всем, кто жив,
всем, кто помнит.
Жизнь, скажи, разве я виновата,
Что на чёрный запёкшийся снег,
Как подкошенный, рухнул когда-то,
Уронив пистолет, человек?
(Юлия Друнина)
…Прошу вас, будьте счастливы, ребята,
Ведь вы за них за всех остались
живы…
Светило декабрьское солнце. В ярко-голубом небе плескались, как изумрудные волны, верхушки высоких деревьев. Я сидела на поваленном снарядом дереве и смотрела на блестящие кристаллы снега. Глаза немного болели от яркого солнечного света, отражавшегося в белой поверхности.
Шла война, но сегодня было как-то подозрительно тихо, так тихо, что я вспомнила то, о чём говорить было больно, но говорили и вспоминали постоянно…
Я была из Ленинграда, с Васильевского острова. Я закончила девятый класс весной сорок первого года и поехала в гости к дальней родственнице тёте Марфе под Псков. Когда началась война, мы попытались эвакуироваться, но попали под бомбёжку на шоссе. Тётя Марфа погибла на моих глазах. В этом аду меня, заплаканную несчастную девчонку, подобрала военврач Наталья Николаевна Гаврилова. Так я и стала санитаркой в медсанбате.
- Аня! Аня! Ты куда запропастилась? – проваливаясь в снег, ко мне бежала Ксеня, медсестра с длинными рыжеватыми косами, торчащими из-под белой косынки.
- А что случилось? – я вскочила ей навстречу.
- Немцев разгромили под Москвой! – она добежала до меня и, взволнованная, весёлая, начала трясти мои руки.
- Кто тебе сказал?
- Я с политруком столкнулась на улице, а он смеётся!
- Да ну! Иванов и смеётся!
- Честное комсомольское!
Мы расхохотались: наш политрук отличался очень серьёзным характером: по-моему, он никогда не улыбался.
- Пойдём скорей, там наши все собрались у штаба!
Вокруг Иванова собралась толпа, все наперебой кричали что-то, улыбались. У некоторых в глазах стояли счастливые слёзы. Кто-то громким шёпотом расспрашивал о подробностях.
Мы побежали будить фельдшера Крапивина, отсыпавшегося после ночного дежурства, чтобы сообщить ему новость.
Неожиданно откуда-то появился командир разведчиков симпатичный лейтенант Артём Косых – широкоплечий, высокий, румянец во всю щёку, волнистые тёмно-русые волосы, добрые карие глаза. Я вообще не робкого десятка, но при встрече с ним всегда краснела и опускала глаза. Сейчас мы столкнулись лицом к лицу. Он улыбнулся и тихо сказал:
- Здравствуйте. Поздравляю.
Мне стало неловко, будто я совершала нечто предосудительное. Промолчать было бы неприлично, и я ответила еле слышно:
- Спасибо. Вас тоже, - после чего спешно ретировалась.
Меня нагнала Ксеня.
- Что там тебе Косых нашёптывал?
- Ничего, - буркнула я. Не знаю почему, но Ксенин шутливый тон был мне неприятен.
- Знаешь, по-моему, ваши чувства взаимны.
- Ну тебя, – я резко остановилась и развернулась, так что идущая чуть позади Ксеня налетела на меня, - чушь какая! – я понемногу отходила, и её последняя фраза была мне даже приятна.
- Покраснела, покраснела, - расхохоталась она.
- Ничего я не краснела!
- Да что тут такого? Вон к Лизе ходит её Андрей. И что?
- Лизе не семнадцать, а двадцать пять.
- Ну и что? Про «любви все возрасты покорны» слыхала?
- Глупости, - заметила я, покраснев до ушей.
- Да ну! Артём симпатичный и к тебе точно не равнодушен. Возьми на заметку.
Нас догнал комбат Игнатьев, и щекотливый разговор прервался.
- Здравствуйте, девушки! Как дела?
- Живы помаленьку, - пробурчала я.
- Что за грустные думы туманят ясное чело? – усмехнулся комбат. - Праздник ведь, а?
- Не выспалась с дежурства, - соврала я, не моргнув глазом, и мы проследовали дальше.
Теперь надо бы рассказать о моих коллегах. Моё «начальство», добрая и строгая доктор-хирург Наталья Николаевна Гаврилова, потеряла своего мужа-пограничника в первый день войны. Сама Наталья Николаевна уехала в Москву на какой-то конгресс 20 июня, а когда получила известия, сразу ушла на фронт. Она подтянутая, аккуратная, худенькая как девочка-подросток, часто близоруко щурит серо-голубые глаза и почти никогда не повышает голоса. Доктор заботится о нас с Ксеней, как о родных дочках, но иногда ни с того ни с сего уходит в себя и целыми днями только раздаёт краткие указания.
Второй врач - хирург Пётр Михайлович Полежаев – настоящий профессор. Он носит очки в роговой оправе и говорит правильно и красиво. Стоит мне допустить какую-нибудь речевую ошибку: не там поставить ударение или перепутать предлог – как Пётр Михайлович меня поправит.
- Вы же не лингвист, - оправдываюсь я.
- Любой культурный русский человек должен говорить правильно, - серьёзно отвечает военврач.
Свободное время он посвящает «лекциям» - своим приятным баритоном рассказывает всяческие премудрости фельдшерам и медсёстрам. Впрочем, рассказывает он так интересно, что его нередко слушает и доктор Гаврилова.
Фельдшер Володя Крапивин – скромный и умный деревенский парень – в свободное время читает потрёпанную книгу. Я однажды, не утерпев, подглядела название. «Справочник фельдшера». Пётр Михайлович или Наталья Николаевна то и дело просят его выспаться после дежурства, но он только мотает головой и опять лезет в «Справочник». Глаза фельдшера вечно красны, и он часто засыпает, положив голову на свою книгу. Ксеня недолюбливает Крапивина за его рассеянность и называет «деревянным Вовой».
- Ксеня, где Крапивин?
- Где-где, справочник читает. А вот лампу керосиновую погасить забыл. Керосин, небось, тоже денег стоит.
Ксеня – прекрасная девчонка, киевлянка, без пяти минут медсестра. Ей оставался один год в московском медицинском училище, она собиралась вернуться в Киев, выйти замуж за друга детства и работать в детской больнице. Ксеня верит в победу, но я часто слышу, как она плачет по ночам. У неё острый язык и лихой нрав, но в аккуратности и бережливости с ней не всякий поспорит. У Ксени большие зеленоватые глаза и длинные волосы с рыжинкой, за что её прозвали «медсанбатской ведьмочкой». Когда она сердится, то начинает перемежать русские слова украинскими.
Медсёстры Лиза Шелчина и Оксана Магницкая – подруги. Они вообще-то неплохие медики, но «наши» их не любят за легкомысленность и завистливость. Я чем-то не приглянулась Оксане, и при любом удобном случае она меня подкалывает.
Кроме «наших» - медсанбатовских – я общаюсь со связисткой Сашей Зотовой, своей землячкой. Она улыбчивая и смешливая девчонка, но в больших голубых глазах, обведённых кругами бессонницы, притаилась грусть – давно нет писем от мамы из осаждённого Ленинграда. Саша любит стихи и знает их наизусть, наверно, не один десяток. Мы часто говорим с ней о литературе, искусстве – о всяких невоенных вещах.
Месяца два назад, в проливной дождь, я сидела в избе в сенях и подшивала гимнастёрку, которая была мне длина. Это был один из тех дней, когда раненых было немного. Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился командир разведчиков. Тогда я ничего о нём не знала, так только, пару раз видела на улице.
- Добрый день! – обратился он ко мне, - Артём.
- Анна, - я пожала его руку.
