моя мама - врач...наверное... (Очерк)

    Инесса выходила замуж за любимого и любящего человека, и, когда ее избранник еще до свадьбы заявлял, что с любимой работой будущая жена может попрощаться, она только смеялась, в шутку называя его деспотом. После церемонии обмена кольцами и прочей свадебной мишуры вопрос об уходе Инессы с работы был поставлен ребром. Обрубить нить карьеры женщина могла не сразу, ибо очень хотела самоутвердиться, да и просто очень любила свою работу, пусть не совсем престижную, но очень ей дорогую. По этому поводу молодые часто ссорились, но Инесса вскоре «сдалась» и рассталась с мечтой о карьере.
    …Есть множество примеров людей, которые по причине каких-либо несчастных случаев лишаются рук, ног, пальцев…уйдя с работы, Инесса чувствовала себя в какой-то мере инвалидом, лишенным жизненно важного элемента своего существования. Но ведь и инвалиды бывают разные. Есть те, которые после случившейся с ними беды, не могут адаптироваться к новой и совсем нерадужной среде, замыкаются в себе, а потом, бывает, сводят счеты с жизнью.… Есть другие, которые находят для себя применение и в «новом образе», заставляют общество принять их такими, какими они стали волею судьбы, заставляют относиться к себе, как к простым, нормальным людям, без дефектов. Более того, они вырабатывают в окружающих чувство глубокого уважения к себе…
    Нельзя сказать, что Инесса замкнулась в себе, потеряв работу…у нее появились новые знакомые, сомнительные друзья, подруги, мужчины…плоскость под ее ногами накренилась, преобразовавшись в наклонную…Сергей (муж Инессы) все чаще, приходя с работы, не обнаруживал благоверную дома. Все чаще на холодильнике были приклеены записки «Ужин на плите, я у Светки, буду не скоро. Инесса.». И действительно, «была не скоро», иногда вообще «не была», объясняя утром, что «засиделись допоздна, боялась возвращаться домой ночью». Случались скандалы. Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. Инесса во всем винила Сергея: «А уж не ты ли настаивал, чтобы я ушла с работы? Я ушла – радуйся!» Вот только поводов радоваться у Сергея не было. Он ощущал себя отцом «переходновозрастного» ребенка, который является домой заполночь. То, что Инесса называла «отдыхом от бытовой рутины», «единственной отдушиной в ее жизни» Сергею было в корне ненавистно и противно, хотя он и понимал, что в какой-то мере это он виноват в таком поведении жены. Храм их семейной жизни разлагался по кирпичику в день, обрушивался на соседей волной ссор и скандалов, которая легко проникала в их квартиры посредством картонных стен…
    …Этот «отдых от бытовой рутины» любил иногда выпить, поэтому Инесса, побоявшись проявлений плохой наследственности (как она себя убеждала), а, по сути, из-за того, что боялась, что ребенок будет похож на отлично известного Сергею человека и муж выгонит ее из дома, решила сразу после рождения отдать малыша в детский дом. За n-ную сумму Инессе сделали бумаги, подтверждающие то, что ребенок родился нежизнеспособным и умер в первые часы жизни. После этого Инесса стала ко всему прочему еще и много пить и однажды, в далеко нетрезвом состоянии, рассказала Сергею, кто настоящий отец ее якобы умершего ребенка (о том, что малыш жив, она умолчала). Это был момент, когда и так надорванная ниточка их семейной жизни оборвалась полностью...

