Рука, обожжённая крапивой, ныла и ныла. И я, тихонько поскуливала, качала её, баюкала по-взрослому. С облаков сыпался вишнёвый цвет, а с другой стороны хаты, бабуля хворостиной сгоняла куриц и цыплят за загородочку из переплетённых цветной проволокой прутьев. Кобель Шустрик лениво поглядывал на меня, почёсывая ухо, потом затрусил неспешно и, прижавшись смоляным боком в репьяхах сиреневосиних с зелёной окантовкой, ткнулся влажным носом в руку - лизнул больное место.
(настоящесовершённое)
Илала... илала... илалааа... Simone Cristicchi выводил нежноуверенно - che bella gente. Я подпевала, - какие красивые люди... белла... В это время, за дальним столиком, безглазо посматривая хищными отблесками очков в золотой оправе, оценивая меня, моё тело продавали на одну из вилл маленького очаровательного итальянского островка - одного из многих, раскиданных вокруг сапога, оброненного невзначай с небес. Только я об этом не догадывалась, не могла знать.
Если бы не мой, словно немой, знаками подзывающий к стойке - непосредственный начальник, шеф-повар и владелец маленького ресторанчика… Поклон тебе Лючиано-неаполитанец.
(прошлое)
Бабушка вошла в прохладу хаты неожиданно, испугав меня, вскарабкавшуюся на стул с раскачивающимися ножками, придвинутый к этажерке, которая перегрузилась знаниями книг, лежащих в беспорядке.
Недавно мне исполнилось пять, но для своих лет, я слишком самостоятельно раскладывала дни будущей взрослости, длинноногим оленёнком карабкалась к знаниям. Обнаружив книгу в кожаном переплёте, с медной застёжкой, с трудом затаскивала на кровать бабушки, пружинила и облокачивалась на холодные прутья боковушек, прижималась затылком к металлическим набалдашникам и читала слога-слова пожелтевших страниц.
- Ты что это делаешь, милая? Не лезь к Библии, ты ничего не поймёшь, маленькая ещё…
- Как ты можешь так говорить, бабуля,- стаскиваю на себя тяжеленную книгу и, чуть не падая со стула, водружаю на кровать. Тороплюсь, раскрыв, нахожу нужную страницу и читаю взахлёб. Поглощаю текст. Поглощаюсь словами.
- Прости, деточка… я не знала, что так тебя сподобило. - Бабушка подсаживается рядом и жмурит глаза. Замолчав, поглаживает по голове - и этот кусочек мозаичный, вставочкой жизненной всегда проявляется, когда мне плохо. Ничего мне от этой памяти - ни сил, ни счастья, ни уверенности, и рыдать не хочется, и не греет. Стоит перед глазами - и всё.
(настоящесовершённое)
- Ольгашка, через минут пять, выйди покурить на улицу.
Лючиано смешно говорит по-русски. Имя моё трансформировал в игрушечноласковое - когда волнуется, всегда так разговаривает со своей строптивой украинской официанткой.
А что мне? Скорпионы никому спуску не дают. Особенно украинские. Жизни, вкусившие до оскомины, с высшим химикотехнологическим, в сорок два года, выкинутые своей страной под забор. Оставшиеся без жилья, с детьми разнокалиберными. Разные, разные, и не только Скорпионы… украинские. Бывшие советские. Разносозвездные… Наступит время и соединимся все вновь, пробеловежимся. А пока, бросив всё, перелётными птицами - в чужие края.
Живи… Рукой в серебрянокамешковых кольцах - по бубну. И плечами повести… Высокая, статная, бёдра - загляденье. Стрижка каштановая изогнулась удлинённо к шее с крестом простым на цепочке ажурной, и где-то за спиной, там, где крылам бы быть, осталось одно «бить», «пить», «курить». А всё бабушка, покаявшаяся слезой предсмертной, что мужа своего прокляла, не любила, не хотела… Вот всем родом женским отпахиваем. Мать, сёстры, дочка моя и я - Ольгашка. Вся ли твоя вина, мать матери моей? Может, и мы - хороши…
- Быстро - кьянти, Минестроне, «песто», пармезан к столику возле окна, в углу.
