Некуда. (Рассказ)

В российской глубинке, вдали от больших городов и транспортных артерий, среди поросших мхом болот, непроходимых лесов и заброшенных деревень, лежала железнодорожная станция Некуда. К старым, наполовину ушедшим в землю шпалам и рельсам однопутки вплотную подходил сырой густой лес, лишь изредка прерываемый двумя-тремя полусгнившими, покосившимися и потемневшими от дождей и времени избами.
Вся Некуда состояла из маленького деревянного здания вокзала с пустым холодным залом ожидания и перроном, на который вот уже лет десять как никто не приезжал. Поезд, проходивший здесь аккурат раз в неделю, по привычке останавливался минут на пять, но никто и не думал выходить даже для того, чтобы выкурить сигарету. Люди в вагонах, не зная, как правильно произносится название станции, с удивлением пожимали плечами: «Некуда? Почему некуда?»
В зале ожидания висел указатель «Буфет налево, в чёрном флигеле, первый этаж». Буфет давно уже посещали только работники маленького завода со страшным названием-аббревиатурой, находящегося в полукилометре от железки, которые давно сами-то толком не знали, за что они получают те гроши, которых едва хватает на ежедневную стопку водки и огурец – свежий или солёный в зависимости от сезона. Изредка, по выходным, местные жители приходили в буфет, чтобы съесть «ликатес» (деликатес) в виде бутерброда с сыром или тарелки общепитовских щей без мяса.
Про чёрный флигель и пойдёт речь в моём рассказе. Он был двухэтажный, приземистый, деревянный, с серой рубероидной крышей, выцветшей от дождей и солнца. На дощатых стенах, когда-то имевших чёрный цвет, помещалась вывеска «Некуда. Дом работников железной дороги». Впрочем, никакие железнодорожники во флигеле давно уже не жили, а какой-то человек, склонный к мрачному юмору, ещё в незапамятные времена исправил на вывеске точку после слова «Некуда» на тире, так что получалось в высшей степени грустно и безысходно.
На первом его этаже помещался, как уже было сказано, буфет. Он состоял из маленького грязного зала, выкрашенного той казённой краской зелёного цвета, коей в нашей стране покрывают без разбора стены больниц, школ, гаражей, уборных, детских домов и даже лестничных клеток. У стен размещался квартет колченогих столиков, крытых белым пластиком, с тяжёлыми, грубо сколоченными скамьями. За дощатой стойкой находилась кухня, ничем не отделённая от зала, так что душный чад витал над посетителями, как грозовые тучи. Белый кафель рождал неприятные ассоциации с медицинским учреждением. На кухне стоял старый холодильник «ЗИЛ» да газовая плита с баллонами, на которой весь день грелся чан с постными щами, сковорода с ржаными сухарями и почти ведёрный чайник. Посуду мыли в большой ванне, причём, ввиду отсутствия водопровода и канализации, воду носили вёдрами и меняли раз в сутки, из-за чего стаканы к вечеру сильно отдавали хозяйственным мылом. Под стойкой лежал почти всегда чёрствый хлеб – его завозили раз в неделю.
В буфете работали две женщины: Марина, голубоглазая, полненькая, и Вика, худая блондинка с синим цветом лица. Марина едва не умерла в прошлом году при родах, а отца ребёнка убили в пьяной драке на заводе. Про Вику ходила дурная слава, которая, впрочем, подтверждалась фактами. Жили они тут же, во флигеле.
Из кухни вёл узкий захламлённый коридор с четырьмя комнатками. У стен шеренгами выстроились никому не нужные чемоданы, ящики старых газет и лишней посуды, оставшейся ещё с того времени, когда буфет помещался в здании вокзала, и его ежедневно посещали до сотни человек. Теперь в это трудно было поверить. В первой комнате, тесной, набитой всевозможными вещами и оклеенной поверх обоев картинками из журналов, жила Марина. После гибели ребёнка и приговора: «Детей больше не будет» она заболела накопительством – покупала и собирала абсолютно ненужные ей вещи вроде мужской пижамы или детской колыбельки.
