ЗАПОВЕДИ ДЛЯ ДЕТСКИХ ПОЭТОВ
(Разговор с начинающими)
I. УЧИТЬСЯ У НАРОДА. - УЧИТЬСЯ У ДЕТЕЙ
. . .
. . .
Могущество народной традиции мне пришлось испытать и на собственном опыте. Когда я приступал к сочинению детских стихов, я долго не мог отыскать для них живую, органическую форму. Тогдашняя поэзия, которую предлагали ребятам всех возрастов - "Путеводные огоньки", "Светлячки", "Родники", "Задушевные слова" и т.д., - отличалась самой оголтелой бесстильностью (вследствие полного распада ее идейных основ). И лишь мало-помалу, после многих неудач и шатаний, я пришел к убеждению, что единственным компасом на этом пути для всех писателей - и сильных и слабых - является народная поэзия (см., например, "Муху-Цокотуху", "Краденое солнце", "Федорино горе" и др.).
Это, конечно, не значит, что наша задача - имитация старинного народного творчества. Копии фольклора никому не нужны. Но нельзя же игнорировать то обстоятельство, что народ в течение многих веков выработал в своих песнях, сказках, былинах, стихах идеальные методы художественного и педагогического подхода к ребенку и что мы поступили бы весьма опрометчиво, если бы не учли этого тысячелетнего опыта.
Однако, как уже сказано выше, не только у народа должны мы учиться. Второй наш учитель - ребенок. Я, по крайней мере, никогда не дерзнул бы приступить к сочинению моих "Мойдодыров", если бы не попытался дознаться заранее, каковы потребности и вкусы малолетних "читателей", к которым мне предстоит адресоваться со своими стихами, и каков наиболее правильный метод сильнейшего воздействия на их психику.
Нельзя понимать дело так, будто я призываю угодливо приспособляться к ребенку. У нас, повторяю, нет и не может быть права отказываться от обязанности воспитывать его, влиять на него, формировать его личность, но эту обязанность нам только тогда удастся исполнить, если мы досконально изучим умственные навыки ребенка, методы его своеобразного мышления и попытаемся возможно точнее определить для себя, каковы должны быть те литературные формы, которые в данном случае окажутся наиболее действенными.
Конечно, писал я стихи инстинктивно, без оглядки на какие бы то ни было правила. Но в моем подсознании правила эти существовали всегда; они были подсказаны мне самой детворой, я считал их тогда непреложными и верил, что они универсальны, то есть обязательны для всякого автора, пытающегося писать для детей. Ни Маршак, ни Михалков, ни Барто, ни другие мои товарищи по литературному служению детям еще не приступали к работе, и я не мог проверить на их писательской практике правильность моих тогдашних догадок. Теперь я могу сказать, не боясь ошибиться, что хотя творчество этих поэтов внесло в мои "заповеди" ряд коррективов, но в главном и основном оно подтвердило их правильность, поскольку дело идет о стихах для дошкольников младшего и среднего возраста.
II. ОБРАЗНОСТЬ И ДЕЙСТВЕННОСТЬ
О первой заповеди уже было сказано выше. Она заключается в том, что наши стихотворения должны быть графичны, то есть в каждой строфе, а порою и в каждом двустишии должен быть материал для художника, ибо мышлению младших детей свойственна абсолютная образность. Те стихи, с которыми художнику нечего делать, совершенно непригодны для этих детей. Пишущий для них должен, так сказать, мыслить рисунками*.
______________
* Если читатель перелистает, например, мои детские сказки, он увидит, что для "Тараканища" требуется двадцать восемь рисунков (по числу зрительных образов), для "Мойдодыра" - двадцать три и т.д.
Стихи, печатаемые без рисунков, теряют чуть не половину своей эффективности.
"Мама, покажи!" - кричал ребенок, когда одна из сотрудниц издательства читала ему "Тараканище" в корректурных листах без рисунков. Он чувствовал, что в данном случае зрительный образ и звук составляют органическое целое. А так как детское зрение на первых порах воспринимает не столько качество вещей, сколько их движения, их действия, сюжет поэмы для малых детей должен быть так разнообразен, подвижен, изменчив, чтобы каждые пять-шесть строк требовали новой картинки. Там, где этого нет, детские стихи, так сказать, не работают.
Если, написав целую страницу стихов, вы замечаете, что для нее необходим всего один-единственный рисунок, зачеркните эту страницу как явно негодную. Наибыстрейшая смена образцов - здесь, как мы видели выше, второе правило для детских писателей.
Третье правило заключается в том, что эта словесная живопись должна быть в то же время лирична.
Поэт-рисовальщик должен быть поэтом-певцом.
Ребенку мало видеть тот или иной эпизод, изображенный в стихах: ему нужно, чтобы в этих стихах были песня и пляска.
То есть ему нужно, чтобы они были сродни его собственным стихам-экикикам.
