Необходимое предисловие.
Приводимый ниже фрагмент книги М. Куклина о гибели Лермонтова был опубликован в виде статьи в одном периодическом издании 10 августа 1891 года (по ст. стилю). Как оказалось, сама книга является букинистическим раритетом, о чём можно узнать из исследования В. А. Захарова «Неизвестная книга о последней дуэли Лермонтова» (http://lermontov-lit.ru/lermontov/bio/zaharov-neizvestnaya-kniga.htm). Вот выдержка из указанного текста (орфография и пунктуация сохранены):
«Эта книга до сих пор не значится ни в одной библиотеке России. Нет ее и в библиографических указателях, посвященных М. Ю. Лермонтову. Ее единственный, известный мне, экземпляр принадлежал крупнейшему лермонтоведу, профессору Виктору Андрониковичу Мануйлову. Он показывал ее на одной из Всесоюзных Лермонтовских научных конференциях, проходивших в Пятигорске. Через несколько лет Виктор Андроникович дал мне эту книжку на время для снятия с нее ксерокопии. Где она хранится сейчас, сказать невозможно. Но сохранилась в моем собрании ксерокопия этого уникального экземпляра и фотокопия ее обложки. Книжка весьма проста и незатейливо издана, она небольшого, карманного формата. На тонкой серой обложке значится: М. Куклин. Последняя дуэль Лермонтова. В самом низу: Курск, губернская типография, 1891. При этом буква "М" была вписана перед фамилией черными чернилами, а не напечатана в типографии. Маленькая брошюра насчитывает всего 26 страниц. Ее автор оставил в правом верхнем углу обложки автограф: "Его Превосходительству Н. П. Некрасову в знак глубочайшего уважения от автора-ученика". Все сведения об авторе удалось разыскать только в знаменитой картотеке Б. Модзалевского, хранящейся в рукописном отделе Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом). Вот, что было выписано на карточке: "Михаил Михайлович Куклин (умер 5.12.1896 г.) был студентом Санкт-Петербургского историко-филологического института, учился у Николая Петровича Некрасова, известного филолога, профессора и одновременно инспектора того же института". Следовательно, описываемый экземпляр книги был подарен автором своему учителю. Как явствует из карточки Модзалевского, сам М. Куклин был "автором нескольких учебников и книжек для детского чтения, собирал народные песни и обычаи Вологодского края". После смерти Н. П. Некрасова, книга, вероятно, не раз меняла владельцев. Во время блокады Ленинграда брошюра эта попала в один из букинистических магазинов, о чем свидетельствует штамп на оборотной стороне ее обложки. У букинистов ее и приобрел В. А. Мануйлов».
Как становится понятно, в поле моего зрения оказался источник с фрагментом книги, датируемый тем же временем (1891 год), что и оригинал, и вышедший в свет ещё при жизни автора, вероятно, со статьёй в его редакции, приуроченной к пятидесятилетней годовщине смерти поэта. Текст статьи несколько отличается от текста книги, в чём можно убедиться, сверив его с цитатами из издания, приведёнными В. А. Захаровым. Возможно, это даже первая публикация фрагмента ещё неизданной книги, так как в статье отсутствует какое-либо упоминание о первоисточнике (т. е. об отдельном издании, из которого взят текст).
Всё вышесказанное и подвигло меня на опубликование данной статьи из периодического печатного издания конца XIX века, чтобы заинтересованный читатель мог ознакомиться с этим уникальным текстом. Разумеется, орфография и пунктуация оригинала сохранены; для удобства чтения изменены на современные лишь написания некоторых букв и окончаний слов, которые в оригинале приводятся в соответствии с нормами русской дореформенной орфографии.
О гибели Лермонтова
I.
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста.
Лерм.
Вещее сердце поэта предчувствовало насильственную смерть.
Еще на шестнадцатом году от рождения Лермонтов написал стихотворение, начинающееся следующими строками:
Настанет день – и миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни – гордый хоть презренный –
Я кончу жизнь мою.