Извлекаю из корзины заготовленной, самим хозяином, лучшие запасы наполитанские - гость, видно, серьёзный, раз мой шеф так волнуется. Вина - красное сухое с толстым херувимом на горлышке, солнечное Орвьетто Классика к миланским булочкам с виноградом. Мороженое и кофе добавятся к сладкому позже, когда вкус супа Минестроне соединится с сыром, выдержанокрошащимся, и зелёной пастой из базилика, кедровых орешков, смешанных с оливковым маслом.
На улице - заварушка. Какую-то толстенную иностранку-туристку в ковбойских джинсах прохиппили, выхватили сумочку местные, почти совершеннолетние грабители на мотоцикле, и скрылись в узких улочках. Ищи-свищи теперь. Мобилкой выклацивай 112, набирая карабинеров, толк вряд ли будет. В первый раз наблюдаю подобную картину, хотя часто слышала, как обсуждались такие же события-сценки итальянской жизни. Кто-то зритель, кто-то актёр, поневоле, кто-то…
Вспомнив, что сказал Лючиано, выхожу к столикам на улице, иду к соседнему, тесноприлепившемуся зданию и достаю, вывезенную из Киева - на удачу, дорогущую зажигалку. За спиной, звучит знакомое - Ольгашка!
- Что ты хотел сказать? Что-то сегодня всё нервно в мире… Суетливо.
- Помолчи…, умоляю, нет времени на пустые разговоры - пожалуйста. Объясни мне, старому лысому итальянцу, почему вы друг друга продаёте? С лёгкостью неимоверной.
- ?
- Твоя подруга, Стефа, продала тебя людям, занимающимися нечеловеческим бизнесом. Впрочем, очень даже человеческим. Каким, наверное, не надо объяснять. Тот человек в очках, некаморриец, но, можешь поверить на слово, а я тебя никогда не обманывал - с ним надо себя вести очень осторожно.
- Она не подруга. Всего лишь помогла с путёвкой в Италию и здесь…
- Послушай, здесь, в Кампании, «Каморра» - очень сильная структура. Это для вас, приехавших, понятно лишь одно слово - мафия. А для итальянца, «Каморра», «Мафия», одинаковые, но вполне различимые организации.
Голуби взлетают из-под ног людей. Сhe bella gente. Я уплываю вместе с ними. В облачносинее небо Мира. Ах, Ольга, Ольга - бабушка печально смотрит на сорокалетнюю внучку - ты всем веришь, всех любишь, всем хочешь помочь, а всё не так радостно и любвеобильно на земле.
Лючиано возвращает меня в реальность.
- Так вот, знаешь, что Стефа сказала? Повторить? Дословно, говорю на вашем языке: „ Меня в унитаз головой опускали - пусть и она попробует. А то, чистенькая слишком. Возвышенная”.
Что? Что можно на это ответить, как пересохшим горлом взвыть, чтобы полегчало? Как поверить, когда выросла я в другом мире, по другим канонам воспитанная и презревшая их, но сердцевина-то та осталась.
- Ольгашка, ты умная женщина... Мне очень повезло, что мы встретились и общались. Постараюсь помочь... И не возражай. Не все итальянцы такие, как ты сейчас думаешь. Вечером, в десять, на пристани, тебя будет ждать мой племянник. Уедешь пока с ним. Поможешь по хозяйству, жить будешь скромно, прячься и не высовывайся сильно. За меня не переживай, разберусь. Там, кстати, в работниках, русский... Какой-никакой, а соотечественник. Хотя бы полгода потерпи, а там видно будет. Мобильный, после того, как свяжешься с племянником, выкинь - он уже не понадобится. И детям не звони, хотя бы месяц. Потом, может быть.