Если же их невозможно ни петь, ни плясать, если в них нет элементов, составляющих главную суть экикик, они никогда не зажгут малолетних сердец.
Чем ближе наши стихи к экикикам, тем сильнее они полюбятся маленьким. Недаром в детском фольклоре всех стран уцелели в течение столетий главным образом песенно-плясовые стихи.
Эта заповедь труднее всех других, так как поэт-рисовальщик почти никогда не бывает поэтом-певцом. Тут две враждебные категории поэтов. Можно ли требовать, чтобы каждый эпизод, изображаемый в стихотворении с графической четкостью, был в то же время воспринят читателями как звонкая песня, побуждающая их к радостной пляске?
Всю трудность этой задачи я вполне сознавал, когда пригашался за сочинение своей первой "поэмы для маленьких". Но мне было ясно, что эта задача - центральная, что без ее решения нельзя и приступать к такой работе. Предстояло найти особенный, лирико-эпический стиль, пригодный для повествования, для сказа и в то же время почти освобожденный от повествовательно-сказовой дикции. Мне кажется, что всякие сказки-поэмы и вообще крупные фабульные произведения в стихах могут дойти до маленьких детей лишь в виде цепи лирических песен - каждая со своим ритмом, со своей эмоциональной окраской.
Речь идет о большой эпопее, которую я и пытался воскресить в нашей детской словесности через семьдесят лет после "Конька-горбунка". Чувствуя, что ее прежние формы, выработанные деревенско-дворянской культурой, уже давно не соответствуют психике наших ребят, я строил все свои "крокодилиады" на основе бойких, быстро сменяющихся, урбанистических, уличных ритмов, избегая монотонной тягучести, которая свойственна деревенскому эпосу.
Вырабатывая форму "Крокодила" (1916), я пытался всячески разнообразить фактуру стиха в соответствии с теми эмоциями, которые этот стих выражает: от хорея переходил к дактилю, от двухстопных стихов - к шестистопным.
Такая подвижность и переменчивость ритма была для меня четвертой заповедью.
III. МУЗЫКА.
Пятая заповедь для детских писателей - повышенная музыкальность поэтической речи.
Замечательно, что киники всегда музыкальны. Их музыкальность достигается раньше всего необыкновенной плавностью, текучестью звуков. Дети в своих стихах никогда не допускают того скопления согласных, которое так часто уродует наши "взрослые" стихи для детей. Ни в одном стишке, сочиненном детьми, я никогда не встречал таких жестких, шершавых звукосочетаний, какие встречаются в некоторых книжных стихах. Вот характерная строка из одной поэмы для детей:
Пупс взбешен...
Попробуйте произнести это вслух! Псвзб - пять согласных подряд! И взрослому не выговорить подобной строки, не то что пятилетнему ребенку.
Еще шершавее такая строка некоего ленинградского автора:
Вдруг взгрустнулось...
Это варварское вдругвзгр - непосильная работа для детской гортани.
И больно читать ту свирепую строку, которую сочинила одна поэтесса в Москве:
Ах, почаще б с шоколадом...
Щебсш! Нужно ненавидеть ребят, чтобы предлагать им такие языколомные "щебсши". Не мешало бы сочинителям подобных стихов поучиться у тех малышей, которым они царапают горло своими корявыми щебсшами. Стоит только сравнить два стиха: один, сочиненный ребенком, - "Половина утюга", и другой, сочиненный взрослым, - "Ах, почаще б с шоколадом", чтобы увидеть колоссальное превосходство трехлетних. В "Половине утюга" на семь слогов приходится всего шесть согласных, а в стишке о шоколаде на восемь слогов целых двенадцать согласных.
Конечно, создавая столь благозвучные строки, ребенок заботился не об их красоте, а только о том, чтобы ему было легче выкрикивать их, но именно благодаря этому они так мелодичны и плавны.
Любопытна в этом отношении та переработка стихов, которую незаметно для себя производит ребенок. Она вся направлена к тому, чтобы придать "шершавому" стиху максимальную плавность. Мой знакомый двухлетний мальчик очень любил почему-то стихотворение Пушкина "Черногорцы? что такое?" - и декламировал это стихотворение так:
Тетеготи? то такое? -
то есть устранял все согласные, тормозящие плавное течение стиха. Конечно, и тут сказалась не эстетика, а неразвитая гортань, но ведь именно для этой гортани мы и должны писать свои стихи.
Вы только вслушайтесь в ту благозвучнейшую хореическую песню, которую пела, танцуя, девочка Витя Раммо, еще не достигшая двухлетнего возраста:
Коси мине, коси кой,
Леба куси, леба кой,
Коси баба, коси кой,
Куси паки, куси мой.
Йока куку, шибка кой,
Леба кусяй, шибка кой,
Кока кусяй, шибка кой.
