Костя:
Конец октября. Он все еще насыщен красками, теплом, хоть уже и не летним, и прочими прелестями, которые может подметить лишь истинный романтик. Я не та-ков. Меня радует возможность выпить пивка после пар, причем сделать это так, чтобы не думать о том, как бы губы на морозе не примерзли к банке с пивом, а задница – к хилой скамейке, истертой десятками таких же, как и я. Это место называется Нархозцентр. Разумеется, в ограниченной аудитории. Магазинчик на первом этаже убогой сталинки, пара разваленных столиков, и кривой деревянный грибок приютились в маленькой роще. Роща начинается сразу после выхода из магазина. Если быть точнее, эта самая роща разделяет Нархозцентр и многополосную дорогу, за которой и стоит мой институт – Институт народного хозяйства.
Если смотреть с крыльца института в другую сторону, перед взглядом предстанет одиннадцатиэтажный бетонный динозавр. Когда-то здесь планировалась типография – книжонки, газетенки и все такое. Однако как-то неожиданно пришла перестройка, вос-пользовавшись моментом, кто-то кого-то кинул, кто-то присвоил чужие денежки, оче-редного козла отпущения устроили на казенную скамью (также неожиданно), и строительство оборвалось. Монстр, порождение бесхозяйственности и абсурда, возвышается теперь над цитаделью правосудия и экономических законов. Да, мир – сплошная несправедливость. Не верите? А что скажете после этой истории?
Ваня:
Я так соскучился. Сижу в холле, и каждую минуту смотрю на часы в надежде, что прошло целых пять. Пытаюсь зАлинать себя мыслями о том, какое все-таки сильное чув-ство-любовь. Только любовь может заставить просидеть целую пару в холле института, и тупо пялиться, как охранники в своей будке - аквариуме соображают на вечерний допинг. На этом мысли иссякают, и я возвращаюсь к циферблату. Стрелка двигается сверхъестественно медленно, однако звонок все-таки звучит. Я всегда хотел узнать, где наш завхоз раздобыл нечто, неотличимое от сирены военного времени, однако всегда забывал, как его зовут. Точнее, никогда и не знал. Тем временем шумная и яркая толпа спускается в холл. Я ищу самые красивые ноги, поднимаю взгляд, и вижу самые красивые глаза, какие когда либо видел. Это она, моя девушка, моя любовь, Алина.
Она подбегает ко мне, кратким прикосновением обжигает губы, и берет за руку – Ну что, пойдем? Я целую ее еще, так, чтобы все мажорики-одногруппники видели это, потом беру за руку, и мы выходим. Но едва мы пересекаем скользкое от слякоти-дождя крыльцо, как моя Зайка начинает разговор, и я проваливаюсь в Бездну. Постепенно, но очень верно. Начало всему положила история о трогательных отношениях ее подруги со своим возлюбленным. Парень, как оказалось, был редкостным романтиком и отчаянным тусовщиком в одном лице. Сумасшедшие вечеринки, и пати, с одной стороны, перемешиваются со свиданиями при луне, прогулками на берегу лесного озера и еще Бог знает с какими вывертонами. Таки гремучая смесь. Незаметно для себя я начинаю вгружаться. Что ни говори о чувствах, а камешки-то летят в мой огород. Точнее, в наш, черт возьми, садик любви. Вскоре я так и сказал ей об этом, - мол, неужели она будет сравнивать нашу идиллию, полную гармонии и секса, с их пошлой, показной порнухой. На что и получил ответ, что у них-то хватает и гармонии, и секса, а вот она себя чувствует ущербной. Что уж говорить, каким себя почувствовал после таких слов я. Засунув руки в краманы, мы шли по аллее, вдыхая запах проезжавших мимо автомобилей. Вцелом, вечерок был подосран, не знаю, как у Алины, у меня же самая светлая мысль говорила о том, что вряд ли в ближайшие пару лет я обзаведусь хотя бы самой задрипанной моделью