Вика жила в следующей комнатке, светлой и пустой. К ней часто приходили мужчины – обычно одинокие, с завода. Иногда, правда, заглядывали семейные деревенские мужики. Тогда дело заканчивалось плохо. На следующий день появлялись здоровые бабы и били Вику. Страшно, сильно. Вика молча сносила побои, только просила пару дней постоять за стойкой Марину.
В третьей, узкой, как щель, комнате, жила тихая повариха баба Липа. Её сын жил в Москве, и его даже иногда показывали по телевизору. По тому самому - маленькому, с чёрно-белым, зернистым изображением – который стоял на «ЗИЛе» для развлечения посетителей. Баба Липа любила выпить и, перебрав, начинала петь «Помню, я молодухой была…», и её приходилось запирать в комнате. Она почти не работала – все кухонные заботы ложились на плечи Вики и Марины, а платили ей исключительно из жалости.
Последнюю, самую большую, комнату занимал Сергей Коновалов, или, как его все называли, Серый. Ему принадлежала «вся эта музыка», то есть буфет. Серого любили. Он крутился, как белка в колесе. Покупал продукты, подменял Вику и Марину, брал «подзаработать». Летом выращивал в саду за флигелем яблоки и ходил продавать их к поезду. Прибыль честно делил с Мариной, Викой и бабой Липой.
На втором этаже тоже жили люди. Поднимаясь по лестнице, вы сразу попадали на огромную кухню, где вечно пахло горелым маслом, и суетились женщины. Здесь обитали две семьи и трое одиноких людей.
Самая примечательная личность – учительница в сельской школе, Таисия Дмитриевна Глазырина, «нестарая старуха», как её называли все «флигельщики». Она когда-то прекрасно рисовала, писала стихи, была женой главы администрации. Когда надоела ему, он подвёл её под следствие. Отсидев год в тюрьме, Таисия Дмитриевна стала абсолютно другим человеком: заискивающей, молчаливой, испуганной. Год добивалась, чтобы с судимостью дали преподавать в школе. Дали. Ученики у неё за спиной украдкой крутили пальцем у виска. А она плакала по ночам.
Тихий сумасшедший, инженер с завода, Николай Григорьевич Вальчик. Всё ходил в белом халате, который из жалости каждую неделю стирала Марина. Мечтал создать что-то гениальное, всё бормотал украдкой: «Нобелевскую премию в области физики получает… Николай Вальчик… ап-плодисмэнты!» Марина жалела его, предлагала жениться на ней. Отмахивался, говорил, где-то есть жена. Может и правда есть. Баба Липа вздыхала: «Хоть бы запил, сердешный, всё бы легче было». Марина обижалась: «Что ты понимаешь, баб Лип, он интеллигентный человек!» Повариха всё равно не понимала.
За белой дверью, в комнатке с вечно протекающим потолком, ютилась семья – бабушка и два внука. Мальчик - голубоглазый светловолосый Антоша в клетчатой рубашонке - читал бойко по затрёпанной «Азбуке». Девочка Ульянка уже год в школу ходила. Писала в единственной тетради карандашом. Стирала потом, заново писала. Денег на новую не было у бабки. В школе не смеялись – полкласса таких. Ульянка всё бесхитростно рассказывала: «У Петьки, помню, старшеклассники отобрали тетрадь и разорвали. Плакал. Благо Таисия Дмитриевна свою подарила, что давно ещё купила в городе. Все тогда завидовали. Где мама с папой? Папу в Чечне бандиты убили, а мама… мама взяла похоронные (бабка говорила, много тыщ) и с каким-то чужим дядей уехала. А нас бросила». Спасибо, хоть Вика с Мариной помогали – то банку щей принесут, то хлеба буханку. Серый летом яблок подкидывал. Бабка Софья в долгу не оставалась – то пол помоет в буфете, то в саду деревья в порядок приведёт. Их очень любили во флигеле.
Другая семья – мать, дочь и дочь дочери. Варваре Павловне было сорок три, язык не поворачивался назвать её бабушкой. Она - врач в Некудинской больничке. Одна из всего штата осталась. Сама дрова колола, печь топила, часто в больнице ночевала, когда тяжёлые были. Больница – сени, приёмная, палата. По весне как-то крыша прохудилась, Варвара сама чинила.