- Мы тут раненого привели. Слегка задело нашего Петьку.
- Сейчас, - я отворила дверь и позвала Ксеню, - минуту.
Пока Ксеня осматривала разведчика Петьку, я разговорилась с Артёмом. Он был, оказывается, тоже ленинградец, с улицы Скороходова, что на Петроградской стороне. Говорил негромко, а я всё смотрела и думала, как это он так умеет улыбаться – одними глазами – когда говорит о серьёзных вещах. Его мама, как и моя, эвакуировалась на Урал. Он заговорил меня совсем, и когда уходил, поддерживая перевязанного Петьку, улыбнулся напоследок. Дверь закрылась, а я всё ещё видела его широкоплечую фигуру, русые волосы, весёлые карие глаза и улыбку, скромную и застенчивую.
- Ты, Васильева, влюбилась, - констатировала, намыливая руки, Ксеня. – Ты подумай! А такая скромница!
Сейчас я вспомнила об этом разговоре. Кто-то пел частушки собственного сочинения, в которых было что-то о «хромом чёрте, Москве и злобных фрицах». Я неожиданно рассмеялась.
- Ой, Анька, влипла ты по уши! Везучая!
Я удивлённо покосилась на Ксеню.
Я сменилась с дежурства и собиралась пойти в гости к Саше, когда в комнатку влетела Ксеня и, делая страшные глаза, шёпотом сообщила, что «меня там ждут». Я оделась и выскочила на улицу. У крыльца стоял Артём.
- Здравствуйте, - улыбнулся он, - как ваши дела? Я не помешал?
- Нет, - сказала я, - ничуть.
- Вот, - он протянул мне шоколад, - трофейный. И ещё, - он достал пухлую книгу в потёртой обложке.
- Что это? – спросила я, пытаясь в темноте разглядеть заглавие.
- Это «Преступление и наказание».
- Как вы узнали? – Я очень любила этот роман, но всегда немного стеснялась этого.
- Мне Саша-связистка сказала, что вам нравится. Мы фрица с мешком хапнули…э-э… взяли, так у него там куча книг наших. Библиотечные! Смотрите, штамп.
На книге, и правда, стоял штамп далёкого белорусского городка. Разграбили библиотеку, чтоб им пусто было!
- Там стихи были – мы их Саше отдали.
- Спасибо, - я была поражена, - а зачем ему книги? Они ж на русском?
- Чёрт его знает! Как сувенир, наверное. Или так. Они ж, фрицы, жадные.
На крыльцо выбежала Лиза, кого-то позвала и неожиданно увидела нас. Было темно, но мне показалось, что она презрительно и зло улыбнулась.
Он взял меня за руку и вдруг спросил ни с того ни с сего:
- А вы куда собирались поступать?
- Я… в медицинский. А вы?
- А я - на исторический. А сейчас не знаю… только бы война кончилась.
На крыльцо выбежала Ксеня и крикнула:
- Анька, иди, тебя Наталья Николаевна зовёт!
- Ладно, мне пора. До свидания.
- До завтра.
Я вырвала свою руку из его ладони и побежала в дом, но успела расслышать слова:
- Ты жди, я обязательно приду. Жди, слышишь?
Я обернулась, помахала рукой и крикнула:
- Да!
Мы лежим в темноте. Редкий случай – ночь, не бомбят и нет раненых. Спать бы и спать, ан нет – сон нейдёт. Смотрю в скрытый во мраке потолок.
- Ань, а Ань! Ты же не спишь, я знаю! Не притворяйся!
- Ксень, дай мне поспать! Честное слово, глаза сами закрываются.
- Не ври, коли не умеешь! Ты его любишь?
- Кого? Достоевского - очень!
- Не придуривай. Я об Артёмке спрашиваю!
- Да я сама не знаю! Так всё сложно!
- И ещё сложнее будет, - обнадёжила Ксеня, - поэтому решай.
- Да ну тебя! Вот уж точно – всем до своего, а куме до всего!
- Вот тебе и благодарность, - Ксеня ничуть не обиделась и продолжает свой допрос, - вы с ним на ты?
- Да.
- Он сам предложил?
Я выхожу из себя и начинаю шипеть, как рассерженная змея, прямо в лицо Ксене:
- Ты мне дашь поспать или нет, любопытная Варвара!
- Ты не шипи. Ты дело говори и отвечай на вопросы. Ясно?
- Не буду я отвечать!
- Девочки, сами не спите, так хоть мне дайте поспать, - это уже доктор Гаврилова, - я устала очень! Дня вам мало, что ли?
- Простите, Наталья Николаевна!
Но Ксене не лежится. Она перебирается ко мне и начинает шептать на ухо:
- А он откуда?
Понимая, что сопротивление бесполезно, и поспать не удастся, я покорно отвечаю:
- Из Ленинграда.
- А он невесту дома не оставил?
Эта мысль грызла меня весь вечер, и Ксеня наступила мне на больную мозоль. Даже глаза закололо.
- Не интересовалась. Не знаю я, Ксенька. Давай спать.
Утро выдалось свежее и солнечное. Почтарь Мишка Колесов принёс короткое и грустное письмо от мамы. Она звала меня в тыл – учиться и работать. Как бы не так! Я и здесь нужна.
Но вскоре налетели самолёты. Бомбили долго, но раненых почти не было. Через час принесли худенького бойца – ни дать, ни взять школьник – он был смертельно ранен. Он плакал, звал какого-то Володьку и маму. Потом вдруг притих, открыл глаза и окинул нас совершенно ясным взглядом. Глаза его остановились на Наталье Николаевне:
- Мама! – тихо сказал он. - Это не я. Я не виноват. Мама!!!
Я бросила испуганный взгляд на доктора. Она молчала и смотрела на раненого.
- Мама! Ну что же ты? Мама! Это они! Я не при чём!
Наталья Николаевна была бледна как полотно.
- Мама, - он схватил её за руку, - прости меня, мама!
- Прощаю тебя, сынок, да и ты прости меня, - тяжёлым хрипловатым голосом сказала доктор.
Парнишка отпустил её ладонь и закрыл глаза. Ксеня пощупала запястье – мёртв. Доктор Гаврилова опустила голову и выбежала на улицу.
Я шла, проваливаясь в снег, к поваленному дереву. Я всё видела лицо бойца, зовущего маму, и Натальи Николаевны, просящей у него прощения. Набрав снегу в ладонь, я опустилась на ствол и заплакала.
Неожиданно кто-то коснулся моего плеча. Я вздрогнула и обернулась. Сзади стоял Артём:
- Я тебя напугал? Извини, пожалуйста, я не нарочно.
Я вытерла заплаканное лицо и отвернулась. Вот принесла нелёгкая, и так не красавица, а сейчас вся зарёванная!
- Ты что? Тебя кто-то обидел? – Он опустился передо мной на корточки.
- Нет, - я покачала головой.
- Тебе больно? Тебя кто-то напугал?
Я не ответила. Он протянул руку и вытер слёзы на моих щеках. Потом сел рядом со мной. Я рассказала ему всё: про письмо и про раненого. Рассказывая, понемногу успокаивалась. Потом спросила:
- Как ты узнал, что я здесь?
- По следам нашел.
- Ну да, ты же разведчик, - я улыбнулась.
- Знаешь… а, ладно, ничего.
- Нет, говори.
- Я раздумал.
- Я обижусь. Хотел говорить – говори.
- Ерунда какая!
Он привстал и, набрав в ладонь снега, начал его разминать пальцами. Я перехватила его руку.
- Ты что? Руки замёрзнут.
Артём засмеялся и забросил снежок в кусты. Потом повернулся и вдруг коснулся губами моей щеки. Я отскочила назад.
- Ты что?
