Помоги ему, Царица Небесная,
чтоб душа его горела, не гасла бы,
чтоб судьба была прямая и честная,
чтоб любовь была большая да ясная,
чтобы помыслы его были чистыми,
а в руках любое дело бы спорилось,
силы дай, чтоб испытания выстоял,
и ума, с которым сердце б не спорило!
О, сколь в тебе...
О, сколь в тебе накручено,
мой мальчик недоверчивый,
о, сколь в тебе наверчено
фатального, везучего,
накручено, намешано,
посолено-поперчено –
от лешего потешного
с душою гуттаперчевой.
От ангела небесного,
наивного, безгрешного, -
два пёрышка навешено
ошуюю, одесную…
Позитивное воздействие русской литературы
Бывало, тонешь в сумрачном тумане олигаршином,
идёшь ко дну, что камешек, устав ногами бить,
но в час особо тягостный перечитаешь Гаршина –
и сразу тянет вынырнуть, и сразу тянет всплыть.
Бывало, с кем поссоришься, сидишь, на ближних взъевшейся
(не треснуть, так хоть взглядом бы дотла испепелить!),
потреплешь этак нервы-то, а вспомнишь Достоевского
и хочется покаяться, и хочется простить!
Бывало, так намаешься с уборками-конфорками,
разленишься, разнежишься, а совесть тут как тут:
подсунет в белы рученьки роман Максима Горького –
и сразу всё понятненько, мол, счастье – это труд!
Бывало, ищешь до свету души своей отдушину,
всё мечешься да маешься (должна же где-то быть!),
прочтёшь про Таню Ларину у этого АС Пушкина –
и хочется – немедленно! – любить, любить, любить.
Нео-вещизм
(Алёше) Посвящается резному дубовому креслу, оставшемуся в наследство от бабушки
Есть вещи – как вещи, о них мы не будем.
Есть вещи – как вехи, и вещи – как люди,
есть вещи – как трудные долгие вздохи,
есть вещи-секунды и вещи-эпохи.
Присядь-ка на это дубовое кресло,
проникнись, прислушайся к скрипам древесным.
Его компаньоны в домах Ленинграда
горели в буржуйках во время блокады.
К нему бы, резному, с нижайшим поклоном:
прапрадеда-тёзку на кресле дубовом
под грохот обстрела в разбитой колонне
по Ладоге вывезли еле живого.
А ты – про вещизм, про мещан и плебеев…
Есть вещие вещи, есть вещи-идеи,
есть вещи святые, особого рода,
над ними не властны ни люди, ни мода.
Мы будем сидеть в этом кресле на даче
до смерти, наверно, своей, не иначе.
В нём видится дальше, яснее и выше,
в нём мудрое – глубже, а вредное – тише.
Мы будем читать в нём блокадные письма
и старые фото в альбомах лоснистых
смотреть, размышляя о лицах и датах,
о людях, что жили, любили когда-то…
Есть вещи, которые непостижимо
в тебе возрождают твою неделимость
с историей, временем нашим, корнями.
Клянусь, они проданы будут – не нами!
Тщеславие чьё-то не тешат, возможно.
Но душу – волнуют… И память – тревожат…
Надцатилетние
«Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось»
«Им, детям, виднее» (Мартынов)
Они ещё наивные, усталостью не битые
(и беды не изведаны, и странствия не познаны),
идут себе под ливнями, зонтами не прикрытые,
такие привередные, такие несерьёзные.
Печали их стеклянные, а будни им до лампочки:
тревогами не пуганы, рассветами не бужены.
Июльскими туманами спешат от папы с мамочкой
с послушными подругами плести ночное кружево.
В них опыта – пол крошечки, а гонора – немерено.
Конечно, потакаемы, возможно, избалованы,
и, всё-таки, хорошие, хотя самонадеяны,
галчонковыми стаями летят под липы новые.
Они пока везучие: им всё ещё прощается.
Но что-то с ними станется, и что из них получится,
когда они намучатся и пыли наглотаются,
когда сполна достанется и всё сполна поручится?