Говорила она в то время отлично, свободно произнося любые сочетания звуков, но, когда дело дошло до стихов, предпочла распределять свои согласные так, чтобы они возможно реже встречались друг с дружкой. За исключением слова "шибка", все остальные слова построены у нее таким образом, что между двумя согласными непременно поставлены гласные.
Вообще в речи ребенка мы нередко замечаем борьбу с согласными, преодоление согласных. Трехлетний Адик Павлов, вместо того чтобы сказать "солнце красно", говорил соне касно (то есть выбрасывал л, ц, р). У Ади Рыбникова слово "дрова" превратилось в дова, слово "смотри" в соти, слово "другой" - в дугой. Нина Златковская говорила пазник, потивный, касивый. Левик Гаврилов говорил пиезжай, а "гром" выговаривал гом.
Замечательны меры, которые принимала двухлетняя Алена Полежаева, для того чтобы этого скопления не было. Ее мать сообщает о ней: когда рядом в слове встречаются две согласные, Аленушка ставит между ними гласную:
- Птичка - патичка, кто - кито, где - гиде.
Точно такой же прием "разукрупнения" согласных при помощи добавочных гласных подметила у своей дочери Майки ленинградская жительница Инна Борисова: "Я сикушила кашику", "я гуляю си бабушкой".
При помощи такого приема Майя (одного года десяти месяцев) избегала неудобных для нее звукосочетаний: ск, шк, сб.
Сочиняя детские стихи, я старался, насколько у меня хватало умения, считаться с этим отчетливо выраженным требованием малых ребят.
IV. РИФМЫ. - СТРУКТУРА СТИХОВ
Шестое правило было подробно изложено на предыдущих страницах. Оно заключается в том, что рифмы в стихах для детей должны быть поставлены на самом близком расстоянии одна от другой.
Читатели этой книжки могли убедиться, что почти во всех стихотворениях, сочиненных малыми детьми, рифмы находятся в ближайшем соседстве. Ребенку гораздо труднее воспринимать те стихи, рифмы которых не смежны.
Седьмое правило заключается в том, что те слова, которые служат рифмами в детских стихах, должны быть главными носителями смысла всей фразы. На них должна лежать наибольшая тяжесть семантики.
Так как благодаря рифме эти слова привлекают к себе особенное внимание ребенка, мы должны дать им наибольшую смысловую нагрузку. Это правило я считаю одним из важнейших и пытаюсь не нарушать ни при каких обстоятельствах. И часто делаю опыты со своими и чужими стихами: прикрываю ладонью левую половину страницы и пытаюсь по одной только правой, то есть по той, где сосредоточены рифмы, догадаться о содержании стихов. Если мне это не удается, стихи подлежат исправлению, так как в таком виде они до детей не дойдут.
Восьмое правило заключается в том, что каждая строка детских стихов должна жить своей собственной жизнью и составлять отдельный организм.
Иными словами, каждый стих должен быть законченным синтаксическим целым, потому что у ребенка мысль пульсирует заодно со стихом: каждый стих в экикиках - самостоятельная фраза и число строк равняется числу предложений. (Этой своей особенностью стихи для детей очень близки к народным стихам.).
Две строки - два предложения:
Твоя мама из дворян,
А отец из обезьян.
Шесть строк - шесть предложений:
Мама умная была
И меня не посекла!
Ай, люли, люли, люли!
Ты меня всегда люби!
Я теперь тебя люблю.
Не кап-риз-ни-ча-ю!
У детей постарше каждое предложение может замыкаться не в одну, а в две строки, но за эти границы уже никогда не выходит. Вот стихи девятилетней Ирины:
1) Мы с Чукошею вдвоем
За калошами идем.
2) Купим, купим мы калоши
Для себя и для Чукоши.
Поэтому длинные стихи для детей чаще всего состоят из двустиший. В сущности, пушкинский "Салтан" и ершовский "Конек-горбунок" по своей структуре являют собой целую цепь экикик, большинство которых не превышает двух строк. И Пушкин и Ершов свои сказки писали главным образом "двояшками". Вот типичный отрывок из Пушкина:
1) В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут; (Пауза.)
2) Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет. (Пауза.)
3) Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица; (Пауза.)
4) И растет ребенок там
Не по дням, а по часам. (Пауза.)
5) День прошел, царица вопит...
А дитя волну торопит: (Пауза.)
6) "Ты, волна моя, волна,
Ты гульлива и вольна; (Пауза.)
7) Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские камни точишь, (Пауза.)
8) Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли - (Пауза.)
9) Не губи ты нашу душу:
Выплесни ты нас на сушу!" (Пауза.)
После каждой "двояшки" - пауза. Восемнадцать строк - девять пауз и девять "двояшек", причем в большинстве случаев каждая "двояшка" есть самостоятельная фраза.
