались и скушали по одному. Потом они взяли открытку, конфетки и тюльпаны, и отправились будить Мамочку. Они одновременно поцеловали Мамочку в обе щеки – каждый в свою, и Мамочка проснулась.
- Мамочка, мы тебя очень любим, - сказал маленький Егорчик и обнял Мамочку, - И еще поздравляем тебя с праздником. Смотри, какие мы тебе подарки приготовили!
- Поздравляем нашу Мамочку-принцессу, - улыбнулся Папа и они вместе с маленьким Егорчиком стали вручать Мамочке подарки: открытку, конфетки, тюльпаны и еще блинчики на тарелочке.
- Ах, как красиво! - обрадовалась Мамочка, - Какая красивая открытка и тюльпаны. Какие вкусные конфетки! Какие же вы у меня хорошие! Я вас очень-очень люблю.
Они все вместе обнялись и пошли пить чай с блинчиками и конфетками. А за окошком светило теплое весеннее солнышко.

В сугробах бежевой весны

В сугробах бежевой весны,
Под рыжеватым фонарем,
Любовью мы с тобой пьяны, -
Дыханье друг у друга пьем...

Людмила Лазарева

   Последние дни, Аня жила в ожидании звонка. Не радовала оттепель, не утешал улыбающийся солнечный март, и только мысли – унылые и грустные…
   Она часто вспоминала вопросы доктора и уже дома, в который раз отвечала сама себе. Их брак был действительно похож на сделку, в которой они молчаливо зафиксировали основные вопросы, и зарегистрировали обоюдовыгодный контракт. Дальнейшая совместная жизнь, с разделением на два существования в отдельности, с проживанием под одной крышей, и лишь, связывающим словом – семья, были тому доказательством. У каждого имелась своя работа, свои интересы и пристрастия, и самое грустное – нежелание и, что ещё печальнее, отсутствие попыток их объединить.
   А существовало ли между ними то чувство, ради которого, или во имя которого люди обрекают себя на повседневное лицезрение друг друга. Когда, как грибы после дождя вылезают неизвестные до этого привычки, манеры за столом, не всегда приятные слуху, повадки дома и в гостях, и многое другое - с храпом, мятым утренним лицом и бесконтрольным поведением организма во время сна, под одним одеялом.
   Чувство было, считала Аня, припоминая по-настоящему приятные отрезки жизни. Оно и сейчас есть, только о нем забыли и он и она, как о вспышке, которой не дали разгореться, из-за постоянного и неудобного подбрасывания полен, для поддержания тепла и счастья. О нем забыли, как о начатой, но недочитанной до конца книге, которую откладываешь в сторону по причине нехватки времени или по причине придуманной, когда книгу не просто откладываешь, а засовываешь на самую дальнюю полку, где она пылится и терпеливо ждёт. А бывает терпению приходит конец, и она падает с полки, открывая финальные страницы с окончанием, зачастую, далеким от сказочного…  

  - Пусть подарит мне своё выздоровление! – молила Аня, - Будет все по-другому! Ребенка рожу! Двух! Разрешу чавкать на всю квартиру, даже не пискну! Позволю храпеть в ухо! Сама переворачиваться буду, и спину гладить, по первому требованию!                
  Молила и жила в ожидании звонка…  

  8 марта - день чудестный,
Когда мы слышим смех везде,
Когда проснулась- букет яркий
Лежит из роз уже тебе.
Когда тебе любимый мальчик
Прочтет любовные стихи,
Неважно: Пушкин или Брацкий,
Лишь только слезы по щеке.
Когда по радио ефиру
Тебе привет передают ,
Когда уставшим почтальёном
Кто-то открытку принесет.
Когда подарки и сюрпризы,
Когда друзей веселый хор.
Ведь когда счастлив каждый вечер
С улібкой в сердце проживем.

Любовь капризна и мила
Любовь безмерна и мала,
И с одиночеством повенчана,
Как свежий снег – чиста, бела.
Порочна, как бокал вина,
Кругом, во всём растворена…

Какая женщина!

    Воскресенье. Утро. Март.

Воскресенье начинается светло,
утро солнечного мёда в простынях,
нежусь, ласковую женщину обняв.
Что творится за окном – не хватит слов
описать, наверно. Наперегонки
лезут почки, так мечтая стать листом.
Кошка, слишком увлечённая котом,
забывает в страсти спрятать коготки.
Блики света, разбиваясь в стёклах луж,
спорят яркостью с улыбками людей,
мелодичное гуденье голубей,
и прозрачно-голубой небесный душ.
А эмоции – по стенам расплескать,
сердце просто улетает в облака,
ощущенья – как победа ЦСКа!

Что, родная,
мы идём Весну встречать?

                      Вам.

Дыханье наступающей весны
Затронет Вас, украсит Ваши сны,
И гомоном звенящим ручейка
Заговорит обиды на века,
Обнимет тёплым ветром Ваши плечи,
Навеет мысли о заветной встрече,
Тихонько посвистит Вам птичьей трелью,
В лицо плеснёт прозрачною капелью,
Проявит Ваши милые веснушки,
Наполнит светом и тела, и души,
Разгладит непокорные морщинки,
Растопит льдинки Вашей половинки.
Сам мальчик–Март Вам подмигнёт лукаво.
Ах, как Вы хороши! О, Боже! Браво!
Улыбка Ваша – вот Весне награда,
Вы счастливы?! Ей большего не надо.

Всем участникам конкурса - спасибо.
Прием работ закончен.
Итоги конкурса будут объявлены 8 марта.

Nika Leo (Safo)

 Хочу добавить вне конкурса: во-первых, я опоздала, во-вторых, написано для "Фильмоскопа", но уж очень подходит тематика.