Солнце умалишённых (Проза)

Каждый раз, когда я записываю очередную историю
из жизни моих подопечных,
мне приходится перебирать в памяти их имена,-
которых больше ста, - чтобы ненароком
не назвать кого-то из них именем настоящим.
Настоящие только люди. Имена - вымышлены.

Микки и Шелли

Микки. В этом году ему исполнилось двадцать восемь лет, четырнадцать из которых он живёт в интернате для умственно отсталых. Страдает синдромом Дауна. Все эти годы он просыпается на рассвете и… будит солнце. Просто, выходит во двор, становится лицом к востоку, протягивает перед собой руки ладонями к небу, и очень медленно поднимает их. И солнце отвечает ему взаимностью. Случается, что Микки запаздывает с пробуждением - это означает, что день будет пасмурным и дождливым.

Шелли. В интернат её привезли пожилые родители вместе со старшим сыном перед началом обеда. Из рассказа родителей выяснилось, что они очень долго противились этому, но аргументы старшего сына и трёх старших дочерей заставили их пойти на этот шаг.
«Отцу уже семьдесят. Да и мама немолодая. Что будет с Шелли, когда их не станет, ведь ей скоро тридцать один исполнится, а она кроме как родственников, больше живых людей не видела, - оправдывался брат».
От обеда Шелли отказалась. Она стояла рядом с матерью, вцепившись той в запястье и рыдала, дрожа всем телом: «Я покончу собой, если вы меня оставите здесь, - твердила бедняжка». Спустя два часа родители уговорили Шелли съесть йогурт, в который медсестра предварительно подмешала успокоительное. Ещё через час она уснула, что позволило родителям уехать.
Обо всём этом я получил подробный отчёт, когда заступил на ночное дежурство по интернату.

Проснулась Шелли, когда все воспитанники смотрели телевизор после ужина. Обнаружив, что родителей нет рядом – дитя (а иначе и не назовёшь), спрятав лицо в ладонях закатило новую истерику.
- Здравствуй Шелли, - обратился я к ней.
Услышав незнакомый голос, Шелли освободила прикрытое ладонями лицо. Лицо – визитная карточка; лицо – история болезни, в которой записано: «Синдром Дауна».
- Я хочу домой, к маме и папе, - вместо приветствия ответила она.
- Хочешь, я буду твоим папой, здесь, в интернате.
- Вот глупый человек. Ну как ты можешь быть моим папой? Ты же ещё не такой старый, как мой отец. Если хочешь – будь моим братом.
- А твой брат согласится?
- Я мне не нужно его согласия, - с вызовом ответила Шелли и тем самым отомстила в душе брату, за то, что тот упрятал её сюда.

Первая ночь на новом месте для Шелли была нелёгкой. Она долго ворочалась в постели или ходила по комнате, пока, - далеко за полночь, - усталость наконец не свалила её.

Поводом для ссоры послужило… солнце.
- Это моё солнце, - в слезах доказывала Шелли. – Моя мама всегда говорит, что солнце всходит для меня, - и только для меня.
Увидев меня Микки в недоумении развёл руками:
- Что ей от меня нужно? Я же не отнимаю у неё солнце! Я только бужу его!
И дальше, уже обращаясь к Шелли, предложил сделку:
- А хочешь – мы будем вместе будить солнце?
- Но я ведь не умею, - почти заискивающе ответила Шелли.
- А я тебя научу, - пообещал Микки.
- Это будет наше солнце. Моё и твоё.

Беременность

«Убью того, кто сказал ей это!», - была первая мысль, и в продолжение её - несколько матерных слов по-русски, процеженных сквозь зубы.
Мои воспитанники (воспитанники - слово-то какое! некоторые из них старше меня!) уже привыкли к тому, что, если я перехожу на русский, - что случается крайне редко, - значит они в чём-то провинились и предстоит серьёзный разговор.

