Нервные пальцы листали затертый том,
Мысли вертелись подобно зеленой мухе -
О том, что народ свободу засек кнутом,
И столь неприятные вещи в том же духе.
Она ведь когда-то была стройна и горда,
Советы могла давать королю и Толстому,
И верила - смелость любые берет города,
Но нервные пальцы тянулись к затертому тому.
И некому здесь ни свой приговор огласить,
Ни выбросить кипу ненужных бумаг на помойку.
Где белые платья - иные их будут носить,
В ее сундуке только белый сатин на закройку.
А в булочной шепот: "Да разве она человек -
Бездушная статуя, мрамор каррарский, рыба."
Лишь Богу известно, как много на свете рек,
Но все они изольются в бассейн Антиба.
Она в кипарисовой роще крадет следы.
Продать поскорей - это просто любовь, а прежде...
Лишь Богу известно, как много на свете воды,
Особенно в книгах и в нашей слепой надежде.
"Какие письма - мы жили полвека с ним,
Не доводилось нам ни на день расстаться."
О человеке, любви и смерти - дым.
Это пройдет - ни к чему за слова цепляться.
Лилия
Купила сатин - два рулона в белый горошек
На новое платье - теперь идемте пить чай.
Как надоели толпы ободранных кошек,
И перед каждой за что-нибудь отвечай.
Съездить в Париж, или тут, на Неглинной
Неподалеку открылся ресторан.
Эта прогулка не будет слишком длинной,
Если внезапно скончаемся от ран
Мы с вами? - Нет, это слишком однобоко,
Определения в прошлом - теперь ломать.
Вы знаете, там не луна, а недремлющее око,
Которым в детстве корила вас на ночь мать.
Каурая лошадь и флейта-позвоночник,
Небесный Гофман больше не видит снов,
А под окном голосистый и злой лоточник
Все превозносит мастику для полов.
Идемте пить чай - все умолкнет, как звон трамвая,
В обойму патрон, ну а дальше - все дело знамое.
Ему - постамент, ну а я до сих пор живая,
Да глупая - ты ведь сделаешь то же самое.
Купила сатин, два рулона - куда мне деться?
Вот сердце мое от тоски возьмет и расколется.
Я стану дождем, ну а песни все будут петься -
Ведь им все равно, чьи уста поют или молятся.
Виржиния Вульф
Не вымести в мусорный бак наследие викторианской эпохи,
Пришлось уволить кухарку - упорно пересаливает маринад.
Теперь оказалось - ее романы совсем не плохи,
Любой писатель был бы несказанно этому рад.
А то, что приходится штопать чулки и топить камин эпопеей Пруста -
Так ведь война - до высоких материй никому дела нет.
В первый творения день на душе так легко и пусто,
А потом начинается - танцы, вино и крикет.
В первый творения день не взрываются эти бесплодные нивы.
Конечно, она могла писать лучше, только кто теперь разберет.
Ты кровью оплатишь свой труд, а слова на поверку лживы,
И бейся глазами в стекло, как форель о весенний лед.
Три века прошло - а ты все пьеш растворимый кофе,
Только волосы поредели - да что, урон невелик.
Уютный коттедж, аккуратный газон на Голгофе.
Если что-то захочешь сказать, воплощай свои мысли не в крик.
Там дети, мертвые птицы, руки исполосованы синим,
Это вены, а может - тина в соседнем пруду.
Знаете - мы все когда-нибудь остынем.
Так лучше я это время у вечности украду.
Эмили Дикинсон
Жаль ребенка, поселенного в башне из кости слоновой.
Утратить пророческий дар и с тоскою смотреть в небеса,
Наблюдая рожденье звезды, нам казавшейся новой,
Но давно превратившейся в миф, потому полчаса
Будет муха жужжать, новый стол выгружают в передней,
Алый бархат на шторы - к чему это все теперь.
Я была - это просто помарка в строке последней.
Не годами, а вечностью ты расстоянье измерь.
Я была, и что - это высечь теперь в граните?
Или башню поджечь - пусть другим освещает путь.
Кто-то ворчит: "Ну что вы, в конце концов, хотите?"
Глупый вопрос - конечно забыться и уснуть.
Жаль ребенка, променявшего кукол на эфемерные строки,
Но такие игры совсем не для взрослых людей.