И это предчувствие не было мимолетной мечтой, но имело вид твердой уверенности и не оставляло поэта до смерти: к 1831 году относится большое стихотворение (под заглавием «1831 года 11 июня»), из которого взяты два стиха, поставленные в эпиграф; в год своей смерти Лермонтов написал столь грустную элегию:
Не смейся над моей пророческой тоскою.
Я знал, удар судьбы меня не обойдет.
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет.
И действительно, 15 июля 1841 года поэт скончался «без креста и без молитв», среди людей, забывших заповеди Христа. Поэт, повидимому, ожидал себе позорной смерти, – ожидал, что он будет казнен на плахе, как преступник, осужденный миром, заслуживший презрение за свою вину. Но в этом он ошибся: он умер от пули своего товарища и сослуживца офицера Мартынова. На двадцать седьмом году жизни скончался поэт, и «замолкли звуки дивных песен» его! А его убийца жил около семидесяти лет! Странная судьба! Гению дано несколько лет жизни, и многие десятки лет его убийце. Правда, незавидны эти десятки лет жизни, отравленной преступлением, и тяжело должно быть сознание неисправимой, тяжкой вины пред родиною: ведь этот русский офицер уже, конечно, должен был понимать рано или поздно, «на что он руку поднимал в кровавый миг». Скончавшийся уже в глубокой старости, он, конечно, не избежал загробного суда, но здесь, на земле он избежал наказания, соразмерного его вине.
Почему же такое тяжелое преступление не вызвало должной кары закона?
Потому что Лермонтов был убит на дуэли.
II.
Его убийца хладнокровно
Навел удар – спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнет пистолет.
Лерм.
Преступный характер дуэли особенно ярко выразился 14 июля 1841 года. Нельзя без сердечного волнения читать описание дуэли Лермонтова с его убийцею: в изумление и негодование приходит читатель, по мере того как развертывается перед ним поразительная история гнусного убийства, совершенного с таким легким сердцем и с такою наглостию и напрасно называемого поединком, т. е. борьбою.
Ко дню пятидесятой годовщины смерти незабвенного поэта (14 июля 1891 года) вышла в свет биография его (в виде шестого тома полного собрания сочинений, издания Рихтера), составленная профессором Дерптского университета П. Висковатовым, который много лет посвятил изучению и собиранию сочинений поэта и материалов для его биографии, так что сообщения и заключение его особенно о разных обстоятельствах жизни поэта заслуживают, кажется, наибольшего доверия. Несколько страниц из этой биографии было напечатано в газетах «Новое Время» и «Московские Ведомости», в номерах от 15 июля 1891 года; отсюда мы и позаимствуем некоторые подробности дела, отлично характеризующие офицера Мартынова, его преступление. (Издания Рихтера у нас под рукой не имеется.)
Летом 1841 года молодые люди, жившие в Пятигорске, собирались по воскресным дням в доме Верзилиных; и 13 июля, в воскресенье по обыкновению собрались там некоторые знакомые, в том числе Лермонтов, Мартынов, Лев Пушкин и др.
«В этот вечер – читаем у проф. Висковатого – Мартынов был мрачен. Действительно ли он был в дурном расположении духа, или драпировался в мантию байронизма? Может-быть, его сердило, что на аристократический вечер, приготовлявшийся кн. Голицыным с большими затеями, он приглашен не был». Уже, как видит читатель, с первых слов характеризуется Мартынов не с доброй стороны.
После танцев «общество разбрелось группами по комнатам и углам залы. Князь Трубецкой сидел за роялем и играл что-то очень шумное»… Н. П. Верзилина «разговаривала с Мартыновым, который стоял в обыкновенном своем костюме – белой черкеске; он и во время танцев не снял длинного своего кинжала и часто переменял позы, из которых одна была изысканнее другой»…
А Лермонтов и Лев Пушкин еще раньше уселись около ломберного стола возле Э–и А–ы. «Оба они, рассказывала Э–я А–а, отличались злоязычием и принялись взапуски острить. Собственно обидно-злого в том, что они говорили, ничего не было, но я очень смеялась неожиданным оборотам и анекдотическим рассказам, в которые они вплетали и знакомых нам людей».