Мириам сидела в тени навеса на качелях, почти завершивших свой маятный шаг. Заметив меня у калитки она приветственно помахала мне и вытерла рукавом глаза. Похоже, что она плакала.
Я решил подойти.
- Почему ты плачешь? - я присел рядом и предложил её сигарету.
- Нет, спасибо! Мне теперь курить нельзя.
Мириам курила очень много, порой до четырёх пачек сигарет в день. Все попытки убедить её, если не бросить курить, то хотя бы сократить количество выкуриваемых сигарет - ни к чему не приводили.
- И почему тебе теперь нельзя курить?
- Я беременна!

Мне вспомнился недавний разговор по телефону с одной из наших медсестёр о противозачаточных инъекциях, которые применяются для наших воспитанниц: медсестра позвонила и попросила прислать к ней пятерых из них для уколов. Тогда я напомнил ей, что согласно «Личным делам», двое из пятерых - девственницы. Зачем же им делать противозачаточные инъекции?
"На всякий случай", - таков был ответ.
Стало понятно, что руководство пансиона решило застраховать себя от непредвиденных случаев, - таких, как, нежелательная беременность в результате изнасилования. Беременность, как таковая, - была нежелательна в любом случае. У нас многие воспитанники живут парами. Семейные пары без права на потомство. Этим несчастным запрещено иметь детей, дабы не порождать себе подобных.

- Поздравляю!
- Спасибо! Теперь мне будет о ком заботиться. Я счастлива - оттого и плачу! Только почему ты ругаешься по-русски? Я в чём-то виновата?
Я встал.
- Нет, ты ни в чём не виновата. Всё в порядке. Ладно, пойду принимать смену.

После пересменки я попросил утренний персонал задержаться для разговора. Выяснилось, что "утка" о беременности Мириам была запущена с целью отучить её от курения.
Я чуть не завыл:
- Идиоты! Больше мне нечего вам сказать!

Было понятно, что мне предстоит трудная ночь и долгий разговор с Мириам. Хорошо, что это была ночь перед выходными, и Мириам не придётся рано вставать и идти на занятия в реабилитационный центр.
Почти в полночь, после того, как все улеглись, я заварил крепкий кофе, разлил его в две чашки, и пригласил Мириам в гостиную для беседы.
Я не знал с чего начать. Среди двадцати пяти моих подопечных, только Мириам и ещё одна женщина не являются умственно отсталыми.
Обе эти женщины страдают психическими заболеваниями - результат изнасилования, рана далёкой юности.

- Ты же сказал, что я ни в чём не виновата, - забеспокоилась Мириам. - Почему ты меня позвал?
- Посмотрим телевизор, выпьем вместе кофе. Ты ведь любишь кофе?
- Кофе? Люблю. Конечно, люблю.
- Мириам, расскажи мне, как ты себя чувствуешь? И что ты чувствуешь? - Я приглушил звук телевизора.
- Чувствую себя нормально. Ничего нового.
- Ты ведь знаешь, что уже больше месяца принимаешь новое лекарство... ещё одно. Мне кажется, что ты стала лучше спать.
- Да, но вот только по утрам вставать тяжелее стало.
- Ничего, ты скоро привыкнешь и просыпаться станет легче.
Я встал, чтобы принести из шкафа персональную кассету с лекарствами Мириам. От одних только названий препаратов бросало в жар.
Шесть таблеток утром, две в обед и четыре вечером - всего двенадцать, на протяжении многих лет - с ума сойти!
В течении всей ночи я рассказывал Мириам о назначении того или иного препарата и влиянии его на организм человека.
Ни единого слова о беременности. Несколько раз мне пришлось прервать свою «лекцию», для того, чтобы в очередной раз заварить кофе.
Сигарета после каждой чашки, снова кофе, и снова сигарета.

- Угости сигаретой, - попросила Мириам.
- Ты же бросила курить!
- Я обещаю, что когда-нибудь брошу. И с сегодняшнего дня стану меньше курить.
- Хорошо, бери, - я дал ей сигарету и поднёс огонь.
Мириам глубоко затянулась.
- Хорошо, что я не беременна! Ведь все эти лекарства могли бы убить моего ребёнка!
- Ты уже передумала? - пошутил я.
- Просто я вспомнила, что не могу забеременеть из-за этих уколов.
- А, - ну да...