Дочь Надька семнадцати лет. С ней как-то не складывалось. Девчонка поначалу просто озорная была, а потом… то домой не придёт, то выпьет много. Один раз Серый её совсем пьяную в райцентре нашёл, на автобусном вокзале спала. Как туда добралась? До райцентра тридцать километров. Варвара себя винила. Мужа винила: ушёл, бросил, потом спился и повесился. А Надька всё веселилась. Доигралась на рояле. Забеременела и родила. Девочку Наташу Варвара сама приняла. Чему рада была, так это тому, что Надька вдруг утихомирилась. Пошла укладчицей на завод. Наташка росла. Жили…
Дальше, в торцевой комнате, Лариса Трушкевич – щуплая, бледная девушка двадцати восьми лет, вечно в одном и том же бледно-голубом платьице или клетчатом пальто, с кожаным чемоданчиком. Лаборант с завода, с высшим образованием. Про неё ходили слухи, что ей пришлось уехать из Москвы из-за каких-то репрессий, которым подвергся её отец. Никто толком ничего не знал. Лара очень любила Серого. Он приносил ей полевые цветы, она улыбалась. Он обещал увезти её. Она молчала. Мне кажется, она всегда очень боялась за Серого, и когда он засветло не возвращался из райцентра, она надевала своё потёртое пальтишко и бежала на шоссе. А ещё Лара дружила с Викой. Они могли просто молча сидеть в одной комнате, за час не проронив ни слова. Таким был чёрный флигель и его обитатели, когда я впервые в него попала.

Я приехала в Некуду три года спустя. Спрыгнула на низкую, иссечённую трещинами платформу и в ужасе остановилась. Чёрного флигеля не было. На его месте зеленела весенняя трава. Сердце замерло от неприятного предчувствия. Я пошла в больницу. Ещё издали увидела Надьку, сидящую на покосившемся, наполовину ушедшем в землю крыльце. Откинув за спину рыжую косу, она лузгала семечки, периодически стряхивая с толстых губ налипшую шелуху. Она располнела и стала похожа на деревенскую бабу. Рядом по травке проворно бегала маленькая Наташка, зажав в кулачке руку тряпичной куклы.
- Здравствуй, Надя! Ты меня помнишь?
- Да уж как вас не помнить! Вы, наверное, одна лет за пять нашу станцию-то посетили.
- Как мама?
- А что мама? Ничего, живёт. В райцентр пешком ушла, за таблетками какими-то.
- А где флигель-то ваш? – спросила я, холодея от неприятного предчувствия.
- Эвон! В июле два года будет, как сгорел.
- Да как же?
- Как? Не то проводка, не то печки… Уж ему сто лет в обед было.
- Все живы?
- Баба Липа погибла… и Серый…
- Как?
Это восклицание вырвалось у меня невольно, я совсем не хотела, чтобы Надька уточняла обстоятельства.
- Баба Липа тогда зенки залила сверх меры, буянила, ну, Маринка её и заперла, как обычно. Когда пожар начался, все выскочили, а она осталась. Мы к колодцу побежали, а Серый вдруг как закричит: «Баба Липа!»… и туда, обратно. А тут крыша рухнула. Ну, и обоих…
- Как же это? А Лариса как же? – растерянно спросила я.
- Ларка-то? Она и тогда бежать хотела за ним, да мы её скрутили с Маришкой. Билась, плакала. Когда кровля упала, затихла. У мамы в больнице ночевала, а на следующий день с утра на работу пошла. Мы, дуры, думали – отвлечётся, забудет. Какое там! Она возьми да выпей, - Надька напряглась, припоминая, - метанолу. Мама откачала её, и организм крепкий, видать, попался. Ослепла только. Совсем.
- А сейчас-то где она? – потрясённая, спросила я.