- Так, ничего. «Есть чувство между нами, и имя ему…»
- Откуда это? – растерянно спросила я.
- Романс какой-то. У нас сосед всё время пел.
- Хороший романс, - я вздохнула и встала с дерева, - но мне пора, а то искать будут.
Уходя, я проклинала всё на свете, но больше всего – собственную стеснительность.
- Не ври. Я же вижу, что ты с ним была.
- Ксеня, честное слово, какая ерунда!
- Слушай, сначала ты сияешь, как медный самовар и выглядишь как Дмитрий Донской после Куликовской битвы, а потом…
- Ну что ты пристала к человеку, - это уже Саша-связистка, - у каждого есть свои тайны.
- Если её не направлять, она дров наломает! – категорично заявляет Ксеня.
- Ксеня, перестань учить меня жить!
- О чём спор? – на нашу половину заглядывает «деревянный Вова».
- Что тебе ещё нужно? – злится Ксеня.
- О преимуществах сулемы перед белладонной, - шутливо отвечает Саша.
Фельдшер, конечно, прекрасный парень, но тугодум и не понимает юмора. Он удивлённо хлопает белесоватыми ресницами и начинает:
- Так ведь сулема…
- Это диагноз, - подытоживает Ксеня и выталкивает его за дверь.
- Зачем так? – спрашиваю я.
- Поделом – пусть не встревает в женские разговоры! – смеётся Саша.
Утром меня будит хмурая Ксеня и суёт в руки какое-то письмо. Со сна ничего не могу разобрать.
- Читай! – велит Ксеня.
Я, наполовину вслух, читаю:
«Дорогая моя Аня!
Внутри этого письма ты найдёшь второе. Его прочитай только в случае моей гибели или слишком долгого отсутствия.
Я не имел права попрощаться с тобой вчера, потому что никто не должен был знать, что мы уходим. Я постараюсь вернуться, но никто не знает, что будет завтра, потому что мы на войне. Верь и жди,
Артём»
Я смотрю на Ксеню и молчу. И она молчит. И ничего нельзя сделать, и ни о чём мы не успели поговорить, а я ведь его люблю…
И началось. Два дня я ходила, как во сне. Скажут лечь спать – лягу, скажут поесть – кивну, но буду жевать без аппетита, лениво двигая челюстями. Наталья Николаевна, которая никогда ни на кого не повышала голоса, один раз отругала меня за плохо очищенный операционный стол. Когда я вышла из операционной, услышала, как Гаврилова вполголоса спросила у Ксени:
- Что с ней происходит?
- Не знаю, - ответила та и загремела стерилизатором.
Беда случилась на третий день утром. Мы с Ксеней спали в кухне, когда прибежала связистка Саша. Толкнула нас. По её лицу было понятно, что случилось что-то ужасное.
- Разведчики вернулись.
Я вскочила. Сказать сразу ничего не могла – молчала и смотрела на Сашу в упор.
- Что с Косых? – спросила Ксеня.
- Он не вернулся.
Я ткнулась лицом в Ксенино плечо и заплакала.
Уже потом я узнала, что Артём специально принял решение расколоть отряд на две группы, и что одной удалось выйти сразу, а вторая ещё сутки бродила по лесам, каким-то чудом не натыкаясь на немцев.
Я принесла стерилизатор, поздоровалась с доктором Гавриловой и вдруг споткнулась и чуть не упала на ровном месте. Вышла в коридор, села на скамейку, вскрыла второе, «на крайний случай» письмо. Его я помню наизусть:
«Дорогая Аня!
Если ты читаешь это письмо, значит, меня нет рядом, а, может, и вообще нет. (Последние два слова были написаны кривовато и мельче остальных) Я хочу сказать тебе, что не сказал тогда. Я тебя люблю.
Может, я ещё вернусь.
Артём»
После этого я ничего не помнила, и что произошло в следующие сутки, знаю только со слов Ксени и Саши.
Когда Ксеня вышла из операционной, я лежала на скамейке и пела. Испуганная, она побежала к Наталье Николаевне и закричала, что я сошла с ума. Доктор измерила мне пульс и температуру.
- Да у неё жар! Это бред. Неужели простудилась?
- Это нервы, - хмуро объяснила Ксеня.
- В смысле?
Ксене пришлось всё рассказать. Доктор Гаврилова слушала молча, потом сказала:
- Приготовьте успокоительное. Если придут сведения о Косых, ей ничего не сообщать.
- Даже если положительные?
Доктор не ответила и бросила на Ксеню удивлённый взгляд. Мол, какие уж тут могут быть положительные. Я вдруг начала громко читать стихи вслух. Потом помолчала и вдруг, открыв глаза – ясные и спокойные, как у любого человека – позвала: «Артём!»
Ксеня застыла в оцепенении. Наталья Николаевна прикрикнула на неё:
- Что же ты? Коли!
Так продолжалось сутки. Я не успокаивалась: плакала, бредила, звала Артёма. Температура снизилась, но бред не проходил. Мне чудился Ленинград, потом деревня под Псковом, бомбёжка на шоссе. Ксеня сидела около меня всё время, когда была свободна. Она поила меня водой и делала уколы, но мне, казалось, ничего не помогало.
Саша Зотова сидела во дворе в темноте. Ей не хотелось ни с кем разговаривать. Неожиданно она услышала голоса – с кем-то говорил комполка. Комполка был явно доволен, а собеседник что-то тихо и подробно объяснял. Саша не была излишне любопытна, но голос второго человека показался ей знакомым. Она поднялась и подошла вплотную к дороге.
- Иди, отдыхай! Молодец! – это комполка.
Что ответил собеседник, она не поняла, но сомнений не было – вторым был Артём Косых.
Саша, не чуя под собой ног, выскочила на дорогу и, подождав, пока уйдёт комполка, пустилась за разведчиком. Вскоре она догнала его и окликнула:
- Артём!
Он стремительно обернулся.
- Скорее! – еле переводя дух, крикнула она, - Аня… ей очень плохо!
- Что с ней?
- У неё что-то нервное – бред, температура. Она думала, что тебя убили.
Саша вбегает в кухню и кричит дурным голосом задремавшей Ксене:
- Косых вернулся!
И вдруг я, не откликавшаяся на собственное имя, открываю глаза и вижу его. Артём стоит в дверях – живой и невредимый. Я только и могу произнести:
- Артём!
Потом я, босая и взлохмаченная, подбегаю к нему. Он обнимает меня и говорит что-то. Слов я не слышу, просто слушаю голос. Я не верю, не могу поверить, что это он – мой дорогой Тёма Косых – жив, здоров и стоит передо мной.
Входит доктор Гаврилова, смотрит на нас, а в особенности на мои босые ноги, хмурится, хочет сделать замечание, но машет рукой и исчезает в дверях операционной.
Мы сидим в лесу всё на том же поваленном дереве. Сумерки. Артём держит мою ладонь в своей. С моего лица не сходит улыбка. Мы болтаем о всякой всячине.
- А ты где на Васильевском жила?
- Я – на 16 линии. Это где кладбище Смоленское. Знаешь?
- Знаю, - кивает он.
- А ты в Москве был когда-нибудь?
- Один раз. А ты?
- Я нет. Папа обещал-обещал, а сейчас и он воюет. Вот бы встретить!
- А мой отец в сороковом умер. Он герой был – ещё в Гражданскую воевал. Израненный весь был. А умер от сердечного приступа. Мама, когда мне письма пишет, часто о нём вспоминает.
Лицо у Артёма темнеет, и он переводит разговор на другую тему.
На следующий день мы перешли в наступление. Было, конечно, тяжело, но настроение у всех – хоть куда!