…и вроде бы все они разные: один светленький, другой темненький, у одного глазки голубые, у другого зеленые, одна с косичками, другая с хвостиками, один любит груши, а другой конфеты с орешками – а у всех одинаково надломленная судьба. Все они братья друг другу по несчастью, но кому еще они братья и сестры знают только нянечки, да и то не всегда…На 8 марта они также разучивают песни о мамах и поют их воспитательницам и гадают: « А какая она моя мама?» «моя мама врач, - говорит трехлетний Ванечка и грустно добавляет – наверное…» Обитателей детских домов не балует жизнь, может быть потому они более обычных детей отзывчивы на ласку и доброе слово… «Трудные дети», так их называет общество. Трудные не дети, а взрослые, которые не могут найти подход к измученной психике ребенка, лишенного матери, а значит и детства…
    …По коридору ходит семейная пара, решившая подарить второе рождение кому-то из ребят. На встречу им, совершенно случайно, выбегает маленькая Сонечка с растрепанными косичками и чему-то несказанно обрадованная. Увидев незнакомых людей, она резко «тормозит», улыбается еще больше и вдруг, (этого не ожидал никто) бросается на руки молодой женщине с добрыми и светлыми глазами: «Мамочка, я тебя так ждала! Так ждала! Где же ты была? А мы теперь домой поедим?» «Конечно поедим»,- ответила почти рыдающая женщина. Сонечку взял на руки новоиспеченный отец:
- Как тебя зовут?
- Соня.
- Нина Сергеевна, давайте оформлять документы…
    … так, наверное, и обретается настоящее счастье. Спонтанно, почти случайно. А если разобраться, то из таких вот случайностей и  складываются судьбы. Для кого-то счастливые, а для таких вот Сонечек, которые не смогли вовремя выбежать навстречу маме, счастью, прогорклые…нескладные…ломкие… нет – ломающие. Это же совсем просто сломать, доломать надломившиеся. Труднее восстановить. Выстроить заново душу, жизнь, перестроить сердце, привыкшее к обидам, боли, равнодушию…  
…Максим всегда отличался замкнутостью и неразговорчивостью. Даже Оля, любимая нянечка всех детей в Интернате №5, не могла найти к нему подход. Он всем своим видом показывал: «вы мне не нужны, как и я вам». Он как будто знал причину, почему попал сюда. Максим редко смеялся, но не был злым или жестоким, наоборот, если кому-то нужна была его помощь, он всегда пытался помочь. Он всегда успокаивал плачущих девочек, и никто никогда не видел, как плакал он сам. Про маму он вспоминал только когда был совсем маленьким, потом он выдумал себе теорию: «Раз я ей был не нужен – она мне тоже. Прожил десять лет без нее и проживу». Однако всегда с завистью наблюдал, как кого-то из детей усыновляют…
    Потом Максим вырос. Поступил в какую-то ПТУшку от Интерната, а уже через каких-то два месяца его часто видели в переходах метро, играющего на старой, раздолбанной гитаре, которую ему еще в шесть лет подарил слесарь из детдома, старый, добрый и сильно пьющий (как это нередко бывает у добрых людей) человек.    
…Это было глубокой осенью, когда уже вот-вот ждали первого снега, когда пора «очей очарованья» до того превратилась во что-то ужасно мерзкое, холодное, сырое и ветреное, что эту пушкинскую строчку вспоминали либо с иронией, либо с остервенелой злостью. Однако переходы метро были забиты, похожими на серых, черных и коричневых тараканов, людьми. Это было в ту пору, когда пальцы окончательно коченели и отказывались отыгрывать на гитаре четкий и точный ритм. Максим то и дело дышал на руки, но играть все равно было трудно. Он уже собрался уходить, как одна небольшая женщина с таким же серым и однотипным лицом, как и у всех обитателей метро, проговорила, вернее, выдохнула прямо в лицо Максиму:
- Как похож…
    Максим как будто очнулся от своего всевременного оцепенения и равнодушия. Он взгромоздил гитарный чехол на плечо.
- На кого похож?
- Ты из детдома? - спросила женщина.
- Ну, допустим, Интернат №5.
- А год рождения 1982? 2 февраля?
- ну. А вы, собственно кто?
- Я твоя мать. Как ты похож на отца. Как тебя зовут?
- Хороша мать! Даже не знает, как зовут сына, - иронично, не скрывая злости, выговорил Максим. – Женщина, Вы ошиблись – у меня нет матери… и отца тоже.
- Как…как тебя зовут?
- Ну, Максим…Петрович, - добавил он первое попавшееся отчество.
- Неееет. Андреевич! Андреевич твое настоящее отчество.
- Женщина, а не пошли бы Вы… туда, куда шли? У меня одно отчество – Петрович. Других я не знаю.
    Инесса Львовна не могла уйти, не могла оставить сына (она была полностью уверена, что это он и есть) – единственного близкого человека, который у нее остался.
- Постой! – крикнула она уже уходящему Максиму. – Я! Я твоя мать! Неужели ты не рад меня видеть?
- Нет, - коротко ответил Максим, потом остановился и добавил. – Я был бы рад тебя видеть тогда, восемнадцать лет назад, когда я выговаривал первое и совершенно пустое для меня слово «МА-МА». Я даже не узнал, что оно значит. Идите женщина. У меня нет матери.
    Максим удалялся. Инесса Львовна не могла двинуться с места. Она и не знала, нужен ли был ей сын, рада ли была она его видеть, теперь, двадцать лет спустя, уже совершенно сформировавшийся личностью. Рада ли она была встречи, такой, какой она была – без радости, без объятий и поцелуев.
    «Неужели это моя мать? Вот она, значит, какая…ну да нет, она верно ошиблась. Сумасшедшая, наверное. Какой я ей сын? Узнала бы она меня, после двадцати – то лет? Она ж меня и не видела…а вдруг…она? Ну и ладно, я ей был не нужен, вырос как-то без нее, а теперь она, видите ли, объявилась…Максимка-сынок…» Максим выплюнул сигарету, машинально впихнутую в рот, но так и незакуренную.
    …Второй раз Инесса Львовна появилась в метро уже весной, всю зиму периодически названивая сыну (откуда-то узнала его мобильный номер), но Максим только однажды взял трубку, услышал ее голос и с тех пор ее звонки сбрасывал. Максим играл веселую весеннюю песенку, там было что-то про кота, солнышко и…маму. Возле него была небольшая, но все же толпа молодых, беззаботных людей, которые пританцовывали, подпевали, кто знал слова, и хлопали парню с гитарой. Инессу Максим заметил не сразу. Она пробралась сквозь толпу и плачущим (она еще не растеряла свое актерское мастерство) начала:
- Максюша…
- Женщина, опять Вы. Ну что на этот раз? Дедушку моего вспомнили?  
- Максюша…Я ведь мать твоя…
- Женщина, какая Вы мне мать? Мать обычно своего ребенка по детским домам не раскидывает. Мать видит, как ребенок первые шаги делает, как первое слово говорит. Как плачет оттого, что Сашка у него домик из кубиков разломал. Мать ругает ребенка, за первую сигарету, за первую рюмку. Я курю, и выпить могу иногда, но ругать меня за это у Вас, женщина, прав нет. Мать - это тот же Бог, только в уменьшенных размерах. Вы хотите сказать, что Вы это самое слово? Вы много на себя берете. Что Вам нужно еще?
    Инесса Львовна не знала, что сказать. Женщина, торгующая рядом газетами и знающая все про Максима, подошла к нему:
- Макс, извини, что вмешиваюсь, но она, какая бы не была – мать…она тебе жизнь подарила…
- А я ее просил об этом? Нахрена мне такая жизнь? Я торчу в этом заплеванном метро, и ничего, кроме воспаления легких прошлой весной не заработал! На нормальную работу меня не берут, потому что у меня нет способности подчиняться и образования, которое я не получил в свое время из-за нехватки финансов! Женщина, идите отсюда. Даже если Вы мне и мать, я не собираюсь кидаться Вам в объятья и радоваться, как психбольной: «Мамочка, наконец-то ты нашлась!» Прошло время, когда за одно письмо от Вас готов был на что угодно! Когда я ревел в подушку, чтобы никто не слышал – где Вы были? Когда я рисовал тайком Вас, папу, а потом жег эти рисунки к чертовой матери! Где Вы были? Когда я молился Боженьке, чтобы он сделал так, чтобы Вы пришли и забрали меня домой, где Вы были? Ни Боженька, ни Вы ничем не помогли мне!    Когда мне нужна была мать, где Вы были? Идите. И не приходите больше. Я Вас не знаю, и знать не хочу.
    Максим с остервенением ударил по струнам и запел старую, добрую, шевчуковскую:
- Эээээээ-й, рожденные в СССР!  Не секунды без драки, верим в жизнь и смеерть, в глаза твоей собаки….
    Инессу Львовну постепенно отодвинула толпа, вечно спешащих и не о ком, кроме себя,  не думающих граждан Российской Федерации…

