Дождь уныло и монотонно шептал за окном. Мягкими пальчиками он стучал по стеклу, беспричинно напрашивался к ней в гости.
Молодая женщина сидела у зелёной настольной лампы, на большом кресле в тёмных фиалках, с сумрачными оскалами львов на подлокотниках. Львы защищали её вечерний покой, её одиночество, а она, кривобоко, неудобно убрав под себя одну ногу, задумчиво и отрешённо смотрела на плачущее стекло окна.
Мраморный Данте строго смотрел на неё холодным взглядом с узорчатой этажерки и тонкими, поджатыми губами неслышно что-то укоризненно ей шептал. И даже Св. Тереза со старинной гравюры мягко, но осуждающе пыталась заглянуть ей в глаза.
Огонь лампадки на старинной, затканной жемчугом, иконе «Всех скорбящих», невесело отбрасывал мягкие тени на её милый профиль. Нервные всполохи что-то пытались нарисовать тенями на листах бумаги и книгах, разбросанных рядом с настольной лампой, и тихо играли отголосками огня на конверте с коротким письмом, лежавшем на зелёном сукне письменного стола.
Книга Штейнера «Теософия. Введение в сверхчувственное познание мира и назначение человека», с закладкой из засушенной белой лилии, давно не прельщала её своей постоянной открытостью.
И даже переводить Готье “Роман Мумии” - не хотелось. Как не хотелось ни читать, ни думать по- французски.
-Ли, Ля, Я… Лиля- лилия! - грустно улыбнулась она, громко повторив последний слог, наклонив голову, вслушиваясь в свой голос. Голос чуть-чуть шепелявил, но он звучал мило, завораживающе и волнующе. Она любила свой голос. В отличие от зубов и крупных, в маму, бёдер. Танцовщицей ей не быть. И не сниматься в синематографе.
-Ну, зачем мне такие зубы? - чуть не плача она дотронулась до выступающих зубов, спрятанные за чувствительными губами.
Голос, только голос, оставить только его, спрятаться, чтобы её никто не видел. Вот и всё…Голос и её стихи, и её бы все любили. Всё так просто!
Ведь голос — это самое обворожительное и самое неуловимое в каждом человеке и, конечно в ней, которая может передать, донести до других этот голос через некие символы, точки, запятые. Голос — это внутренний слепок души. Она в это верила…
Мокрое перо, на миг повисло над чернильницей и нерешительно, мягко и немного задумчиво прикоснулось к бумаге:
Не видеть мне морских опалов пены,
Не мять полей моим больным ногам.
На секунду она задержала дыхание, посмотрела на письмо, вынутое из конверта, и перо само выдохнуло вместе с ней ещё пару строчек:
За окнами не слышать птичий гам,
Как мелкий дождь все дни без перемены,
Моя душа израненной гиены,
Тоскует по нездешним вечерам.
И спустя несколько минут она снова задышала полной грудью. Легко и свободно…
Она этому не удивилась. Стихи могли лечить, могли и убивать.
Дождь, как будто подсматривал за ней, услышал ее - примолк. И только отдельные капли продолжали медленно выбивать по подоконнику: Ли – Ля, Ли - ля…
«Я пишу только для себя, я живу стихами, я дышу ими, они как кислородная подушка…для меня, но только для меня…»
Было тоскливо, беспробудно тоскливо, а шпиль Адмиралтейства невдалеке, разрывал низкие, лохматые облака. Кораблик смело вспарывал им брюхо, разрывал их на мелкие кусочки, словно пытался остановить этот неудержимый бег.
Своей позолотой он пытался отразить несколько весенних, солнечных лучей, долгожданных для неё, но таких ещё холодных. Ни шпиль, ни солнечные лучи, ни блики лампадки, ни новая книга Штейнера, пахнущая ещё типографской краской, не грели её.
Пытались согреть лишь чернильные строчки, плавно ложившиеся на бумагу и подпись на полученном сегодня письме: «Макс». И очаровательная загогулинка, на букве «к», как бантик, с небольшим крендельком, придающий имени какую- то детскость, лёгкость и воздушность.
(продолжение следует)