из проезжавших мимо авто. Даже если завещаю скелет медицинскому университету. Вот на такой ноте мы идем и размышляем каждый о своем. Вдруг Алинка хватает меня за рукав и тычет пальцем на обочину, - ой, смотри, что это? Я смотрю, куда показывает моя подруга, и понимаю, что вопрос-то, на самом деле, не требует ответа, а просто .. просто вопрос. Потому что на обочине лежит собака, рыжая. То есть она не прилегла отдохнуть, а трясется в конвульсиях, и видно, что бедняге осталось совсем немного, а помочь уже и нечем. И даже голову ей не свернешь, потому что она итак уже на 270 градусов отклонилась от нормального положения. А собака все вздрагивает и вздрагивает, и каждый раз при этом задняя лапа ее дергается, и разгребает листву, такую же рыжую, как и сама собака. Я с трудом отрываюсь от гнетущей сцены, беру Алину за руку, и мы поскорее проходим мимо этого места. Наверно, если бы Стивен Кинг описывал эту сцену, он сказал-бы что-то типа – они почувствовали, как смерть витает на этом месте.. Может быть, так оно и было, может мы и почувствовали, потому что идем еще загруженнее, чем прежде. Меня уже здорово напрягает эта прогулка, и я с нетерпением высматриваю поворот, который ведет к пятиэтажке моей пассии, а поворота все нет и нет. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я отпускаю шутейку в адрес проплывающей мимо девицы. – Смотри, - говорю я, - с такой задницей можно утрамбовывать брусчатку на стройке, и даже без всякого инструмента. - Глупо, конечно, но в голове, как назло, нет ничего удачнее. На что моя девушка отвечает, - ах так! То есть ты разглядываешь всех встречных девок? И по ее глазам понимаю, что это только начало, и тема для коротания оставшегося пути найдена. Ну дернул же меня черт! Черт! От последующего монолога я пытаюсь абстрагироваться. Иду, разглядываю пыль на ботинках, и ощущаю краем сознания, как любимый человек пытается меня с ней (с пылью конечно) смешать. Нет, я люблю ее, очень. Смотреть в загадочные карие глаза, люблю держать за руку во время прогулок, или даже обнимать за талию. Люблю уткнуться после секса в ее пышные волосы, и просто лежать. Однако при всем при этом истощенный разум подсказывает, как все-таки было бы прекрасно без нее! Хотя бы на время. В такие минуты думаешь, что у онанизма тоже есть свои плюсы. А впрочем.. Окружающая обстановка уже поменялась настолько, что подняв голову я понимаю – мы пришли. (Аллилуйя Святые Угодники) Она стоит, и смотрит на меня выжидающе. Я стою болваном, и не знаю, что сказать. Наверно, это всегда было моей проблемой. – Ну, ты ничего не хочешь мне сказать? В ее глазах немного больше критики и боли. – пока, - отвечаю я , и продолжаю стоять на месте.
- ты не пойдешь проводить меня до двери?
-нет, наверно лучше не надо
- ну давай тогда, счастливо. Голос реально заупокойный. Если бы каждый раз люди желали бы счастья друг другу в такой манере, я думаю, мифическая птица счастья давно совершила бы суицид. Я знаю, что попытка обречена, но все же тянусь губами к ее лицу. Она отворачивается, и мне достается край фетровой шляпки. Очень мило. Я закипаю и плотины терпения почти не существует. Я виноват, кругом, всюду, всегда. Есть ли этому предел? Скрывается ли вообще здравый смысл за этими укоризненными глазами? Ответ приходит сам собой. Скорее! Пока еще есть жалкие минуты, разворачиваюсь, и ухожу торопливо прочь.
Костя:
Ваня – он, в целом, славный парень. Чудак, конечно. Все время идеи какие-то, планы, не понятные никому. Я в первое время подумал даже, что он любитель покурить кое-чего, сами знаете чего, но это все неправда оказалась, просто он такой, со своим взглядом на мир короче.