- Я вернусь, Лючиано. И тогда, обязательно, слышишь, обязательно, отблагодарю тебя.
Санта-Лючия баюкала мои слёзы вечернезакатным небом. Кастель-дель-Ово, яйцом надкусанным, мрачно вклинивался в пристань, катера и рыбацкие лодочки. Да что ж не везёт так... Хорошо, хоть паспорт со мной. Без него - никак. Страшно. Слышала, что многие из Закарпатья, пройдя Крым и Рим, потом сами становятся менеджерами душ, не спрашивая согласия у своих соотечественниц, обманом, перепродают их - вместо работы ожидаемой - домохозяечноофициантской, становятся девушки проститутками. Тяжело потом отмыться, но вырваться - возможно. Наши везде выживут.
Только, в объявлениях газетносайтовых знакомств, встречаться стали пунктики мужские: « Познакомлюсь. … Женщинам, работавшим в Италии, просьба - не беспокоить».
Обеспечить и защитить этих женщин, ни страна, ни мужчины наши не смогли, а отказаться… Да отказались ведь. Брезгливо стряхнув с души и совести.
Борго Маринаро, ресторанами-тратториями, любуется сумрачным замком-яйцом, хранящим в недрах своих магическое, настоящее яйцо, вложенное в фундамент Вергилием. Мобилка взрывает меня изнутри, мужской голос быстро проговаривает условную фразу, и я бегу к катеру, качающемуся на тёмных волнах.
С этого момента, моя жизнь - другая. Овцы, пастух-Сергей, семейство племянника Лючиано, горы, море, свежий воздух. Нет Неаполя, нет кризиса мусора, нет кризиса сознания, нет рабства. Свобода. Иная жизнь. Ольгашка, меняющая себя и своё будущее.
(настоящее)
Вспоминать иногда бывает очень тяжело. Иногда, стыдно. Раньше, часто думала, почему мне вот так... А ещё - как бы всё сложилось, если бы не моя ненависть, доведённая до абсолютносмертельного желания, решить все проблемы с мужем каким-нибудь сверхнасильным методом. Развод лишь выкинул меня и детей из коммуналки, заставил постепенно забыть о претензиях на жильё. Выживать и совершенствоваться, постигать косметические схемы карьерных ступеней стала сильнее, жёстчераскрепощённее.
Но не хватало моему островку родному, маленькому семейству, одиноко борющемуся со шквалом выставляемых счетов кредиторских, ни сил, ни возможностей, ни метров квадратножизненных. Карету мне, карету…
С каретой не вышло, тайнообычным путём рванула, как и все, на заработки. Оставив детей. Не расставаясь с надеждой на лучшее.
Площадь Народного собрания с Сан-Франческо-ди-Паола, и марширующие военные по серым булыжникам, не заставляют, сегодня, замирать. Жёлто-красные дома, позади креста на Базилике, всматриваются в Королевский дворец, и не тревожноторжественно - спокойствие окутывает мою жизнь, исчезла горечь, и добавилась корица в запахи временных виражей.
Свернув в одно из улочных ответвлений, иду медленнорасслабленно к знаменитому ресторанному кафе. Жизнь моя нынешняя - сладкая. Я научилась контролировать свои эмоции, желания. Не поправляюсь, не расползаюсь лозаньеспагетным вариантиком.
Пирожные, пропитанные ликёром, ракушечками лежат на тарелочке. Ложечкой, только ложечкой - не рукой. Так нежны и невесомовкусны. Bella…
Сегодня, приехав на день из Франции, позволю себе купить кофейный набор. Именно здесь, возле этого кафе, мечтала пять лет назад, попробовать мороженое, аккуратно выложенное в апельсиновоцитрусовые домики. И кофе, ореховый кофе, с почти золотой ложечкой на элитнострогом блюдечке.
Я здесь. Другая. Я - выжила. Иду, Лючиано.
© Ирина Жураковская, 2008