Заберите этот стол,а заодно и всю мебель. "Вы одиноки?"
"А что? Я сказала себе: "Ни о чем не жалей."
Ну сколько будет жужжать эта проклятая муха?
Теперь выноси за скобки "обед готов".
Ну вот каламбур - "умирая, сохраняйте присутствие духа".
А башню все-таки сжечь - непригодна она для дров.
Дороти Паркер
Исписавшимся поэтессам начала двадцатого века
С опавшей грудью и прочими признаками старения
Приходиться самостоятельно вкручивать лампочки - вот калека,
Ну а чего еще ожидать от прокуренного гения?
Исписавшиеся поэтессы становятся для общества обузой,
Во всяком случае, если верить их утверждениям.
Никому не интересно, что скрывается под их новой блузой,
А как все просто, если ты не родился гением.
Американская мечта - вот обрез для нового платья,
Верните мой сплин и подаренную сердобольной старушкой клюку.
После нас намечался потоп или феерверк - не желаю знать я,
И те, и другие скучны на моем безвоздушном веку.
Американская мечта не поместиться в кукольном доме,
Карманный Ибсен затерялся среди прочего хлама души.
Они говорят - я родилась уж не помню когда в Оклахоме,
Не верь им и музыкой Баха подобную чушь захлуши.
Исписавшиеся поэтессы начала двадцатого века
Не имеют возраста, родины и прочих особых примет,
И не умеют вкручивать лампочки - вот калека,
Ну разве в лучшем из миров возможен такой поэт?
Елизавета Дьяконова
Могла до скончанья времен поливать цветы в Костромской губернии,
Не зная о том, что где-то есть смерть и Париж,
К ее высокому лбу так идут диадемы и тернии,
И он приготовил щипцы - вот огарок, свечой не сгоришь.
Могла до скончанья времен упиваться своей обидой,
Ну знаете, как бывает - увядший цветок в глуши,
Ведь могла бы с подмосток уйти, а потом родиться холеной и сытой,
Режиссер ей на ухо крикнет: "Ступай и греши!"
Циркуляция крови нарушена - сказок ей на ночь не пели,
На анализ кудеснику в Вену подробный отчет.
Ключ сятого Петра и серебряный крест в колыбели,
Мои пальцы тонки, это правда, что все здесь течет?
Это правда, что все из воды появилось? Досадно, однако,
В красоту не плеснешь горькой серой увядших ресниц.
Я вернулась к тебе бледной феей с букетиком мака,
Я хочу восхищаться,любя, а не падая ниц.
Могла до скончанья времен разбирать дела в захолустной конторе.
Кто знает, как лучше - на небо смотреть иль достичь заветного дна?
Тирольский ручей. Глупышка, он высохнет вскоре -
Даже память моя на плохие цитаты бедна.
М. Башкирцева
Вы не мечтали умереть в двадцать лет от чахотки
С букетом белых лилий, портретом на фоне берез?
Такие сюжеты в банальных романах ходки,
Но кто остатется в плену у девичьих грез?
Вы не мечтали стать оперной певицей,
Поэтессой, художницей, мир поместить в корсет?
При том записной кокеткой и светской львицей,
Вы не мечтали? - Не знаю, ответа нет.
Хрупкая барышня учит на память Тацита -
Римская классика, перспектива и светотень,
А кто бы вручил ей разбитое корыто,
О бренности бытия напоминавшее каждый день?
Немного любви в хмурый день - и вернуться к глине,
Холодные руки и сердце с полотен Дали,
Я буду тверда и ничто не коснется отныне
Души, если хочешь - убей, если нет - окрыли.
И многое нужно успеть - все мечты до рассвета.
Мосты, мастерские - тут Эйфель живет за углом.
Вы нотную грамоту знаете? - Песня допета,
Но вечности камень в душе, как всегда, невесом.
Вы не мечтали умереть в двадцать лет? - Ну да полно,
Такие глупости - и на грядущий сон.
Она ведь была наивна и многословна,
И слегка полновата - вот песен старинный фасон.
Шатобриан
Парик не скрывает лысину - вот Шенье не страдал от артрита,
Хорошо умереть молодым в ореоле славы, целуя засохший левкой.