Так вот, недавно звонит он мне, мол, дело есть на миллион. В принципе, мне хватило бы и пару литров пивка, ну коль уж на то пошло, я не стал торговаться. Да и просил о пустяке каком-то. Девчонка его, Алинка, когда домой из академии пойдет, и с крыльца спускаться будет, мне надо всего-ничего, Ваньке на мобильник брякнуть. Он ей вроде как сюрприз приготовил. Эх, Ванька, классный пацан вообще, но подружку себе нашел – что рак мозга, не лучше. Конечно, фигурка там, формы и все такое, но характер, я вам скажу, – гарпия, существо 2го уровня , герои магии и меча. Я б знал, как оно все повернется, никогда на это не пошел бы, и Ивана бы отговорил, да только чего уж теперь, если все было как было.
Алина:
Ну и денек выдался! Меня как будто все решили достать! Подружки, преподаватели, просто знакомые. Всем чего-то от меня надо, чего-то все мне советуют, учат жизни, спрашивают. Не хватает только, чтоб мой благоверный отмочил какой-нибудь номер. Как в последний раз например, когда пялился на другую бабу. Хорошенькую же я устроила ему тогда взбучку. И правильно, пусть не распускает слюни. Правда, с тех пор мы уже два дня не общаемся. Если не позвонит сегодня, завтра нужно намекнуть ему, что можно загладить проступок походом в клуб, или в кафешку, на худой конец. В общем, когда я спускалась с крыльца, все было более чем паршиво. А тут еще каблук попал между плиток, и моя набойка осталась там. Набойка! Черт, этот день решительно не хочет заканчиваться. Как-то сразу мне стало очень обидно и нелепо-что я им всем такого сделала, и подружкам, и преподавателям, и ступеням долбанным этим, и у меня уже слезы начали наворачиваться, и рядом еще никого нет. И вдруг сквозь эти слезы, которые вот-вот сорвутся, повора-чиваю голову налево – туда, где типография, и просто офигеваю! Потому что на все одиннадцать с половиной этажей высится надпись:
Алинка! Я люблю тебя! Твой Ваня
То есть нет, она даже не высится, а пылает, каждая буковка, и я слышу, как с крыльца ака-демии толпа с восторгом кричит Вауу! И хлопает в ладоши. И только я смотрю на эту кра-соту, и ничего не могу поделать с собой, и лишь слезы все бегут и бегут по щекам, я их чувствую. А еще я чувствую, как огромное, и очень глубокое чувство заставляет позво-нить меня сейчас одному человеку, который нужен мне больше всех, и я набираю его номер.
Ваня (из последнего):
Я не знаю, понравится ей это, или нет, но уже поздно! Я терпеливо отталкиваю от себя мертвые ступени этого здания, которым так и не суждено ожить, и каждый шаг приближает меня к вершине. Воспаленное воображение (а после пары бессонных ночей оно не может быть другим), рисует мне триумфальные картины – вот Алина, в окру-жении тупиц-подружек с изумлением поднимает голову, и смотрит на эти пылающие, и пылающие буквы, а потом закусывает губу и думает, как она все же ошибалась, а еще о том, как же она все-таки меня обожает. Мысли типа – а что, если все закончится до того, как она поднимет голову, выйдет из академии, или все случится слишком рано, я стараюсь отогнать подальше. Чем выше этаж, тем выше перебирается сердце – из грудной клетки оно добралось сначала до горла, теперь я явственно чувствую его в своих ушах. Что будет на самом верху, просто стесняюсь себе представить. Но как ни стран-но, страшного не случилось. Вот он я – стою на самом краю бетонной плиты, колени за-метно дрожат. Времени остается не так много, но не могу отказать себе в передыхе. Сажусь, свешиваю ноги вниз и закуриваю. Вопреки законам медицины и пророчествам