- Можно бить сволочей! А мы уж крылья опускать начали! – на всю жизнь запомнила я слова пожилого солдата, которого оперировала Наталья Николаевна.
Спать было некогда, операции шли непрерывно двое или трое суток. У доктора Гавриловой явно проступила ранняя седина, побледнели и впали щёки. Ксеня засыпала в любом положении, а однажды задремала стоя и, потеряв равновесие, упала к ногам доктора, чем очень всех напугала. Доктор Полежаев, сам не совсем здоровый человек, глотал лекарства, но снова и снова вставал к операционному столу. Оксана Магницкая один раз зашлась в истерическом припадке, но Наталья Николаевна быстро привела её в чувства при помощи воды и нашатыря. Мне тоже приходилось солоно: я бегала в аптеку и обратно, бесконечно стерилизовала инструменты и смывала кровь с операционных столов.
Когда явился комбат Игнатьев и объявил отбой, все уже еле держались на ногах. У меня перед глазами плавали чёрные круги. Я вышла в сени напиться воды, а когда вернулась, все, во всяком случае, на женской половине, уже спали. Ксеня свернулась на лавке клубочком; Магницкая и Шелчина тоже спали; не по-женски храпела доктор Гаврилова. Я едва добрела до топчана и погрузилась в долгожданный сон.
На следующий день к нам привезли пожилого солдата. У него было ранение в ногу, и пуля осталась в мягких тканях. Его лицо показалось мне странно знакомым, но с начала войны я перевидала столько разных людей, что вспомнить кого-то одного не было возможности.
Когда его сняли со стола (операция шла под местным наркозом), он вдруг улыбнулся и сказал:
- Васильева! Опять ты не выучила формулы?
Я не поняла и удивилась.
- Аня, ты меня не узнаёшь?
И тут я его узнала! Это был мой учитель физики, Олег Георгиевич Валеткин. Он сильно постарел и сбрил свои пышные усы.
- Ты как на фронт попала, девочка? Твои в Ленинграде остались?
Я, в очередной раз, всё рассказала. Олег Георгиевич вздохнул. Его пожилая мать, жена и две дочки остались в осаждённом Ленинграде, старший сын ушёл на фронт и пропал без вести. У нас было и общее горе: погибла учительница русского языка нашей школы, Ольга Станиславовна Рутковская, прекрасный преподаватель и хороший человек. Она служила где-то в санбате и погибла при отступлении в августе. Остальные учителя или ушли на фронт, или работали в тылу.
Сменившись, я забралась в какую-то рощицу – моей поляны с поваленным деревом теперь не было – и наплакалась всласть. Мне было жаль и пропавшего сына физика, и Ольгу Станиславовну и себя тоже…
Я смотрю на себя в зеркало. Простите меня, но женщина есть женщина, хоть и идёт война. Лицо у меня круглое, пожалуй, даже слишком. Нос широкий и плоский, да ещё и вздёрнутый. Глаза узковаты от природы, а когда я улыбаюсь или пытаюсь что-то разглядеть, становятся похожими на щёлки. Светлые брови и такие же волосы. Я ношу стрижку – не длинную и не короткую – так легче, волосы не мешают.
В нашем медсанбате я выше всех, а с комбатом и фельдшером Володей одного роста. И в кого такая каланча уродилась? Многие парни стесняются, когда девушка выше их. Но Артёму мой рост нипочём, он настоящий богатырь, недаром у него сибирские корни.
Физически я достаточно сильная, а для медработника на войне это немаловажная деталь. Ну, вот и всё, кажется. Кто бы знал, что описывать себя не так-то просто. Того и гляди, выявишь слишком много достоинств или недостатков.
Доктор Гаврилова с усмешкой наблюдает за моим самосозерцанием:
- Не наглядеться?
Я краснею и убираю зеркальце в коробку из-под ампул.
Доктор смотрит на меня своими серо-голубыми глазами и вдруг грустно говорит:
- Ох, и любила же я своего Диму! Его нельзя было не любить: и красавец, и разумник, и храбрец. Мы мечтали иметь троих детей и жить себе… - Наталья Николаевна роняет голову на стол и плачет горько и безутешно.
Я стою и молчу, не зная, уйти или остаться. Входит доктор Полежаев, вздыхает и наливает коллеге чаю. А через десять минут доктор Гаврилова уже извлекает осколок из предплечья рядового Шишкина.
Артём пришёл поздно вечером. Я услышала его голос. Он спросил обо мне кого-то во дворе. «Кем-то» оказалась Оксана. Когда я вышла в кухню, она скорчила недобрую физиономию и прыснула в кулак. Мы с Артёмом вышли из избы.
- Здесь где-нибудь можно скрыться от посторонних глаз?
Я указала рукой на рощицу, и мы пошли туда.
- Знаешь, - сказала я, - всегда читала в книгах о канонаде, а что это такое не представляла.
- Лучше бы не знать, - грустно заметил Артём. – У нас в квартире жил старый-старый дед. Как кто начинал жаловаться на жизнь, он говорил: «Это пустяки. Главное, чтобы не было войны». Прав был дед. Мы тогда не понимали ничего. Это счастье было. Настоящее счастье.
Я опускаю голову. Мне не хочется, чтобы он видел, что я плачу.
Вскоре случилась беда. С утра всё было нормально, даже наступило затишье. Мы сидели за столом, Ксеня штопала.
- Вот Лизка! Отпустили на пять минут, а шатается добрых два часа! Ну, Пётр Михайлович ей задаст!
Пришла Наталья Николаевна, спросила про неё, покачала головой. Неожиданно явился молодой артиллерист. За ним шли двое и несли на плащ-палатке Лизу. Она была бледна, глаза закрыты, пульс не прощупывался. Первые несколько минут мы не могли понять, что случилось. Неожиданно Ксеня указала на Лизин висок, на котором выступила капелька крови. Присмотрелись повнимательнее: маленькая, едва заметная царапинка.
- Осколок, - сказала доктор Гаврилова, - всё бесполезно. Мгновенная смерть.
Оксана Магницкая, до этого испуганно взиравшая на всё происходившее, вдруг громко закричала. Её лицо перекосила гримаса, начался нервный озноб. Мы с Ксеней подхватили её под руки и увели.
На следующий день Оксану отправили в тыл, у неё было глубокое потрясение, грозившее перейти в психическое расстройство. Хоть я не любила обеих медсестёр, мне было их искренне жаль, и я втихомолку поплакала.
Через неделю нам прислали пополнение: двух санитарок, фельдшера и медсестру.
Медсестру зовут Ирой Залуцкой. У неё большие карие глаза и тёмно-русые волосы. Она серьёзная и рассудительная, а также знает всех французских королей с их жёнами и прозвищами. Иришка неплохо рисует, чем и занимается в свободное от работы время.
Сандружинница Маша Рокотова - голубоглазая блондинка, смешливая и жизнерадостная. Она постоянно напевает какой-нибудь весёлый мотивчик. Она никогда ни на что не жалуется, и легче, наверное, руками сдвинуть с места танк, чем расстроить Машу.
Её подруга Юля Назарова – жгучая брюнетка с пламенным взглядом - или, как мы её прозвали, Юла, тоже весьма необычная девушка. Стоило ей приехать, как мне на неё пожаловался Артём. Оказывается, разведчик Коленька Гришунин в неё влюбился и очень переживает, потому что девушка предпочитает наводчика Федю из пульроты. «Рассеянный стал, ходит, как в воду опущенный, а ведь лучший разведчик был», - говорил мне Тёма таким голосом, будто я во всём виновата. Вот вам и Юла!
Фельдшер Наум Гольдштейн весёлый и общительный, но и деловых качеств ему не занимать. Володя к нему очень привязался. Оказывается, наш Вова знает толк в военном деле! Каждую свободную минуту они с Наумом обсуждают военные действия. «Вот кого надо на руководящие должности», - смеясь, замечает Маша.