Стихи эти написаны не для детей. Пушкин, создавая свои сказки, ориентировался на фольклорную дикцию взрослых. Но благодаря близости народного поэтического мышления к детскому пушкинская сказка с давнего времени прочно вошла в обиход малышей, и ее структура является для нас образцом.
Никаких внутренних пауз детские стихи не допускают, иначе будет нарушен напев. Во всех известных мне стихотворениях, сочиненных малыми детьми, я нашел только один перенос - да и то очень слабый, - один-единственный случай вытеснения фразы за пределы двустишия:
Воробейко поскакал,
На ходу он уплетал
Крошки хлеба, что ему
Я в окошечко даю.
Эти строки сочинил Ваня Ф., четырех с половиною лет.
Они в моих глазах есть одно из редкостных нарушений общего незыблемого правила, которое заключается в том, что каждый стих, сочиненный ребенком, целостен, замкнут сам в себе, неделим.
V. ОТКАЗ ОТ ЭПИТЕТОВ. РИТМИКА
Выше было сказано, что детское зрение чаще всего воспринимает не качество, а действие предметов. Отсюда девятая заповедь для детских писателей: не загромождать своих стихов прилагательными.
Стихи, которые богаты эпитетами, - стихи не для малых, а для старших детей.
В стихах, сочиненных детьми младшего возраста, почти никогда не бывает эпитетов. И это понятно, потому что эпитет есть результат более или менее длительного ознакомления с вещью. Это плод опыта, созерцания, исследования, совершенно недоступного маленьким детям.
Сочинители детских стихов часто забывают об этом и перегружают их огромным числом прилагательных. Талантливая Мария Пожарова дошла до того, что в своих "Солнечных зайчиках" чуть не каждую страницу наполнила такими словами, как зыбколистный, белоструйный, тонкозвучный, звонкостеклянный, беломохнатый, багрянозолотой, и, конечно, все это для детей мертвечина и скука.
Потому что маленького ребенка по-настоящему волнует в литературе лишь действие, лишь быстрое чередование событий. А если так, то побольше глаголов и возможно меньше прилагательных! Я считаю, что во всяком стишке для детей процентное отношение глаголов к именам прилагательным есть один из лучших и вполне объективных критериев приспособленности данного стишка к психике малых детей.
Поучителен в этом отношении Пушкин: в своей "Сказке о царе Салтане" он на 740 глаголов дал только 235 прилагательных, между тем как в его поэме "Полтава" (в первой песне) число глаголов даже меньше числа прилагательных: на 279 глаголов - 281 прилагательное.
Тяготение ребенка к глаголу отмечено в науке давно. Канадский профессор Фредерик Трэси в своей "Психологии детства" (1893) подсчитал, что в словаре у малышей (от 19 до 28 месяцев) глаголы составляют 20 процентов всех слов, в то время как у взрослого их только 11, то есть почти вдвое меньше.
Вот таблица, приводимая Трэси:
У ребенка У взрослого
Имен прилагательных 9% 22%
Имен существительных 60% 60%
Глаголов 20% 11%
Таблица едва ли правильная, так как многие существительные в речи ребенка являются по своей сути односложными предложениями, где на первом месте - глагол. Когда маленький ребенок кричит, например, "динь-динь", это может значить: "дай мне позвонить колокольчиком!", или "колокольчик звонит!", или "мне очень нравится звон колокольчика", или "подними меня вверх к колокольчику!" - и мало ли что еще. В каждом таком "динь-динь" подразумевается непроизнесенный глагол.
Предмет как таковой, вне своих динамических функций, гораздо реже фигурирует в речи ребенка, чем это было принято думать, когда Трэси составлял таблицу.
Поэтому Трэси был бы более прав, если бы составил для детского словаря примерно такую таблицу:
Существительных 20%
Существительных,
имеющих характер глагола
(или сопряженных с глаголом) 53%
Глаголов 20%
Прилагательных 7%
Такая таблица была бы ближе к истине, потому что в речи двухлетнего ребенка скрытых и явных глаголов приблизительно 50-60%, а чистых прилагательных в девять раз меньше. Ошибка Трэси заключается в том, что он отнесся к грамматическим категориям слишком формально. Но общие выводы его вполне справедливы: идеи, которые играют в уме ребенка наиболее значительную роль и которые ребенок чаще всего выражает словами, суть идеи действий, а не состояний, - движений, а не качеств и свойств.
По утверждению немецких исследователей Клары и Вильгельма Штерн (1907), в речи ребенка сперва преобладают существительные, потом глаголы и лишь потом прилагательные. Штерны приводят такие наблюдения над одной маленькой девочкой: когда ей был год и три месяца, 100 процентов ее словаря составляли имена существительные; через пять месяцев они составляли всего 78 процентов, а глаголов было 22 процента; еще через три месяца существительных оказалось всего 63 процента, глаголов 23 и остальных частей речи (в том числе и прилагательных) 14 процентов.