…С тех пор, как Инессу Львовну выгнал муж, вырос где-то, почти в другом мире, ее сын, она уже насквозь болела алкоголизмом, к которому в ассортименте прилагались всяческие другие болезни. Больше всего женщина жаловалась на сердце. Соседка часто одалживала ей таблетки, капли…В больнице помощь оказывали, но только самую первую. Дальше было легче умереть (хотя похороны тоже не дешево стоят), ибо выздоровление требовало больших финансовых затрат, а их у Инессы Львовны, как водится, не было. Этим летом ей было гораздо хуже, чем всегда. И в июльскую, пасмурную ночь ее увезли на «скорой»…

- Максим Андреевич?
- Петрович. Я вас слушаю.
- Это вас беспокоят из 22 участковой больницы. Ваша мать, Федотова Инесса Львовна, поступила сегодня ночью в тяжелом состоянии. Вам нужно срочно к нам приехать. У нее больше никого нет.
    Максим хотел выпалить, что его у нее тоже нет, что у него нет матери и уважаемый вообще ошибся номером, но какое далекое, незнакомое, но вполне объясняемое чувство заставило его ответить: «Я буду».
    …Инессе Львовне требовалась срочная операция на сердце, которая стоила денег. Естественно, у Максима таких не было. Медлить было нельзя – женщина могла с легкостью и в любой момент умереть. Был вполне реальный выход – оформить «подставной» кредит, потому что самому Максиму, его бы не дали. Максим обошел всех друзей, знакомых. Один  уже поручитель у друга своей двоюродной сестры по шестиюродному брату.…Другой сам в кредитах. Третий… а помог ему в этом деле почти незнакомый человек – сын той женщины, которая торговала газетами, рядом с Максимом в метро…
    Инесса Львовна поправлялась. Врачам обещала завязать с алкоголем и вообще была очень рада, что это сын помог ей не умереть. Максим пришел к ней в больницу, когда ее уже почти выписывали.
- Максюша…
- Здравствуйте. Как здоровье?
- Максим, почему ты со мной «на вы»? Здоровье хорошо, отлично даже! Спасибо тебе. Если бы не ты, я бы, наверное, умерла. Ты мне, можно сказать, жизнь подарил!  - Инесса Львовна прямо светилась от счастья.
    Максим криво улыбнулся, положил на прикроватный столик традиционные апельсины в белом, шуршащем пакетике, взял мать за руки и выговорил:
- Значит, теперь мы с Вами в расчете? Не болейте.

Максим вышел…………