Юла и Маша часто друг на друга обижаются. Они не разговаривают, ругаются на чём свет стоит и дуются как мыши на крупу. Но длится это не больше десяти минут. Прошло? И вот они, как ни в чём не бывало: хохочут, шумят и травят бородатые анекдоты. Вот и пойми их после этого!
Мы кружком сидим в кухне: Ксеня, я, Маша, Юла и Ира. Саша-связистка открыла сборник стихов Есенина и, не глядя на страницу, громко и выразительно декламирует:
Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!
Вспомнишь, что ли, юность, ту, что пролетела?
Не шуми, осина, не пыли, дорога.
Пусть несётся песня к милой до порога.
Пусть она услышит, пусть она поплачет.
Ей чужая юность ничего не значит.
Ну, а если значит – проживёт не мучась.
Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?
Лейся, песня, пуще, лейся, песня, звяньше
Всё равно не будет то, что было раньше.
За былую силу, гордость и осанку
Только и осталась песня под тальянку.
И куда только делись весёлые, смешливые медсёстры и санитарки? У Маши глаза опущены, кулаки сжаты, лицо серьёзное и немного усталое. Ира подпёрла кулаком щёку и смотрит невидящим взглядом куда-то вперёд. Ксеня прячет влажные глаза и теребит кусочек бинта, невесть откуда взявшийся на столе. Даже Юла, притихшая и нахмурившаяся, не похожа на ту обычную задиристую девчонку. Сама Саша, с гордо поднятой головой, с горящими глазами, оглядывает всех, словно оценивая произведённый эффект.
С минуту все сидят молча. Слова «всё равно не будет то, что было раньше» запали глубоко в душу. Откуда-то и правда доносится звук гармошки - это веселятся ребята-пулемётчики. А мы как будто застыли на своих местах, погружённые в свои невесёлые думы.
Готова поспорить, Ксеня вспоминает своего Юру, чьи письма приходят очень редко, Ира – родных из Могилева, о судьбе которых она ничего не знает, Маша – далёкий Орёл, где остались родители и братик. Саше чудится кружок литературного чтения в Ленинградском Дворце пионеров, где она в школьные годы засиживалась допоздна, выпускной бал, институт с большими холодными аудиториями и голубоглазый Витя, который провожал её до дома, а сейчас он – лётчик, воюет где-то в далёком Мурманске. Юла видит дом в деревеньке, какой-то праздник, весёлого гармониста, погибшего в первые дни войны… И у каждой – горе, и у каждой – слёзы, пролитые или непролитые, о чём-то, до чего нужно идти ещё месяцы и годы.
Мне опять пишет мама. На заводе всё в порядке, все знакомые передают мне привет. После всех новостей и пламенных приветов шла приписка: «Доченька, родная, береги себя. Коли судьба твоя воевать, и не хочешь ты возвращаться под материнский кров, храни тебя судьба от всех невзгод и бед, насколько это возможно. Воздастся тебе за благие дела твои. Мама»
Эх, мама-мама! Такие письма надолго выбивают меня из колеи. Я плачу по ночам, утром тщетно борюсь с отёками на лице, все вокруг меня жалеют. Эх, мама. Куда же делся твой привычный стиль? Причитаешь… дают о себе знать деревенские корни. Конечно, осуждать тебя за это несправедливо, ведь ты приехала в Ленинград в пятнадцать лет из Костромской области. Ну, да ладно. Спасибо, мама. А я пойду. Некогда рассиживаться. Меня ждёт работа.
В ночь ушли разведчики. Я с волнением прислушиваюсь к звукам с немецкой стороны. Нервы на приделе. Пока тихо.
- Ты что, дрожишь, что ли, Анька? – спрашивает Ксеня.
Правда, дрожу. Аж стол трясётся. Ксеня молча уходит, потом возвращается.
- Валерианки принесла, - нарочито недовольным тоном объясняет Ксеня. – С ума сойдёшь.
- Спасибо.
Прислушиваюсь: тихо. Может, барабанные перепонки лопнули от напряжения?! Пальцами постукиваю по столу. Ира из угла бросает на меня недовольный взгляд. Потом, спохватившись, опускает глаза. Чего стыдиться? Я себя веду, как дура, а она стыдится.
Сейчас бы Сашу, да она на дежурстве. Живо представляю себе: Саша, рация, треск эфира…
Господи! Началось! На немецкой стороне загрохотало, как будто началось штук пятьдесят хороших гроз. Я вскочила. Маша и Ксеня насильно усадили меня на место: мол, не высовывайся. Я чуть не села мимо скамейки. Грохочет всё ближе, ближе… Неужели накроют?
Молиться я не умею, но слова сами собой складываются в простенькое: спаси, помилуй, убереги, великий и милосердный! Господи! Сижу, как на иголках. Кажется, сердце либо выскочит из груди, либо лопнет.
- Сидите, - бросает, исчезая во тьме, Ксеня.
Хоть бы она принесла добрые вести!
Я пыталась ни о чём не думать и смотреть прямо перед собой, даже искоса не взглядывая на дверь, за которой минуту назад скрылась Ксеня. Неожиданно взгляд мой натолкнулся на наполовину сорванный, пожелтевший и выгоревший портрет на стене. Лицо было различить трудно, потому что портрет висел прямо напротив окна, сейчас заколоченного фанерой, а до этого, очевидно, гостеприимно открытого для солнечных лучей.
Вдруг, какой-то игрой памяти, передо мной встала наша просторная светлая комната в Ленинграде. Сквозь чисто вымытое окно, выходящее на восток, пробиваются первые лучи солнца. Ветер колышет лёгкие светлые занавески. У окна стоит мой письменный стол. На нём аккуратной стопочкой сложены учебники и тетради. В книжном шкафу стоят томики Пушкина, Толстого, Есенина. Посреди комнаты обеденный стол. На нём всегда снежно-белая скатерть. На стене затёртая на сгибах географическая карта и копия с картины Боровиковского. Папа говорил, что мама похожа на Лопухину и даже специально заказал копию портрета у знакомого художника. В буфете поблёскивает чистая посуда. Крайняя слева чашка, на которой всегда по утрам дрожит солнечный зайчик, - моя. За стеной торопливые шаги. Это уходит на работу инженер Горин. Слышен смех первоклашки Любочки и топот малыша Митьки, которого ведут в детский сад. По потолку бегут полоски солнечного света. Хорошо!
От воспоминаний меня оторвала Ксеня. Влетев, как порыв ветра, наскоро отряхнув снег с валенок, она выдохнула:
- Ничего. Там ещё.
«Там». Успокоила! А прибежала, будто с вестями.
- Я к ординарцу – нет его, у комполка он. На улице попался связной комбата Жердины, так он и казав… сказал, то есть, - волнуясь, Ксеня перемешивала русские формы с украинскими.
- Так я наткнулась на доктора Гаврилову, а она мне и всыпала по первое число! Чи шо, говорит, шатаешься. Обстрел, не видишь? Пули да осколки, говорит, не выбирают, красноармеец ты или медсестра. А я того не знала!
- Не тараторь! – оборвала её Ира. - Ладно бы дело говорила. Вишь, человек сам не свой.
Ксеня обиженно отворачивается. Молчим. Я опять погружаюсь в воспоминания. Вижу школу, правильные ряды парт, чёрную доску. Рыжеволосая мечтательница Даша опять задумалась об одной ей известных вещах. Лена торопливо повторяет что-то. Опять весь вечер читала и не успела выучить урок. Ольга Станиславовна говорит о лирических героях, литературной композиции. Интересно говорит и понятно. А сейчас нет её больше на свете, а я сижу здесь, далеко от Ленинграда, в небольшой деревеньке, в избе, превращённой в госпиталь, и жду из разведки человека, с которым я никогда не встретилась бы, если бы не война. Неужели так? А если бы и увидела его высокую фигуру там, в Ленинграде, то прошла бы мимо и забыла о нём.