По лестнице, со второго этажа, протирая кулаками свои заспанные глаза, спускался Микки. Это означало, что близится время рассвета - и Микки идёт будить своё солнце. Жаркое июльское солнце, не успевшее остыть за ночь.

Война

Центральный выпуск новостей длился уже целых полтора часа, вместо положенных тридцати минут. Оно и понятно - ведь теперь ракеты падают уже на Хайфу. А тут ещё объявили, что противник обладает ракетами ещё большего радиуса действия – а это значит, что и мы тоже не в безопасности.

Наш интернат для умственно отсталых рассредоточен в разных районах города: кроме основного здания, в котором живёт большинство воспитанников, есть ещё несколько небольших домов. Я работаю в одном из таких домов. Работаю, в основном, ночами и в одиночку. Я и двадцать три воспитанника. Три этажа и без бомбоубежища. Дом старый. В первый день войны наш завхоз невесело пошутил:
- Зато у вас шикарный ремонт, кондиционеры и телевизоры в каждой комнате, посудомоечная машина, микроволновка и аж целых два холодильника! Ни у кого больше такого нет. Вы слишком избалованы, бомбоубежище вам подавай. В случае чего – гони всех на крышу, чтобы сразу и без мучений...
Потом обнял меня за плечи и продолжил, но уже, серьёзно:
- Не переживай, всё будет нормально. Они же почти святые, ангелы. И место, в котором они живут – тоже святое. С ними ничего плохого не произойдёт. Тут вся земля святая и Господь защитит нас.
Как тут не вспомнить пословицу про надежду на Бога и собственную оплошность?

Я выключил телевизор и попросил всех собраться в гостиной. Сразу же последовала реакция – плач, крики, невообразимый гвалт. Несколько человек окружили меня.
- Ты от нас уходишь? Почему? Не уходи! Останься! Мы тебя любим! Мы не хотим никого другого!
Тут я вспомнил, что два последних раза всех собирали в гостиной, чтобы объявить об уходе кого-то из персонала.
- Нет, нет. Успокойтесь, никуда я от вас не денусь. Я тоже всех вас люблю и уходить не собираюсь. Просто, скоро вы пойдёте спать, а мне надо кое-что объяснить вам.
Мне сразу же поверили и успокоились. Они мне всегда верят, потому что я ни разу никого из них не обманул. Никто не захотел сидеть на диванах и креслах. Все расселись на полу, потому что так было ближе ко мне; потому что я тоже не сидел на диване; потому что все чувствовали важность момента. Я остался стоять на ногах, чтобы привлечь максимум внимания.
- Друзья мои, - начал я, - вы знаете, что происходит в стране?
- Знаем! Война! Катюши! – сразу с десяток возгласов.
Глупый вопрос – все всё знают.
- А кто помнит, что надо делать, когда в День Памяти по погибшим солдатам звучит сирена?
- Встаём и стоим! Стоим без движения, пока не закончится сирена! Если мы едем в машине, то останавливаемся, выходим из неё и стоим! – и вновь с десяток возгласов.
- Отлично! – похвалил я. – Скоро вы все пойдёте спать. Если ночью вдруг зазвучит сирена – такая же, как в День Памяти – вам нужно будет быстро встать, разбудить соседа по комнате – только не ждать, пока он проснётся - и спуститься на первый этаж в коридор. Не толкать друг друга, не заходить ни в какие комнаты, не подходить к окнам.
Я попросил всех выйти в коридор и сесть на пол, спиной к южной стене. После чего сказал всем разойтись по комнатам и как только я крикну: «Сирена» - спуститься вниз и вновь рассесться вдоль стены. И ещё раз.
- Всем всё понятно? – спросил я.
Кто-то ответил тихо, а кто-то – просто кивнул. Никто не кричал. Можно ли смотреть телевизор допоздна? Конечно, можно, - ничего не изменилось, всё как обычно. Война нас не коснётся, потому что Господь нас защищает. А если не защитит Господь, - то я здесь, чтобы их защитить.
Они мне верят, потому что я никогда им не вру.
Господи, помоги мне, чтобы не пришлось врать и на этот раз!
Услышит ли?