Эта схема грешит таким же формальным подходом к грамматике, как и схема профессора Трэси, но общая тенденция языкового развития детей в ней отмечена верно: ребенок в первые годы своего бытия так глубоко равнодушен к свойствам и формам предметов, что прилагательные долго являются наиболее чуждой ему категорией речи.
Любовь к прилагательным свойственна (да и то в малой мере) только книжным, созерцательно настроенным детям, а ребенок, проявляющий активное отношение к жизни, строит почти всю свою речь на глаголах. Поэтому "Мойдодыра" я сверху донизу наполнил глаголами, а прилагательным объявил беспощадный бойкот и каждой вещи, которая фигурирует в этих стихах, придал максимальное движение:
Одеяло
Убежало,
Улетела простыня,
И подушка,
Как лягушка,
Ускакала от меня.
Ибо только такая, только "глагольная" речь по-настоящему дойдет до ребенка.
Конечно, все изложенное в этой главе относится лишь к самым маленьким детям. Когда дети становятся старше, ни в чем так наглядно не сказывается созревание их психики, как именно в увеличении числа прилагательных, которыми обогащается их речь.
И.Адамиан пишет мне по этому поводу: "Вы говорите, что у детей больше тяготения к глаголу, чем к прилагательному. Мне кажется, что ваш вывод правилен лишь отчасти, ибо, насколько я заметил, в лексиконе девочек преобладают прилагательные, а в лексиконе мальчиков - глаголы. Вообще, по моим случайным и отрывочным наблюдениям, девочки больше обращают внимание на определенное свойство предметов (у куклы розовый бантик, зеленое то-то и т.п.), а мальчики - на действие (паровоз свистит и т.п.). Интересно было бы произвести опыт: написать рассказ с одинаковым количеством прилагательных и глаголов и прочесть детям обоего пола, а затем заставить их повторить. Возможно, что результат ряда таких опытов подтвердит правильность моих наблюдений". Мне кажется, что догадка тов. Адамиана верна лишь в отношении старших детей. Младшим же - и мальчикам и девочкам - одинаково чуждо большинство прилагательных. Между тем, как уже сказано выше, речь идет исключительно о литературе для младшего возраста. Форма произведений, предназначенных для более старших, должна быть иной.
Десятая заповедь заключается в том, что преобладающим ритмом ребячьих стихов должен быть непременно хорей. Об этом было сказано выше, на стр. 626-634.
VI. ИГРОВЫЕ СТИХИ
Одиннадцатая заповедь для детских писателей заключается в том, что их стихи должны быть игровыми, так как, в сущности, вся деятельность младших и средних дошкольников, за очень небольшими исключениями, выливается в форму игры.
"Ребенок, - говорит М.Горький, - до десятилетнего возраста требует забав, и требование его биологически законно. Он хочет играть, он играет всем и познает окружающий его мир прежде всего и легче всего в игре, игрой. Он играет и словом и в слове. Именно на игре словом ребенок учится тонкостям родного языка, усваивает музыку его и то, что филологи называют "духом языка".
Конечно, есть отличные стихи для детей, не имеющие отношения к игре; все же нельзя забывать, что детские народные стишки, начиная от бабушкиных "Ладушек" и кончая "Караваем", чаще всего являются порождением игры*.
______________
* Я думаю, что поэма "Пожар" С.Маршака выросла из игры в пожарных, которую так любят малыши. В сказке "Телефон" я, со своей стороны, пытаюсь дать маленьким детям материал для их любимой игры в телефон.
Вообще почти каждую свою тему поэт, пишущий для младших дошкольников, должен воспринимать как игру. Тот, кто не способен играть с малышами, пусть не берется за сочинение детских стихов.
Но дети не ограничиваются играми этого рода. Они, как мы видели, играют не только вещами, но и произносимыми звуками. Эти звуковые и словесные игры, очевидно, чрезвычайно полезны, так как в фольклоре детей всего мира они занимают заметное место. Даже когда ребенок становится старше, у него часто возникает потребность потешиться и поиграть словами, так как он не сразу привыкнет к тому, что слова выполняют только деловую, коммуникативную функцию. Разные словесные игрушки все еще привлекают его, как привлекают куклы многих девочек, давно уже вышедших из "кукольного" возраста.
Вспомним наши русские потешки, созданные уже в школьной среде:
"Императрина Екатерица заключила перетурие с мирками".
"Челодой моловек! Не камняйтесь бросами, а то режиком заножу, будешь дрыжками ногать".
Дошкольнику такие словесные игрушки еще больше нужны, так как пользование ими всегда знаменует, что ребенок уже вполне овладел правильными формами слов. Это видно уже из того, что отклонение от правильных форм он воспринимает как нечто забавное.
Взрослые, кажется, никогда не поймут, чем привлекательны для малых ребят такие, например, незатейливые деформации слов, которые я позаимствовал в английском фольклоре:
Жила-была мышка Мауси
И вдруг увидала Котауси.