Разрешается в день пол-стакана бордо - у французов хоть нет общепита,
Из могилы пошли им привет старомодно чеканной строкой.
Хорошо умереть молодым, не успев побывать академиком и министром,
И не грезить о булочках на лондонской мостовой,
И не знать о странице такой первозданной и чистой,
И не думать о том, что ты веришь, покуда живой.
Хорошо умереть, разорвав в клочья кукол сестренки Адели,
Пусть рыдает о них - не о нем, так прочнее союз.
Хорошо умереть - ведь тогда ничего не посмели -
Только повесть рождается прихотью изощренно-чувствительных муз.
С ним, конечно, умрут все индейцы, святые, угольщики, аристократы.
Где мечтательный взор, белизна общепризнанных рук?
То, что нас заставляют твердить наизусть в счет повышенной платы, -
Это сердца наверно ненужный, но трепетный стук.
Ну вот, опять стилистическая погрешность - считайте, их было много.
И жаловаться некому - давно вернул свой последний билет.
А вдруг он по-прежнему любит мир и верит в Бога,
С удовольствием глядя на корявую надпись "мой любимый поэт".
Новалис
Белокурая барышня улыбнулась поэту с мечтательным взором.
Муки ада мерещаться только безумцам и грезящим наяву,
А они обвенчаются (пастор принял подношенье)во времени скором.
Эти строки пора зачеркнуть - не затем ведь на свете живу.
Белокурая барышня - мраморный ангел фамильного склепа,
Отобрало искусство у жизни добычу свою.
Все ведь знают - поэты таким поклоняются слепо,
И себе я Великую Боль превозмочь не даю.
Для каждого возраста - новый роман, мне чернила внушают опаску.
Добыча руды, тонны соли, механика, смог.
Романтик, бунтарь - надевая привычную маску,
От почестей, возданных ей, отказаться не мог.
Не звучная песнь и не поиски синих цветов на лужайках,
Поэт, подмастерье, пророк из вчерашнего сна -
И так проживу целый век у судьбы в попрошайках.
Ну если бы дух - вот опять кровоточит десна.
Да, синий цветок, вы поверили? Умер - едва не достиг идеала.
Ликуют друзья-псалмопевцы и строчат в газеты хвалебную дань.
Для счастья, наверно, таскали, как я, беспредельного мало,
Но если бы Он протянул мне гвоздями пробитую длань.
Белокурая барышня улыбнулась поэту с мечтательным взором,
Скорбный ангел почувствовал в сердце невольный укол.
"Гимны к Ночи" не вымести в яму бессмертия жиденьким сором -
Это синий цветок у его изголовья весною расцвел.
Киркегор
Мир не свалился на голову юноше без определенной профессии,
Убитая горем невеста разорвала в клочья испещренный мелким бисером лист.
Верите в Бога? А вы все разложили по полкам и тщательно взвесили?
Праведник, жующий акриды, слаб телом, но в помыслах чист.
Или-или: святые мощи на разделочный стол, Иуда,
Беспредельная святость у подножия эшафота ценней вдвойне.
Верите в любовь? - Так сейчас вам предложат коронное блюдо -
Кровоточащее сердце в собственном соку и столовом вине.
Расточать проклятия сорванцам, запустившим в тебя булыжник,
Допропорядочным бюргерам, епископам, редакторам вечерних газет,
Словно век от рожденья Христова, и ты - в первозданной пустыне подвижник,
А хохочущий дьявол в дрожащую руку двухзарядный кладет пистолет.
Один громогласный ирландец в восемнадцатом веке построил приют для умалишенных,
И окончил там дни под присмотром сиделок, извергая соленую желчь.
Верите в людей? В этих скорпионов притворно сонных?
Не хотите узнать, для чего им дарован не мир, но меч?
Эстетическое чувство оскорбляется семейными прогулками в кабриолете,
Кормлением голубей и кропанием фельетонов для смущения малых сих,
А потом с благодарностью вспомнят о нем, как о проклятом первом поэте,
Только стоит ли свеч, если целая жизнь переплавлена в стих?
Мир не свалился на голову тощему юноше в сюртуке мышиного цвета,
И есть основания полагать, что он до сих пор живой.
Верите в себя - законодателя моды, циника и эстета? -
Дрожащая тварь на усыпанной перепуганными зеваками мостовой.
