Алик. Он прилетает из Питера на три дня раз в полгода, звонит в мою дверь. Цветет на пороге с дипломатом (он занятой человек) и спортивной сумкой. Суетно рассказывает о себе, ест, таскает меня по магазинам, занимается со мной любовью. Перед отъездом долго терзается, крутя бокал с вином в энергичных руках программиста, много говорит, иногда плачет. Но мне с ним нельзя. У него там своя жизнь – работа, дом, дела. Алик. Он улетает, захватив с собой мои свежие фотографии и новые стихи.
Димины друзья не дают мне покоя. Каждый раз, когда мы случайно встречаемся на улице или в магазине, они бросают на меня самый презренный из своих взглядов и, фыркая, проходят мимо. Сам Дима уже давно не живет дома. В тот день, когда я ушла от него, с ним случился приступ: он рычал, бил стекла в серванте и на лоджии – весь изрезался и полуживой упал на пол. Вызвали врачей, его госпитализировали, а потом из общей хирургии тихо перевели в дурку – потому что приступы немотивированной агрессии повторялись. Дима сошел с ума.
Юра пишет систематически. Уже год, как я раз в неделю получаю его длинные письма, написанные мелким неровным почерком. Читая их, всегда вспоминаю его печальные глаза, которые он делал перед каждым нашим прощанием, безмолвный, суховатый поцелуй в губы, взмах как будто обессиленной руки, и улыбку, спящую в уголках сжатого рта. Я никогда не отвечаю на его письма и просьбы выслать свои фотографии. Читаю их и тут же выкидываю, забывая бег неровных строк. Но последнее Юрино письмо мне запомнилось коротким постскриптумом: « наверное, я попаду под амнистию и скоро буду в городе». Над этим я думала 3 дня, затем порвала письмо, как и все предыдущие, успев подумать о том, что неплохо бы найти себе кого-нибудь до Юриного возвращения и поменять дверной замок, дабы избежать ненужного вторжения старого друга в мою и без того небольшую квартиру.
Андрей – страшный консерватор и зануда. На каждом свидании (в одном и том же ресторане) я выслушиваю банальности о красоте своих глаз и обаятельности улыбки. Он всегда дарит мне одну розу и провожает домой одной и той же дорогой. Иногда мы заходим ко мне и он, медленно раздеваясь и аккуратно складывая свои вещи на стул, ложиться поверх одеяла на расстеленную кровать. В постели он признает только одну позу, во время использования которой, я мирно рассматриваю висюльки на хрустальной люстре и тщетно стараюсь их пересчитать.
Руслан – непризнанный художник, одно из его любимых занятий – рисовать меня обнаженной. Ему не лень убить на поездку ко мне около 3 часов в одну сторону. Я часами лежу на кровати, наблюдая за движениями его бегающих зрачков – то на меня. То на лист бумаги, прикрепленный к мольберту. Когда я устаю лежать в одной позе, и конечности становятся тяжелыми, а кожу пощипывают мурашки, мы идем пить чай. На кухне он – абсолютно одетый - садиться на стул между столом и холодильником, и наблюдает за тем, как я - совершенно обнаженная – завариваю чай и подкуриваю тонкую сигарету себе и ему. Когда он заканчивает свои наброски, я иду провожать его до станции метро. По дороге мы неизменно обсуждаем Дали и Моне – его любимых художников и я вскользь замечаю, что они тоже были признаны не сразу. Руслан расцветает в улыбке, целует мне руку и исчезает в водовороте людей. Его поглощает метро. Я плетусь домой одна и непременно решаю попробовать рисовать простым карандашом, мне кажется, что это у меня получиться чудно.
Перманентно пьяный Олег забредает иногда ко мне на работу и, пошатываясь, ждет когда я освобожусь. Освобождаюсь я поздно, когда он, уже полутрезвый и злой, нервно курит свои противные сигареты без фильтра. Потом тихо и смиренно бредет рядом со мной по направлению к дому, и успевает перехватить в ларьке что-то с градусом так, что я и не замечаю. Мы молча ужинаем и он засыпает на диване в комнате – до утра. Я смотрю пресный фильм на dvd и ложусь спать в соседней комнате. Чаще всего меня будит уже одетый и небритый Олег, тихо извиняется и, оставляя на столе в кухне, купленную во время моего тревожного сна, коробку конфет, незаметно исчезает… После его ухода я всегда долго сижу на кухне, проветривая комнату от стойкого запаха перегара.
Кириллу я звоню сама. Он женат и у него двое детей, один из которых приемный. У Кирилла перспективная работа, красивая и любящая жена, важные связи и дорогая квартира в центре Москвы. Он ненадолго приезжает ко мне с огромным букетом роз, которые я так ненавижу, но никак не решусь ему сказать. У него хорошее настроение и модный полосатый галстук. Мы пьем 12-летний коньяк и беседуем о смысле жизни. Его смысл – его семья. Мой смысл – встреча с ним. Мы занимаемся любовью полураздетые, потому что у Кирилла мало времени, часть которого мы и так потратили на разговоры. Зашнуровывая ботинки в коридоре, он попутно звонит жене, зажимая мобильник между плечом и ухом, и говорит ей, что уже выезжает с работы. На прощание он всегда забывает меня поцеловать и, ожидая лифт, никогда не оглядывается на меня, стоящую в раскрытых дверях квартиры.
Я допиваю коньяк одна и долго вою, как собака, без слез. Двенадцатилетняя выдержка…Скоро я стану такой же ценной, как спиртное, я выдержала уже 10 лет. А ночью, когда ко мне, уставшей и измученной, едва приходит сон, звонит пьяный Леша, и говорит, что любит…