Тяга к совершенству

Эден грустно разглядывала своё лицо в небольшом зеркале на прикроватной тумбочке. Со стороны всё выглядело довольно смешно. Наигранная грусть – мимика печального арлекина. Эден - очень хорошая актриса. Она умеет строить рожицы на все случаи жизни. Даже сейчас, заметив, что я обратил на неё внимание, она мгновенно пустила слезу – Эден сделала это легко и непринуждённо, так, что ни один мускул на её лице не выдал и сотой доли миллиметра напряжения. Как ей это удаётся – знает только она. Вслед за этим – гортанный выдох с нотками безысходности. Она сделала это для перестраховки – на тот случай, если я не разглядел слезу. Внимание было привлечено, я подошёл к ней.
- Чего грустишь? – спрашиваю.
- Некрасивая я, потому и грущу, - последовал выстраданный ответ из надутых губ. Эден полностью вошла в роль.
Справедливости ради надо сказать, что, несмотря на врождённую умственную отсталость, внешний вид Эден почти ничем этого не выдаёт и выглядит она вполне презентабельно. Она понимает это и использует на свою выгоду.
- Как же, как же... Все парни нашего интерната влюблены в тебя по уши, - сообщил я ей то, о чём она давным-давно знает сама.
- Да? А почему тогда никто из них не признаётся мне в любви?
- Так ты же никого к себе близко не подпускаешь, всех отпугиваешь.
- Это я-то не подпускаю?! Ты пойми – не я их отпугиваю. Моё уродливое лицо их отпугивает, - парировала Эден.
В этот момент ко мне подошёл один из воспитанников с какой-то просьбой. Я решил использовать его в «спектакле».
- Слушай, Даниэль, вот я говорю, что Эден красивая. А тебе она нравится? – задал я провокационный вопрос, будучи уверенным в том, что Даниэль – один из её воздыхателей.
Но Даниэль засмущался и поспешил исчезнуть из нашего поля зрения.
- Ну, что я говорила?! – восторжествовала Эден. Даже этот очкарик...
- Стоп! Стоп! Давай оставим в покое Даниэля с его очками, - прервал я её. – Ты же знаешь, какой он стеснительный.
- Хорошо, давай оставим, - Эден надела наушники и включила плейер, давая понять, что первый акт «спектакля» - закончен.
Я точно знал, что «антракт» продлится недолго и «спектакль» будет продолжен. Какую цель преследовала Эден – я пока не разгадал. Но время – покажет...
Утром следующего дня Эден пожаловалась на плохое самочувствие и отказалась идти на работу. Выглядела она и в самом деле неважно. Эден - одна из «продвинутых» воспитанников, вполне самостоятельна и работает не в реабилитационном центре, как почти все остальные, а в каком-то кафе, и неплохо зарабатывает. Я позвонил координатору по трудовой занятости и сообщил о проблеме, сделал соответствующую запись в медицинском журнале и отправил Эден в санчасть. Я так и не сообразил, что это был второй акт «спектакля»...
Вечером, как я только появился на работе, но ещё не успел заступить на ночное дежурство, Эден приветствовала меня издалека и прибежала ко мне с сияющим и счастливым лицом.
- Ты чего это такая красивая сегодня? Неужели кто-то, наконец-то, осмелился признаться тебе в любви? – подшутил я над ней.
- Пока ещё нет, да это и неважно. Просто сегодня приходила косметолог. Хорошо, что я не пошла на работу...
И тут до меня дошло! Я совершенно забыл о косметологе.
Так вот для чего был разыгран весь этот «спектакль»!

«Голуби целуются на крыше...»