У Котауси злые глазауси
И злые-презлые зубауси.
Подбежала Котауси к Мауси
И замахала хвостауси:
- Ах, Мауси, Мауси, Мауси,
Подойди ко мне, милая Мауси!
Я спою тебе песенку, Мауси,
Чудесную песенку, Мауси!
Но ответила умная Мауси:
- Ты меня не обманешь, Котауси!
Вижу злые твои глазауси
И злые-презлые зубауси!
Так ответила умная Мауси
И скорее бегом от Котауси!
Дети именно потому и смеются, что правильные формы этих слов уже успели утвердиться в их сознании.
Мою песенку очень бранили в печати за "коверкание родного языка". Критики предпочитали не знать, что такое "коверкание" с незапамятных времен практикуется русским фольклором и узаконено народной педагогикой. Вспомним хотя бы известную сказку "Звери в яме", где несколько раз повторяются в различных вариантах такие стихи:
Медведь-медведухно - имечко хорошее.
Лиса-олисава - имечко хорошее,
Волк-волчухно - имечко хорошее,
Петух-петушихно - имечко хорошее,
Кура-окурова - имя худое.
Почему же, спрашивается, всевозможные человеки в футлярах нещадно преследуют подобные словесные игры, столь необходимые детям в процессе их языкового развития?
С великим удовольствием я вспоминаю, как яростно встретили леваки-педагоги мои игровые стишки о лягухах, впервые увидавших черепаху:
И они закричали от страха:
- Это Че!
- Это Ре!
- Это Паха!
- Это Чечере... папа... папаха...
Покойный академик Игорь Грабарь сообщил мне, что в детстве ему, как и всем его товарищам-сверстникам, очень нравилась такая вариация басни "Мартышка и очки":
ОЧКИШКА И МАРТЫ
Старишка в мартости глаза слабами стала,
А у слухей она людала...
Весело и озорно, совсем по-детски увлекался такой словесной игрой молодой поэт Даниил Хармс. Нужно было видеть, каким восторгом встречали они своего любимого автора, когда он читал им с эстрады:
А вы знаете, что у,
А вы знаете, что па,
А вы знаете, что пы,
Что у папы моего
Было сорок сыновей?
И дальше:
А вы знаете, что на,
А вы знаете, что не,
А вы знаете, что бе,
Что на небе
Вместо солнца
Скоро будет колесо?
и т.д.
Совсем по-другому, но так же аппетитно и весело играет он словом "четыре" в своей последней книжке "Миллион":
Раз, два, три, четыре,
И четыре на четыре,
И четырежды четыре,
И потом еще четыре.
Одним из лучших памятников его словесной игры останется "Иван Иваныч Самовар", где всему повествованию придана такая смехотворно однообразная (и очень детская) форма:
Самовар Иван Иваныч,
На столе Иван Иваныч,
Золотой Иван Иваныч
Кипяточку не дает,
Опоздавшим не дает,
Лежебокам не дает.
Такие же игровые стихи создал в свое время поэт Александр Введенский. Особенно было популярно в детской среде его шуточное стихотворение "Кто?":
Дядя Боря говорит,
Что
Оттого он так сердит,
Что
Кто-то на пол уронил
Банку, полную чернил,
И оставил на столе
Деревянный пистолет,
Жестяную дудочку
И складную удочку.
Может, это серый кот
Виноват?
Или это черный пес
Виноват?
и т.д.
С таким же озорством Наталья Кончаловская изобрела такие небывалые овощи:
Показал садовод
Нам такой огород,
Где на грядках, засеянных густо,
Огурбузы росли,
Помидыни росли,
Редисвекла, чеслук и репуста,
Сельдерошек поспел
И моркофель дозрел,
Стал уже осыпаться спаржовник,
А таких баклачков
Да мохнатых стручков
Испугался бы каждый садовник.
Я не говорю, что детские писатели все, как один, должны сплошь заниматься такими словесными играми, забыв о других воспитательных и литературных задачах (это было бы ужасно и привело бы к деградации детской поэзии), я только хочу, чтобы наконец была признана педагогическая целесообразность и ценность литературного жанра, который недаром так богато представлен в устной народной поэзии (см. главу "Лепые нелепицы").
Мастером этого жанра был С.Я.Маршак. Его знаменитое четверостишие о вагоновожатом словно затем и написано, чтобы разъярять скудоумных филистеров и восхищать детвору:
Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый.
VII. ПОСЛЕДНИЕ ЗАПОВЕДИ
Итак, мы видим, что стихи для детей нужно писать каким-то особенным способом - иначе, чем пишутся другие стихи. И мерить их нужно особенной меркой. Не всякий даже даровитый поэт умеет писать для детей.