Здесь всё быстрее, проще, наконец. А может быть, напротив, сложнее? Я сижу, погружённая в свои невесёлые думы, и на этот раз представляю себе Артёма. Таким, каким я увидела его в день разгрома фашистов под Москвой.
Мы сидим уже очень долго. Сколько? Да разве это важно! Я смотрю на выгоревший портрет с подписью, оканчивающейся на «в», но никак не могу определить, кто же это. Ира в углу штопает. Маша отсыпается после дежурства. Юла куда-то убежала. Ксеня открыла книгу и читает откуда-то из середины. Впрочем, не трудно догадаться, что это за произведение, потому что книг на весь медсанбат очень мало: знаменитый «Справочник фельдшера», моё «Преступление и наказание», одолженный нам Сашей сборник стихов разных поэтов да изрядно потрёпанный учебник истории, который нам оставил на память один раненый. Сейчас Ксеня изучает именно его. Просто чтобы что-то спросить, говорю:
- Какая глава?
- Татаро-монгольское иго. Битва на Неве. «Ледовое побоище».
И тут наше внешне спокойное состояние нарушается. Со скрипом и грохотом вбегает Саша. Стряхивая с непокрытой головы снежинки, сообщает:
- Привели!
Ксеня роняет учебник. Все выжидательно смотрят на связистку.
- Они меня переводчиком взяли, ну, чтоб допросить нормально. Я ведь до войны у настоящей немки училась языку. А потом, когда всё перевела, они меня прогнали. Говорят, дальше досконального знания языка не требуется, а они будут с ним разговаривать в более крепких выражениях.
С минуту мы во все глаза рассматривали Сашу, будто видели её в первый раз. Когда её взгляд натолкнулся на меня, она сказала как бы между прочим:
- Да жив твой Косых, успокойся.
Вот с этого и надо было начинать!
Артём пришёл поздно вечером, чем рассердил доктора Гаврилову. Они долго объяснялись в сенях, пока Наталья Николаевна не согласилась меня позвать, погрозив, однако, мне пальцем. Мы сели на завалинке. Он рассказывал что-то весёлое, а я чувствовала, как потихоньку тает ледяная глыба, холодившая сердце. Говорили недолго – я боялась праведного гнева начальства. На прощание он поцеловал меня, пожал мою ладонь и скрылся в темноте.
Через неделю со мной случилась неприятность. Прибежал рядовой, начал что-то сбивчиво объяснять Полежаеву. Выяснилось, что при миномётном обстреле осколком ранило командира пулемётного взвода Зашеина, но в санбат он идти отказывается. Их санитарка, как назло, куда-то запропастилась, и он просит человека, который бы оказал ему помощь.
Я крутилась под ногами (если можно так сказать, потому что рядовой доставал мне до плеча) и военврач, недолго думая, указал на меня. Мы побежали к Зашеину. Рана оказалась пустяковой, но болезненной. Я перевязала взводного, выслушала вялую благодарность и пустилась в обратный путь. Нужно было спешить: Зашеин был не единственной жертвой обстрела. Мне хотелось сменить Машу, которая уже порядочно устала.
И тут случилось. Неожиданно сбоку и сзади от меня, чуть поодаль, что-то блеснуло, стукнуло, будто в колокол. Меня подхватило и толкнуло. Я потеряла равновесие, а вместе с ним и сознание.
Очнулась от мерного покачивания земли подо мной. Всё тело ныло и болело, как будто меня избили. Голова напоминала чугун. Я с трудом открыла один глаз, второй: серый, похожий на газ или туман воздух колыхался вокруг. Впереди покачивалась сгорбленная спина «деревянного Вовы», сзади надо мной склонилась Ксеня. Меня несли на носилках.
- Сколько времени? – спросила я и не узнала своего голоса. Каркаю, как ворона.
- Час дня. Не разговаривай.
Ах да! Как же я сразу не догадалась. Меня контузило. Вот почему так болит тело и так серо в глазах! Снова смыкаю веки. Становится легче.
Глухо, как сквозь вату доходит до сознания голос Натальи Николаевны:
- Осколочные есть?
- Нет.
- Повезло бродяге. Положите её в госпитальную избу. Приходила в себя?
- Да.
- Сознание нормальное?
- Да.
- Ну и прекрасно, - облегчённо вздыхает военврач.
Меня опять куда-то несут. Открываю левый глаз: туман, только где-то под самой бровью мелькает красненькая полоска и звёздочки.
- Кладите.
Опускают. Покой. Слышу робкий голос дежурной медсестры Иры:
- Вы куда, молодой человек?
Грозный окрик доктора Гавриловой:
- Лейтенант Косых!
Делаю титаническое усилие и открываю глаза. Обидно. Так в моём поле зрения только Ира и Ксеня. Повернуться для меня сейчас – несбыточная мечта. Откуда-то слева доносятся голоса Артёма и Натальи Николаевны:
- Что с ней?
- Контузия средней тяжести, без осколочных. Через неделю-две будет как новенькая.
Как новенькая! Зато сейчас я чувствую себя мумией, пролежавшей в саркофаге бог знает сколько лет. Я поворачиваюсь на бок и вижу-таки Артёма.
- Лежи! Иначе в тыл отправлю!
Угроза действует, и я застываю, привыкая к новой позе.
Я лежу и представляю себе Ленинград. Чем меньше я хочу думать о нём, тем больше думаю. Плохо.
Вижу солнечную сторону улицы. Толпа школьников. Голубое небо. Тогда мы ничего не ценили: ни тишину, ни небо без самолётов, ни возможность ходить в гражданском платье, в школьной форме и туфлях вместо гимнастёрки и сапог и носить портфели вместо санитарных сумок и оружия.
Мы ни считали счастьем лишних два-три часа сна, баню, чистое бельё и нормальную кровать. Для нас не была чудом новенькая книга, папиросы, пушистая кошка или мебель со стеклом.
Мы ходили в кино, в театр, в музей и на выставки. Мальчишки посещали кружки моделирования, девчонки – рукоделия. У меня был рыжий пушистый кот Мурзик, который, как писала мама, убежал за день до эвакуации во время бомбёжки. До кота ли тогда было! Не хочется и думать, что стало с Мурзиком, если он не умер с голоду. А дом наш стоит ли ещё? Не попала ли в него бомба или снаряд?
У нас была хрустальная люстра с электрическими лампочками вместо керосиновой лампы с закопченным стеклом. Как это было недавно – меньше года назад – и как это было давно!
Как и предсказывала военврач, я оправилась скоро. От контузии «на память» осталась редкая головная боль и звон в ушах. Ну, да это ерунда! Руки-ноги на месте? Значит, воевать могу.
Артём опять жалуется мне на проделки Юлы. Коленька Гришунин совсем загрустил, а Юла вчера над ним слегка посмеялась. Утром разведчик нагрубил товарищам, отказался от еды и ходит сам не свой.
- Ну и что? Что ты мне прикажешь делать с ним? Куда это годиться? Чёртова девчонка! – кричал возмущённый Артём, в то время как Ксеня покатывалась со смеху.
- Причём здесь я, скажи на милость? – ядовито спросила я, обиженно нахмуриваясь.
- Не при чём, - мрачно согласился Тёма, - но помоги мне.
- Как? Я, что, комсорг? Обратись к кому-нибудь вроде комиссара.