Даниэль сидел на длинных качелях, изготовленных из парковой скамейки и, запрокинув голову наверх, с приставленной к бровям ладонью, смотрел на крышу интерната. Даниэль очень любит расскачиваться на качелях, но сейчас они были неподвижны. Похоже, он наблюдал что-то очень интересное.
- Даниэль, что ты там увидел? – полюбопытствовал я.
- Голуби... они... ц-целуются, - заикаясь, ответил он.
Даниэль – даун. Заикается с детства, носит очки от близорукости, и у него не очень здоровое сердце. А ещё он обладает отменным чувством юмора, легко запоминает числа и хорошо играет в шашки. Ещё никому из персонала не удалось у него выиграть!
- Не смотри долго, шею сломаешь!
- Не волнуйся... з-за меня... Лучше.., п-позаботься... о своей... шее. З-забыл? – не отводя взгляда от голубей, полушутя-полусерьёзно Даниэль напомнил мне о моём позорном поражении в шашки и долге в три затрещины по шее.
- Что ж, - говорю, - делать нечего. Пойду шею мылить.
- Э-э... п-погоди... Не надо... м-мылить шею. Я... п-пошутил. Ты мне... л-лучше... в-вот что... с-скажи. А... г-голуби – они как... л-люди... ц-целуются?
- А ты разве сам не знаешь? У тебя ведь раньше была подружка. Или ты с ней не целовался?
- Ц-целовался, но я... в-ведь... не г-голубь. Откуда мне... з- знать?
- Так ведь и я не голубь.
- Эх... а я... д-думал, что ты... т-только в шашках... с-слабак. Оказывается, ты и в... ж-жизни... н-ничего не... п-понимаешь.
Иди.., м-мыль ш-шею... Я... с-сейчас... п-подойду...

Габриэль

Сегодня я надеялся немного отдохнуть от рабочих будней. А в начале недели испортился телевизор – маленький, который в спальне стоит. С утра пошёл в парикмахерскую, сижу и под жужжание машинки для стрижки, думаю, сгоняю вот по-быстрому в магазин электроники, телевизор новый куплю.
Зазвонил мобильник, рабочий номер высветился. Облом! Парикмахер прекращает работу, я отвечаю на звонок и чуть было не срываюсь с кресла недостриженным.

- Габриэль, в чём дело? Почему буянишь?
- Хреново мне! Разреши медсестре сделать мне укол.
- Давай попробуем обойтись без укола, - пытаюсь его успокоить и веду к соцработнику.
Я знаю причину буйства Габриэля. Он очень безобразно выглядит и понимает это. Называет самого себя «мехуар» - безобразный, урод. Ему далеко за двадцать, организм требует естественного для молодого человека выброса энергии. Пытались найти ему подружку среди воспитанниц интерната – хорошенькие от него отказались, а остальных он сам отверг.
- Здравствуй, Ноа! Вот, Габи немного нервничает, попробуем помочь ему.
Ноа – наш соцработник, совсем ещё молоденькая, чуть больше года после университета.
- Давай, Ноа, твои вопросники, - говорю я ей. – Начнём умственную терпию.
Умственную терапию умственно отсталого.
Ноа достаёт несколько листов с вопросами на разные темы. Габи садится за стол, уродливой рукой со срощёнными пальцами берёт ручку и начинает работать. Он очень сосредоточен, пыхтит от напряжения. Ему очень трудно держать ручку – рука трясётся, кривые буквы, похожие на уродливых карликов, разбегаются по бумаге и передразнивают своим уродством написавшего их урода же.

По большому счёту Габи выжил благодаря своему уродству. И характеру - тоже.
Мы оставляем Габриэля и идём пить кофе. Через четверть часа Габи подходит к нам с исписанными листками. Один из вопросников на тему красоты привлекает особое внимание.

Вопросник

Что такое красота? – Секс.

С чем можно сравнить красоту? – С сексом.

Кого можно назвать красивым? – Голую женщину.

Что можно назвать красивым? – Голое женское тело.

В каком действии можно найти красоту? – В половом акте...

Все ответы Габи, так или иначе, были связаны с сексом.
Однажды он уже заполнял этот самый вопросник. Но в прошлый раз ответы были иными: цветы, музыка, танец...

- Габи, почему у тебя тут везде секс? – Спрашивает Ноа.
- Ноа, ну ты как ребёнок, - удивляется Габриэль. – А что я по-твоему должен был написать? Траханье?