Такие, например, великаны, как Тютчев, Баратынский и Фет, несомненно потерпели бы в этой области крах, так как приемы их творчества враждебны по самому своему существу тем приемам, которые обязательны для детских поэтов.
Но отсюда не следует, что детский поэт, угождая потребностям малых детей, имеет право пренебречь теми требованиями, которые предъявляют к поэзии взрослые.
Нет, чисто литературные достоинства детских стихов должны измеряться тем же самым критерием, каким измеряются литературные достоинства всех прочих стихов.
По мастерству, по виртуозности, по техническому совершенству стихи для советских детей должны стоять на той же высоте, на какой стоят стихи для взрослых.
Не может быть такого положения, при котором плохие стихи оказались бы хороши для детей.
В сущности, совершается злое и вредное дело: вместо того чтобы подготовлять детей к восприятию гениальных поэтов, их систематически отравляют безграмотной и бездарной кустарщиной, убивающей в них то горячее чувство стиха, которое сказалось в экикиках.
Итак, двенадцатая заповедь для детских поэтов: не забывать, что поэзия для маленьких должна быть и для взрослых поэзией!*
______________
* Теперь она звучит тривиально, но, когда писались эти строки, в них увидели формалистическую ересь, ибо всякий разговор о поэтической форме считался тогда формализмом.
Есть и тринадцатая. Она заключается в том, что в своих стихах мы должны не столько приспособляться к ребенку, сколько приспособлять его к себе, к своим "взрослым" ощущениям и мыслям. Конечно, мы должны делать это с большой осторожностью, не насилуя природы ребенка, но если мы этого делать не станем, нам придется отказаться от роли воспитателей. Мы обязаны мало-помалу нарушать многие из вышеуказанных заповедей, дабы путем постепенного усложнения поэтической формы подвести малыша вплотную к восприятию великих поэтов. Это и будет подлинным стиховым воспитанием, о котором у нас почему-то все еще очень мало заботятся. Методика стихового воспитания старших дошкольников заключается в выработке наиболее рациональных приемов постепенного нарушения вышеизложенных правил - всех, за исключением двенадцатого, которое требует высокого качества детских стихов. Это правило нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах.
К сожалению, многие педагоги, рецензенты и критики все еще судят о детской поэзии исключительно по ее содержанию, не догадываясь, что самое ценное содержание детских стихов будет безнадежно погублено неудачной и неряшливой формой, - так что именно в интересах тематики нужно раньше всего изучать формальные особенности детских стихов, а также наиболее эффективные методы их созидания.
Всякий, кто хоть бегло ознакомится с тем золотым фондом детской советской поэзии, который создан Маяковским, Маршаком, Михалковым, Барто, Квитко, Янкой Купалой, Забилой и плеядой их младших собратьев, не может не прийти к убеждению, что богатейшее разнообразие поэтических форм вполне соответствует здесь такому же богатому разнообразию сюжетов. По сравнению с литературой дореволюционной эпохи в нынешних детских стихах чрезвычайно умножилось количество жанров, входящих в повседневный обиход детворы; советским поэтам удалось приобщить даже младших дошкольников к актуальнейшим темам, которыми живет вся страна.
В течение последних двадцати лет я из года в год (с небольшим перерывом) наблюдаю несколько детских садов Подмосковья и вижу, как многочисленны темы, входящие нынче в круг интересов ребенка. Вот примерный перечень тех стихотворений и песен, которые бытуют в этих детских садах и пользуются особой популярностью среди малышей. Уже самые заглавия этих произведений поэзии показывают, как расширился в последнее время диапазон интересов и вкусов ребенка.
"Песня о Ленине". - "Первомай". - "Мы - за мир!" - "Полет в космос". - "Мальчик и летчик". - "Праздник урожая". - "Мой папа депутат". - "Кто построил этот дом". - "Война с Днепром". - "Елка". - "Дед Мороз". - "Дождик". - "Журавли". - "Усатый-полосатый". - "Детки в клетке". - "Дядя Степа". - "Снегирь". - Фольклорные перевертыши, считалки, потешки, загадки, игровые стишки. - Озорные развлекательные сказки в стихах - и наряду с этим такие, ставшие народными, песни, как "По долинам и по взгорьям", "Летят перелетные птицы", "Эх, туманы мои, растуманы" (усвоенные по радио).
Уже из одного этого перечня заглавий мы видим, что нет, в сущности, такого литературного жанра, доступного пониманию детей, которого не внедряла бы в духовную жизнь дошкольника советская педагогика последнего времени. Все дело только в соблюдении пропорций - в том, чтобы какой-нибудь один-единственный жанр не вытеснил всех остальных.
Так что вопрос о тематике стихов для детей можно считать (в общих чертах) решенным. Те жаркие споры по этому поводу, какие так часто велись в двадцатых - тридцатых годах, нынче остались уже далеко позади.