Минздрава, дыхание начинает восстанавливаться. Со своего места я вижу, как человеч-ки-студентики тоже выбираются на крыльцо академии перекурить, и в сумерках машу своей искоркой-окурком их маленьким огонькам. Светлячок, отбившийся от стаи. За-блудшая душа. Ну вот, меня начинает нести. Я выкидываю сигарету, смотрю несколько секунд, как он летит, кувыркаясь, в самый низ, и приступаю к делу. Аккуратно, один за одним, спускаю скрепленные между собой ватманы, которые срастаются в полотнище. Это - мое признание. Это - для нее. В наступивших сумерках вряд ли кто-то обратит на них внимание, я надеюсь на это. Вот, теперь все. Остается ждать. Где-то там, среди курящих человечков, сидит Костик, мой специальный завербованный агент, и я надеюсь, что он не пропустит ее, что он все правильно сделает, мы ведь обо всем договорились. Тем не менее, я жутко нервничаю, и выковыриваю из узких джинсов мобильник (в данный момент интересует меня скорее как часы). Конечно, удобнее бы встать, и по-нормальному отковырять чертово устройство, но меня почему-то обламывает, и я предпочитаю поерзать на заднице, что, в конце концов, приводит к нужному результату. Наверно, Костик – он телепат, или я – телепат, или моя девушка – телепат, а мо-жет быть, мы все вместе такие ненормальные, но стоило мне только взять свою нокию в руку, как телефон тут же ожил, отозвался вибрацией, и высветил имя Константина. Это знак.
Я достаю зажигалку, и подношу ее к пропитанному бензином шнуру. Он, в свою очередь, обежит, обнимет жарким кольцом каждую букву, буквы сложатся в надпись, а надпись – в чувства все так и будет. Улыбаюсь, и смотрю, как веселое пламя побежало по белым листам. Настроение сразу становится такое, когда понимаешь, что все самое тяжкое позади. Я болтаю ногами, рассматриваю разгорающуюся надпись, высунув голову вперед и подальше. Руки ужасно вспотели, и что бы не выронить мобильник стараюсь затолкать его в тот же самый вреднющий карман. Оказывается, что сделать это еще труднее, и я начинаю ерзать на упомянутой уже части тела. В какой-то момент я понимаю, что кусок горячего пластика проникает наконец в карман, но это достается слишком высокой ценой. И вот, я уже чувствую, как мое тело соскальзывает с этого ка-залось бы, шершавого бетона, расстается с нагретой плитой, а глаза, все еще отказы-ваясь верить в то, что только что случилось, глядят вниз, почему-то выискивая среди несущейся навстречу пожухлой травы выброшенный бычок.
Я открываю глаза вновь. Получается с трудом. Я смотрю прямо, на сере бетонное тело фундамента и на чахлую полынь, которая окружает мое тело. Я не могу повернуть голову кверху, но чувствую, как на лицо мне падают хлопья пепла. Все-таки получилось. Улыбаюсь, и не чувствую губ. Зато чувствую кровь – ее много, она пахнет медью, теп-лом, и липкая. Знаю, что ее нет рядом, но мне хочется, чтобы было по-другому. Рука откинута в сторону, я даже не вижу ее. Сжимаю пальцы, хотя на каждом из них сейчас, наверное, по тонне веса. Однако вместо того, чтобы ощутить в них тонкое запястье Алины, сгребаю лишь горстку пожухлой листвы. Мне кажется это обманом, очень нечестно, и я повторяю движение вновь и вновь, уже с закрытыми глазами. Где-то в джинсах начинает звонить телефон, но я понимаю, что он далеко. Так далеко, безумно далеко И я думаю уже не о девушке, и не о своей смерти, и вообще ни о чем, а вспоминаю ни с того ни с сего собаку, которая точно так же лежала в умирающей листве, испуская последний взгляд.. И проклятые слезы все бегут и бегут из моих глаз.