Они пока летучие, ни конные, ни пешие.
Им вечных истин оспины – что сникерсные россыпи.
Они ещё, певучие, живут себе насмешливо.
И слава тебе господи… И слава тебе господи.
Разлука
Она ушла. Её с тобой не будет,
свою любовь она переросла.
Твой праздник жизни обернулся буднем,
но колет сердце памяти игла.
Поверь мне, сын, я это проходила
и знаю боль, и даже знаю, как
влечёт к тому, что ты вернуть не в силах,
и сводит пальцы в горестный кулак,
а ногти рвут бессильные ладони,
лежишь впотьмах, и кажется, душа
в тягучей тине бесконечно тонет,
и ты уже не знаешь, как дышать…
Поверь, мой милый, эта боль исчезнет,
она уйдёт, хотя не без следа,
и будет не долеченной болезнью
хрустеть в твоём предсердье иногда.
Ты отпустил любимую в стабильность,
её вещички бережно собрав.
Я кофе, не допитый ею, вылью
и вымою твой опустевший шкаф.
Нет, всё не так, и ты меня не слушай.
Я тоже нынче, словно на краю.
Ты держишься. А мне сегодня душно:
я так любила девочку твою!
Дай Бог ей вдохновенья и удачи,
дай Бог найти кого-то лучше нас.
Держись, мой мальчик, а вот я поплачу:
мне вас обоих очень жаль сейчас…
Памятка сыну (банально-назидательное об одиночестве, страхе, любви, вере и тщеславии)
Если тоскливость буден
тяжестью сдавит плечи,
вспомни тогда о людях,
сделай им шаг навстречу.
Сердце забьётся тяжко,
дрожью сожмёт колени –
жизни курни взатяжку,
всё остальное – тленье.
Страсти услышишь скерцо –
помни, идя «в кроватку»:
есть только ты и сердце,
всё остальное – б…ки.
Вникнешь, как станешь взрослым,
в синий небесный вектор:
есть только ты и космос,
всё остальное – секта.
Хочешь повсюду первым?
Но я тебя утешу:
есть только труд и верность.
Верность мечте, конечно.
Материнское
Ты прав, творёныш мой, бунтарь,
всей правотой молочной кожи:
мне – бабья суть, я навья тварь,
всегда творящая по-божьи.
Кто в эту суть не вовлечён,
тот не увидит в блеске странствий,
как из моей руки течёт
тепло, творящее пространство,
в котором ты, покуда слеп,
ещё прильнул к моим коленям,
оно по навьему веленью –
твой верный кров, твой чёрный хлеб.
Материнское – 2
Мой сын живёт совсем не так, как я,
он не поёт со мной печальных песен,
мир образов ему не интересен,
и слов его не манит полынья.
Он по субботам курит свой кальян
и слово «очень» заменил безликим «мега».
Когда-то он любил конструктор «лего»,
а нынче – дам, хотя не донжуан.
Он любит рассуждать и объяснять
мне эту жизнь и все её законы.
Я пью вино – он виски пьёт с лимоном.
Мне ближе осень, а ему – весна.
Бросает вещи, как всегда, везде.
Бывает груб всерьёз или для виду.
Но знаю, никому не даст в обиду
и не оставит близкого в беде.
Ему прощают всё и все кругом,
а шутки повторяет вся округа.
Он может быть поверенным и другом
и под рукой согреть, как под крылом.
Он смотрит эпатажное кино
и носит элегантную одежду,
но часто снится трогательно-прежним
весёлым и смешным «веретеном».
Он всё ещё улыбчив и открыт,
с чувствительной, как в детстве, белой кожей,
но мы теперь так мало с ним похожи,
и он со мной так редко говорит…
Мне кажется порой, что я ему
не очень-то уже необходима,
что взгляд его скользит всё чаще мимо,
не потакая взгляду моему.
Мой сын живёт совсем не так, как я.
В своём упрямстве он почти несносен.
Но, боже, дай ему счастливых вёсен
и жизни – ярче, лучше, чем моя.