- У нас, в бане за больницей живёт. Отошла немного, мама её вслепую вязать научила – вяжет шапки, в райцентре их продаёт. А Натку мою любит! И девчонка её любит. Сядут на скамеечку и сидят, болтают потихоньку. Натка нитки распутывает, Ларка вяжет. Она так ничего, только всё жалеет, что нет у неё от Серого ребёнка. Жалко девчонку… Страсть как жалко!
- А Марина?
- Эта хорошо устроилась. За Вальчика замуж вышла, да в райцентре дом деревянный купили, старый. Поселились. Приезжала недавно – не узнать. Говорит, ребёнка хотят взять в этом… как его… инт… энт…
- Интернате? – подсказала я.
- Да. А Колька-то не совсем идиот оказался! Вроде как и не трогался. Деловой стал. Вот свезло бабе! Не то, что учительше…
- А она что? – чувствуя, что Надька не прочь поговорить, я спрашивала её.
- Эх, она… поначалу в общаге при заводе кантовалась, в бельевой, что ли. А потом муж ей письмо прислал…
- Тот самый, – ахнула я, – что засадил её?
- Он-он. Паралич его разбил. Слёзно молил её о прощении. Приезжай, ухаживай, а то умру.
- И поехала? – ужаснулась я.
- Поехала… - махнула рукой Надька. – Дура.
- Да что ж она…
- Мы все ей говорили: «Таська, не дури, это ему кара божья. Ты мучилась, пусть он пострадает». Куда там, - Надька постучала по лбу пальцем, - поехала, святая. Эта - как её, мама говорила – мать… мать…
- Тереза, - подсказала я.
- Она самая. Ладно, лучше я вам про наших ещё расскажу.
- Как бабка Софья? – спросила я.
- А… пожалел её Всевышний… прислали ей ордер на квартиру в этом, как его, Архангельске, что ли… Мы денег насобирали и отправили их. И телеграмма пришла потом. Всё у них ладно. Девочка отличница, Антоша в школу пошёл. Живут…
- А Вика где?
- Эх, Вика, - по лицу Надьки пробежала тень, - что Вика?
Царствие небесное, вечная память. Не дожила она до пожара. Деревенская Марфуша, стерва, её убила.
- Насмерть? – охнула я.
- Конечно, не наполовину, - зло съязвила Надька.
- Посадили? – спросила я.
- Фиг с два! Менты, козлы… Не то им Марфин муж «ручку позолотил», не то самим лень впутываться… Написали, что пьяная была, голову о кровать разбила… Ты Вику пьяной видела? – задала она риторический вопрос. – Уроды! Видно же, что ей полчерепа снесли… Эх, Вика! А как её Антошка с Улечкой любили! А баба Софья плакала, как над родной! Деньги давала всем не взаймы, даром… Работала в две смены, чёрт! Молиться за нас всех в деревню ходила!
- «Вечная Сонечка»… - задумчиво пробормотала я.
- Чего? – переспросила Надька.
- Да так… вспомнилось одно… А ты-то как?
- Натка подрастёт, хочу куда-нибудь податься учиться. В N, что ли… На медсестру… Не хочу серостью болотной быть… Мама вон образованная. В институте училась. А пока мама книгу дала – читаю. Слов больно много сложных. «Краткий справочник медсестры», во! Я уже «Инфекционные заболевания» читаю.
Я улыбнулась. Сложные слова давались Наде с большим трудом. Но я верила – выдюжит, выучится. Молодая.
- Ладно, удачи вам, - я помахала Наташке рукой, она в ответ – куклой, - пойду. Помнится, в общежитии у кого-то была машина. Отвезут, как думаешь, в райцентр?
- Бензин будет – отвезут.
Бензин нашёлся, и добродушный бородач с завода Никита Василич повёз меня в райцентр.
- Как тебе у нас? – спросил он.
Я не ответила, он сам отозвался:
- Грустно, сам знаю. Что делать…
Мы проезжали мимо больнички. На крыльце по-прежнему сидела Надька, рядом какая-то женщина, в которой я едва узнала Ларису… Надька что-то ей сказала на ухо. Лара улыбнулась, и они обе замахали руками. А по траве бегала, пытаясь поймать первого весеннего мотылька, маленькая смешная Наташка.
Июнь 2007г.