- Нет охоты сор из избы выносить. Жалко парня. Эх, и показал бы я этой вашей Назаровой!
- Боишься, аргументов не хватит? – насмешливо отозвалась я. – Жалко ему! Кисейная барышня этот твой Коля! Ведь ни кто-нибудь, а Юла! Мог бы и предполагать!
- Может мне с Назаровой поговорить?
- Так! – грозно ответила я. – Не нужно мне ещё одной жертвы Юлиных чар!
- Да я никогда…
Дело решилось само собой. Юлу «пропесочили» комиссар и комсорг, после чего с неё слетела половина спеси, а её ухажёр Федя-наводчик получил письмо от своей невесты, которую уже отчаялся найти. Девушка стала летчицей и теперь воевала на «По-2». Федя и думать забыл про нашу бедную бойкую санитарку. Жить без мужского внимания Юла не могла, поэтому великодушно приняла Коленькины чувства.
- Ах, какая! – сердился Тёма. - Вот вам и разведчик! Я бы на его месте ни за что обратно не принял!
«Кто ещё кого принял», - усмехнулась я про себя, но Тёме ничего не ответила.
Саша сидит и молчит. С ней такое бывает часто: вспоминает. Её отец был известный химик, доктор наук, Андрей Павлович Зотов. До войны он занимался фармакологией, и его знали по всему Союзу. Сейчас он связан с военной промышленностью и по-прежнему работает в Ленинграде. Мать Саши до войны была детским врачом, а сейчас работает в больнице Эрисмана. Младший брат Гриша сидит дома один.
Саше грустно. Раньше у них часто бывали гости. Они собирались в большой комнате за длинным столом с крахмальной скатертью и сияющим хрусталём. Мать играла на пианино, отец пел старые романсы, а Саша читала стихи. Гости аплодировали и восхищались талантами семьи Зотовых. Гриша сидел в уголке и грыз печенье. Он гордился всеми без исключения.
Как Саша попала сюда? Этого я и сама толком не знаю.
Один раз я спросила, а она нарочно перевела разговор на другую тему. В другой раз она заплакала, и я больше не осмеливалась спрашивать.
Сашина мама писала короткие невесёлые письма. Они теперь втроём ютились в самой маленькой комнатке с печкой и жгли в ней половицы из разрушенного дома. Валентина Алексеевна, бывшая мамина коллега и частая гостья в их доме, умерла от истощения. Её трёхлетний Кирюша жил теперь в детском саду, ставшем для многих блокадных детей домом. Женю Сахнову, однокурсницу Саши, засыпало в бомбоубежище. О многих других писали «пропал, ушёл на фронт, попал под бомбёжку или артобстрел, умер от голода, эвакуировался». Война раскидала знакомых, соседей, приятелей, товарищей, друзей, сослуживцев, близких и дальних родственников по всей стране, оставив тревожиться о живых и плакать о мёртвых.
Однажды почтальон принёс кипу писем. Я сидела за столом и шила. От мамы письмо пришло недавно, а больше мне, кажется, никто не писал. И я очень была удивлена, услышав свою фамилию. Почерк незнакомый. Я посмотрела сразу на подпись «Галя К.» Что за Галя? И тут меня осенило. Галька Каштанова, моя одноклассница, дочь маминой коллеги! И откуда она только взялась? Позже выяснилось: Галька на лето уехала на Украину и там чуть не попала к немцам. Её мама, тётя Лиза, оплакивая старшую дочь, взяла младшую Маринку и эвакуировалась вместе с заводом. Интересно, и как только Галька умудрилась прорваться с оккупированной Украины и во всей этой кутерьме разыскать мать? Впрочем, на Урал она не поехала. Устроилась в тыловой госпиталь.
На пороге появилась Ксеня – в расстёгнутой шинели, простоволосая, на глазах слёзы – подошла ко мне, наклонилась и вполголоса сказала:
- Науму письмо пришло. У него мать убило. Младший братик в больнице. Не выживет, скорее всего… В дом снаряд попал.
И потом уже совсем тихо добавила самое страшное ругательство из тех, что знала. В адрес фашистов.
Наум погиб в марте. Он до последнего тащил на себе раненого бойца, не замечая, что тот мёртв. А братик выжил. Об этом было написано в письме, которое он прочитать не успел.
Солнечный зайчик играет в крошечном зеркале, висящем на стене. На лавке сидит, наполняя стерилизатор ватными тампонами, Ира Залуцкая. Рядом с ней устроилась только что сменившаяся Ксеня. Ира рассказывает красивые восточные легенды.
- … У одной девушки был жених. И вот однажды он отправился на войну с далёкими недругами. Тогда возлюбленная подарила ему шёлковый платок, опустив его перед этим в кипящие воды горной реки. По завету предков, такой платок оберегал и от стрелы в открытом бою, и от предательского кинжала. Отвоевали воины и возвращались домой с богатыми дарами. Юноша уж думал о будущей свадьбе, о том, какой подарок принесёт он своей невесте. Но во время одной ночной стоянки, явилась ему во сне прекрасная девушка в тёмных одеждах и забрала платок. И он не помешал ей, ослеплённый красотой. Но самое удивительное то, что когда он проснулся, платка на самом деле нигде не было. Когда к полудню воины подходили к крепостным стенам, невеста увидела, что на шее у её возлюбленного нет платка. Думая, что он её разлюбил, она в отчаянии бросилась со стены. И в тот же момент предательская стрела ударила в спину юноши и убила его наповал…
- Рассказала бы что-нибудь веселое! – просит Ксеня.
- Хорошо, - соглашается Ира, - в одном далёком городе жил бедный портной. И не потому он был бедный…
В избу входит Наталья Николаевна и озабоченно говорит:
- Снимаемся!
Мы пришли в деревню, практически полностью сожжённую немцами. Ряд печей. На окраине покосившийся домик. Дом предателя. По мне, лучше остаться с одной печкой. Хотя это я сейчас так говорю. А если бы…
За околицей большая старая берёза. Страшная берёза.
На ней повесили учительницу, которая отказалась выдать тайник с ранеными, двух мальчиков, которые были связными у партизан, и девушку-еврейку. Раненых нашли и замучили. Их тела тоже лежали здесь.
Через три дня пришли партизаны. На том же суку повесили предателя-старосту.
Мы стояли и смотрели на берёзу. Повешенных на ней давно не было, но по телу пробегала дрожь. Кто-то заботливой рукой зажёг тонкую восковую свечу и положил маленькую фотографию учительницы. И я поняла кто. За берёзой на коленях стояли худенькая девочка лет семи и старушка в чёрном платке с красными выплаканными глазами. Бабушка и внучка. Учительница приходилась им самым близким человеком. Мальчишки рассказали нам, что они приходили сюда каждый день с того самого дня. Фашисты били их, девочке сломали руку и выбили несколько зубов. Но они всё равно приходили. Когда пришли партизаны, всех повешенных похоронили.
Я бинтовала девочке руку. Ей пришлось солоно: кость уже схватилась, причём неправильно, и её пришлось ломать. Девочка вытерпела всё, даже не заплакав. Она потеряла мать, её и её бабушку избили до полусмерти. Что там рука! Душа разрывается! Я принесла ей три кусочка сахара. Она вежливо поблагодарила и вдруг улыбнулась. Совсем немного, одними глазами, но улыбнулась. И сказала тихо, надтреснутым, неожиданно взрослым голосом:
- Мы с мамой очень любили сахар. Правда.
- Как тебя зовут?
- Оля.
- Оля, ты читать умеешь?
- Да.
Когда мы уходили, я оставила ей учебник истории. Она была очень рада, но в уголке глаза блеснула слезинка.
- Моя мама любила историю. Правда, - сказала она.
