-------------------------------------------------------------
*
Из окна видна кривая яблоня, за ней – толстый ствол старого ясеня, и дальше, за угловым выступом изгороди – веранда соседнего дома в пёстрой тени сливовых деревьев.
На секунду картинка оживает, появляются звуки - шелест листьев, прерывистое и настойчивое жужжание пчёлы; в воздухе плывёт еле-уловимый запах резеды и медовой вощины…
Но воспоминания пугливы и ненадёжны, едва возникнув - расплываются и исчезают.
Так паучок-косиножка, охотней отдаёт одну тонкую дёргающуюся лапку, чтобы целиком не попасться в руки и не дать себя разглядеть. «Коси-косиножка, где твоя дорожка…»
Всё давно по-другому: вместо сливовых зарослей теперь белая стена кирпичного дома, а рядом - запутанный куст гортензии и клумба. Но это не важно. Случайно упомянутое в разговоре забытое имя – Нюра – снова возвращает туда, где из окна ещё видна соседская веранда, лиственная тень и мелькающая за деревьями белая косынка.
Действительно, Нюра… Она жила у соседей в домработницах - помогала вести хозяйство и присматривала за детьми – Славкой и Верочкой. Трёхлетний Славик с ревнивой гордостью маленького собственника обнимал её колени и говорил «Нюня моя», соединяя в одном слове имя – Нюра, и домашний статус – няня.
И тут же, рядом со странным словом «Нюня» обнаружился осколок давнего, самого обыкновенного летнего дня, сохранившийся в памяти по непонятным, необъяснимым для меня причинам.
У веранды соседского дома под сливами висит гамак, в гамаке спит Славик.
Рядом на табуретке сидит Нюра и, склонившись над овальной корзиной, клубнично пестреющей красным и зеленовато-белым, чистит ягоды для варенья.
Тут же стоит моя бабушка и ведёт с Нюрой какой-то тихий неинтересный разговор, состоящий из перечисления будничных дел, сочувственных вздохов, и согласных кивков «да-да-да»…
Я с завистью смотрю на Славку, раскинувшегося на взбитых подушках, и думаю, что в таком гамаке хорошо бы качаться и смотреть в небо, и чтобы солнце мерцало сквозь листву, перебегая слева-направо-слева-направо.
Из-за угла дома, топоча крепенькими ножками в пыльных потрескавшихся сандалиях выбегает Верочка – розовая, запыхавшаяся, с прилипшими ко лбу лёгкими светлыми волосами, вся влажная от беготни и летнего зноя.
Она влезает на обшарпанный венский стул, ёрзает, усаживается, и, обхватив растопыренными пальцами большую стеклянную банку с клубничной водой, жадно пьёт. В воде качается солнечный блик, и плавает размокшая, волокнистая, измятая ложкой ягода.
Напившись, Верочка вручает Нюре плеснувшую банку, со всхлипом отирает губы тыльной стороной ладони и выпаливает:
- Там Тоба пришёл!
Немедленно соскользнув со стула, она снова убегает, мелькая загорелыми икрами и серыми подошвами широких сандалий.
Бабушка ещё что-то говорит, но Нюра уже быстро идёт вслед за Верочкой к калитке.
На этом воспоминание обрывается. Дальше всё, что связано с Нюрой и её странным гостем складывается из коротких эпизодов - простых, время от времени повторяющихся, как завитки неяркого орнамента, идущего по фону чужих жизней.
Я помню, что к Нюре часто приходил высокий худой старик в длинной шинели.
Они вдвоём подолгу сидели на скамейке у палисадника, разговаривали.
Иногда казалось, что старик пытается что-то доказать Нюре, в чём-то убедить её. Он сердился, раздражённо указывал куда-то тощей рукой, свободно высовывающейся из широкого рукава, а потом безнадёжно отмахивался и замолкал. Нюра держала сложенные горсткой ладони на коленях, смотрела в сторону, отвечала тихо, но как будто всегда не соглашалась.
Со стороны эта пара выглядела странно: кроткая Нюра – маленькая, деловитая, в чистом фартуке, с аккуратным пучком на затылке, с истончившимся от времени серебряным кольцом на безымянном пальце. И Тоба – прямой как жердь, мрачный, нелюдимый, зимой и летом одетый в долгополую старомодную шинель и чёрные валенки.
Визиты старика для всех давно стали привычными. Его едва замечали, как будто он был всего лишь частью пейзажа - как скворец, сидящий на ветке ясеня, куст черёмухи или проезжающий мимо мотоцикл.
Потом, через много лет, я узнала, что старик был мужем Нюры. И ещё, что на самом деле его звали Василий, а Тоба – насмешка, осколок благополучного детства, того времени, когда принято было называть детей забавными домашними именами.
Перед войной всю его семью выслали в Сибирь. Назад он вернулся один. На том месте, где когда-то стоял его дом, уже выросли вишни, и сад принадлежал другим людям.
Новые хозяева позволили Тобе построить в огороде крошечную хибару, и в соседстве с ровными ухоженными грядками и островками разноцветных лохматых астр появилась мрачноватая избушка – узкая, с единственным окном, с низкой крышей, кое-как крытой лоскутными остатками чужого рубероида.
Каждый день Тоба приходил к соседнему дому, садился на скамейку и ждал.
Иногда из калитки, медленно переваливаясь, держа кулачки в карманах цветастого халата, медленно выплывала хозяйка – неповоротливая толстая Люся.
Она старика не любила, старалась отвадить его от дома, наверное, боялась, что он уведёт домработницу. Но боялась напрасно - Нюра отрицательно качала головой и не уходила.
Надо было Тобе через полжизни вернуться из Сибири с отмороженными ногами, чтобы двадцать лет, шаркая огромными валенками, ходить на лавочку к своей Нюре. К своей Анне, к Анечке Ясинской.
Из разрозненных детских воспоминаний складывается картинка - почти цельная – с возможной календарной погрешностью, впрочем, недоказуемой и почти незаметной:
в глубоком блюде - узкие, тёмные на срезе, куски пчелиных сот, истекают каплями прозрачного майского мёда. На подоконнике, усеянном жёлтыми чашечками лепестков – вянущий букет купальниц в стеклянной банке. Наша собака, длинноухая пегая Чайка, поставив передние лапы на верхнюю перекладину калитки, вытянув шею, смотрит на улицу.
От соседнего дома уходит высокий худой старик в длинной шинели.
Он спускается по тропинке к колодцу, исчезает за кустом черёмухи, появляется на плотине, идёт вдоль пруда, потом огибает холм, где на вершине разрушенная церковь и липы, и скрывается за поворотом дороги.
Повзрослев, я приезжала туда редко и ненадолго. Вокруг всё менялось, перестраивалось, становясь иногда почти неузнаваемым.
Так, через много лет, случайно проходя мимо новенького краснокирпичного особняка – высокого, с серым отражением облаков в синих стёклах, я не сразу поняла, что это то самое место, где когда-то стояла Васина избушка. Вокруг дома полыхали тюльпаны, по дорожке бегал косматый персиковый пудель.
Рассказывают, что когда хозяева участка ломали ветхий маленький дом, под полом нашли спрятанное золото.
Может и так, только мне что-то не верится, слишком это нелепо и неправдоподобно. Как, впрочем, и всё остальное.
.
.
.
.
.
.
.