Не так обстоит дело с вопросом о поэтической форме стихов, предлагаемых детям. До сих пор этот немаловажный вопрос не привлекает сколько-нибудь серьезного внимания исследователей. Критики словно не замечают его. Педагоги в огромном своем большинстве игнорируют его совершенно.
Между тем (повторяю опять и опять!) в интересах той самой тематики, которая дорога педагогам (и не только педагогам, а нам всем), им следует во что бы то ни стало изучить поэтику детских стихов. Вот почему меня не покидает надежда, что мои скромные заповеди будут не совсем бесполезны.
Конечно, заповеди - слишком громкое название для этих непритязательных правил. Это просто вехи, поставленные для себя одним из начинающих детских писателей, который стремился приблизиться к психике малых детей, чтобы влиять на нее возможно сильнее.
Мы, советские писатели, имеем драгоценную возможность изучать эту психику не только келейным порядком, в узком кругу семьи, но и в тех несчисленных "громадах" детей, какими являются в нашей стране детские ясли, детские сады и т.д. Поэтому главная особенность наших дошкольных стихов заключается именно в том, что они должны быть приспособлены для чтения вслух перед большими коллективами детей. Конечно, их можно читать и детям-одиночкам, но их композиция, их ритмы и образы организованы так, чтобы их могли без труда воспринимать многочисленные аудитории ребят. Здесь одна из наиболее характерных черт нашей нынешней детской поэзии: когда мы пишем, мы воображаем себя на эстраде перед множеством юных слушателей.
Этого чувства не знали детские писатели Запада, и оттого их произведения в большинстве случаев были камерные, глубоко интимные.
Много ли детей видел перед собой Эдвард Лир, когда писал свою прелестную "Книгу нелепостей"? Только трех маленьких внучат графа Дарби, которых в то время учил рисованию.
И только три девочки, сестры Лидделл, слушали Льюиза Керролла, автора "Алисы в стране чудес", когда он импровизировал над сонной оксфордской рекой свою знаменитую сказку, в которой навсегда сохранились интонации его тихого голоса.
Нам же, детским писателям советских республик, если бы даже мы захотели быть камерными, это ни за что не удалось бы, так как всю свою жизнь мы находимся, так сказать, в океане детей. Безбрежный океан - от Артека до Арктики. В нем-то и формируется все наше творчество. Я совсем по-другому написал бы "Муху-цокотуху", "Бармалея", "Краденое солнце", "Телефон", если бы не чувствовал во время писания, что мне нужно будет читать эти вещи в обширных залах, перед множеством маленьких слушателей. Отсюда - то качество этих стихов, которое я назвал бы сценичностью. Эти сказки театрализованы: сюжет развертывается в них по законам драматического действа (завязка, коллизия и проч.).
Самый объем каждой сказки определяется тем, что она должна быть произнесена перед непоседливой и нетерпеливой толпой, психика которой не похожа на психику отдельного слушателя. "Краденое солнце" я сперва написал в виде длинной, монотонной сказки:
Журавли по небесам,
А медведи по лесам
Понеслися во всю прыть,
Чтобы солнце воротить.
Долетели журавли
До Египетской земли...
и т.д.
Но так как в таком оформлении эта сказка годилась только для индивидуального чтения, я сократил ее впятеро, ускорил темпы, внес максимальное разнообразие в ее ритмику - словом, приспособил ее к восприятию детского коллектива.
Это не значит, конечно, что "комнатное", уединенное чтение сказок отошло в область прошлого. Напротив, никогда еще не было такого изобилия матерей и отцов, которые читают книжки своим маленьким детям. Но пусть эти книжки раньше всего пройдут испытание в массовых аудиториях детей.
Это не праздное требование, так как коллективное чтение занимает все большее место в системе воспитания дошкольников и младших школьников. Все эти колоссальные дома культуры, детские городки и дворцы, организующие многомиллионную массу советских ребят, предъявляют нам, литераторам, новые требования, которых мы не можем не выполнить. Для того чтобы вполне уразуметь эти требования, у нас есть единственный путь - всей своей деятельностью приобщиться к этой ребячьей "громаде". Я, например, как и прочие "детские авторы", не могу себе представить такого месяца в моей жизни, когда я был бы оторван от коллектива детей. Подобно другим товарищам, я выступал и выступаю со своими стихами и в Крыму, и на Кавказе, и в Ленинграде, и в Колонном зале, и в зале Чайковского, и в Доме Советской Армии, и в клубе писателей, и в клубе ученых, и во множестве школ всех районов, во множестве детских садов, детских больниц, детских санаториев, детских библиотек, детских домов культуры и проч., и проч., и проч.
Только такое беспрестанное, повседневное общение с коллективами малых ребят давало и дает нам, советским детским писателям, возможность согласовать свое творчество с их массовой психикой.
(По изд. 1963 г. При цитировании опущены несущественные для смысла ссылки)