Проходя мимо берёзы, я увидела рядом с фотографией кусочек сахара. Все бойцы обнажали головы перед этим символом мужества и страдания. Артём шёл, низко опустив голову. Я обернулась. На краю деревни стояло много людей, но я чётко разглядела фигуру старушки и поддерживающей её девочки.
Я хорошо запомнила, как мы шли по деревням. Это был настоящий памятник человеческому терпению. Помню, как у околицы повстречалась девочка: худенькие ножки в рваных валеночках, короткий тулупчик, на плечах коромысло с двумя большими ведрами. Она остановилась и внимательно смотрела, мерила взглядом каждого солдата. Наверное, искала кого-нибудь: отца, брата… Помню глаза: огромные, голубые, они смотрели на нас с какой-то непостижимой смесью грусти и тихой радости, с каким-то разочарованием.
Комбат Игнатьев остановился и смотрел на неё. И я вспомнила: его дочка, девочка с такими же глазами, смотрящими с маленькой любительской фотографии, осталась в Торжке, который однажды ночью превратился в груду пылающих руин… Писем комбат не получал с начала войны.
Помню деревню, сожжённую дотла. На развалинах стояла полоумная старуха. Она непрерывно что-то бормотала. По закопченным щекам текли слёзы. Она смотрела прямо перед собой, смотрела на проходящие ряды.
Неожиданно кто-то за моей спиной всхлипнул. Я оглянулась и увидела Юлу. Она брела, спотыкаясь и плача.
- Что с тобой? – спросила Маша Рокотова.
- Бабушка… - плача, шептала Юла. – Моя бабушка… А вдруг, - всхлипывая, почти выкрикнула она, - она также стоит? Вдруг… вдруг?
Никто ничего не отвечал. Что ответишь? Никто из нас не был уверен в том, что его родные не стоят вот также в мокрых и грязных лохмотьях на стылом ветру, что не идут босиком по холоду, что не лежат в глубокой могиле…
- Возьми себя в руки, Юля. Так со всеми бывает, - успокаивала Наталья Николаевна.
Помню застреленную подпольщицу – совсем ещё девочку, лежащую на земле. Никто её не похоронил: деревня была пуста. Девочке выстрелили в лицо, а перед этим долго пытали. Её хоронили наши разведчики. Маша Рокотова – обычно стойкая и терпеливая - плакала навзрыд. Да что Маша! Подозрительно блестели глаза у комбата, Артём стоял, низко склонив голову.
- Отомстят они, сволочи, за мучения наши! Нашей же кровью захлебнутся! – кричала Маша. С её лица исчезли обычное спокойствие и мягкость черт. Она была настоящей мстительницей. Казалось, ей не в медсанбате место, а на переднем крае!
Кто-то, по-моему, Полежаев, пытался её успокоить, но комбат махнул рукой. Правду говорила Маша! Нашу Правду.
До того, как мы заняли оборону, ранили Володю Крапивина. Рана была тяжёлой, и его самолётом отправили в тыл. Все девчонки, расставаясь, горько плакали. Особенно Ксеня, казалось бы, его непримиримый враг.
- Вовочка, мы тебе писать будем, мы найдём тебя. Вовочка! Как же так…
Вова нам не писал. Из гордости, наверное. Написал только однажды доктору Полежаеву. Кратко:
«Здравствуйте, дорогой Пётр Михайлович! Поправляюсь. Не жалейте обо мне, не надо. Наверное, обратно на фронт не попаду. Что ж… Обнимите от меня девчонок. Привет Анечке, Маше, Ире. Низкий поклон Наталье Николаевне. Ваш Владимир.
PS: «Справочник фельдшера» отдайте Ксене на память».
Уже потом я поняла, что Вова всё это время безответно и тихо любил Ксеню. Наверное, она это тоже поняла. Потом…
Не знаю, говорил ли кто-то это до меня, но я поняла ещё одну военную истину: на войне не бывает рано – бывает поздно. Слишком поздно…
Через месяц, во время боя за населённый пункт Д., погибла Юла. Мы бежали вместе – через поле, к раненым. Неожиданно она упала на бок. Мне показалось, что она попала ногой в воронку или канаву.
- Юлька, быстрее вставай! – закричала я и помчалась вперёд.
Поначалу мне казалось, что она меня догоняет. Наверное, обманывал звук санитарной сумки, колотящейся о бок. Когда я обернулась, её нигде не было.
«Наверное, она побежала в другую сторону», - подумала я. Беспокоиться было некогда. С противоположного края поля раздавались стоны и ругань.
Юлу принесли только к утру. Пуля попала прямо под сердце, и на левой стороне гимнастёрки растеклось уродливое бордово-чёрное пятно.
- Юлочка! – причитала, вытирая слезящиеся светлые глаза, Маша.
На столе лежала маленькая чёрно-белая фотография матери и бабушки. Они смотрели на нас с укором, от которого всем было ещё тяжелее.
Ах, Юла-Юла… Юлочка. И не придёшь ты в свою деревню, не увидишь родителей. Не станцуешь в колхозе на празднике русскую…
На холме, под побитой снарядом берёзой, есть среди прочих две могилы: «Назарова Юлия Семёновна. 1923 – 1942» и «Гришунин Николай Иванович. 1921 – 1942» Они погибли вместе за маленькую деревеньку, которая не на всякой карте-то есть…
Эпилог.
Был май – самый счастливый май в истории человечества. Нас было четверо, мы стояли на площади и смотрели, смотрели в голубое, бездонное, мирное Небо Нашей Победы. Ира Залуцкая, Саша Зотова, Артём Косых и я. Больше никого. Мы молчали, потому что говорить было незачем.
Я помню всех… Живые и мёртвые, братья и сёстры мои навек, приходят они ко мне днём и ночью.
- Игнатьев Валерий Петрович, комбат.
- Пал в бою под Корсунь-шевченковском в декабре 1943 года.
- Гаврилова Наталья Николаевна, военврач.
- Умерла зимой 1943 года от внезапной остановки сердца.
- Полежаев Пётр Михайлович, хирург.
- Смертельно ранен при форсировании Южного Буга.
- Червенко Ксения, медсестра.
- Пала в бою под Корсунь-шевченковском в декабре 1943 года.
- Шелчина Елизавета, медсестра.
- Смерть от осколочного ранения головы.
- Назарова Юлия, сандружинница.
- Убита в бою за населённый пункт Д.
- Гришунин Николай, разведчик.
- Убит в бою за населённый пункт Д.
- Гольдштейн Наум, фельдшер.
- Погиб смертью храбрых в марте 1942 года.
- Рокотова Мария, сандружинница.
- Убита под г. Кишинев в августе 1944 года…
- Крапивин Владимир, фельдшер.
- Ампутация правой руки, работает учителем в г. Пенза.
- Магницкая Оксана, медсестра.
- Врач в детской больнице г. Москва.
- Зотова Александра, связист.
- Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка филологического факультета ЛГУ.
- Залуцкая Ирина, медсестра.
- Медработник в одной из школ г. Могилев.
- Косых Артём, командир разведывательного отряда.
- Научный сотрудник Музея Артиллерии и Инженерных Войск г. Ленинграда.
- Косых (Васильева) Анна, сандружинница.
- Врач-педиатр районной детской поликлиники г. Ленинграда.
«Я никогда забыть их не смогу, этих людей.
Я очень много, слишком много видела смертей…»
Мы живём на Васильевском острове, на 16 линии. Когда я вижу тех, кто пережил войну, кого у нас не украли эти четыре кровавых года, я радуюсь. Но тотчас же вспоминаю тех, кому не довелось постоять с нами под голубым майским небом 1945 года…
Декабрь 2006 – декабрь 2007