Заметив кривлянье Мартынова, Лермонтов обратил на это внимание своих собеседников и «стал говорить что-то по адресу Мартынова»… «Мартынов, поймав два-три обращенных на него взгляда, подозрительно и сердито посмотрел на сидевших с Лермонтовым»… «Под шумные звуки фортепиан говорили несовсем тихо, – скорее сдержанным только голосом. На замечание Э–и А–ы (о том, что Мартынов сердится) Лермонтов что-то отвечал улыбаясь, но в это время, как нарочно, Трубецкой, взяв сильный аккорд, оборвал свою игру. Слово poignard (кинжал) отчетливо раздалось в устах Лермонтова. Мартынов побледнел, глаза сверкнули, губы задрожали и, выпрямившись, он быстрыми шагами подошел к Михаилу Юрьевичу и гневно сказал: «сколько раз я просил вас оставить свои шутки, особенно в присутствии дам!» и отошел на прежнее место. Это совершилось так быстро, – заметила Э–я А–а, – что Лермонтов и ответить не успел. Но и помимо того, думается, Лермонтов ничего не ответил потому, что был, несомненно, поражен силою гнева и неожиданностью такой выходки.
Когда при выходе из ворот дома Верзиловых [так в тексте] Мартынов, остановив за рукав Лермонтова, повторил по-французски то же, что было сказано в зале, Лермонтов выразил свое удивление вопросом:
– Что же? ты обиделся?
– Да, конечно, обиделся, ответил Мартынов.
– Не хочешь ли требовать удовлетворения? – испытующе спросил Лермонтов. Когда же вместо отрицательного ответа, вполне соответствующего всем обстоятельствам дела, он услышал утвердительный ответ, который должен представляться, как следствие крайней, высшей степени гнева и раздражения, какая может быть вызвана тягчайшим оскорблением, то перебил Мартынова словами:
– Меня изумляют и твоя выходка, и твой тон... Впрочем, ты знаешь, вызовом меня испугать нельзя… Хочешь драться – будем драться.
Действительно и выходка, и тон Мартынова изумительны по своей неуместности и гораздо более дерзки и оскорбительны, чем шутки Лермонтова, в которых обидно злого ничего не было, как свидетельствует слышавшая их Э–я А–а. Понятно, что Лермонтовым овладели негодование и досада, и он поспешил принять вызов. Конечно, в этот момент он не подумал о том, что такое дуэль, и потому имел слабость (грешную слабость) в минуту досады и может-быть с чувством презрения к противнику согласиться на дуэль с ним. Но прошла эта минута, и Лермонтов желал и готов был к тому, чтоб дуэль не осуществилась. Но тщетно старались «успокоить Мартынова и склонить к примирению» сначала его сожитель Глебов, которого он просил быть секундантом, а потом Столыпин и князь Васильчиков: Мартынов «никаких представлений не принимал».
Чтоб дать Мартынову успокоиться, Лермонтов, по совету друзей, отправился на два дня в Железноводск, в надежде таким образом избежать дуэли. Но «Мартынов ко всяким представлениям оставался глух». Это упрямство, конечно, могло быть следствием тупоумия и бессердечия; правда, можно было бы еще думать, что уж очень глубоко оскорблен был Мартынов в душе, но проф. Висковатов не допускает такие заключения, утверждая на основании своих исследований, что Мартынова «тешила роль непреклонного, которую он принял на себя». Вместо того, чтоб переживать размышления и чувства, которые должны были бы, по своему характеру, как предшествующие кровавому делу – дуэли, отравлять минуты существования перед дуэлью, Мартынов, по словам Висковатого, «повеселел и не раз подсмеивался над «путешествующим» противником своим! Так все попытки расстроить дуэль не удались.
«Пришлось, говорит проф. Висковатов, принять решение дать дуэли осуществиться. Но все же, прибавляет он, из друзей Лермонтова никто не верил в ее серьезность. Все были убеждены, что противники обменяются выстрелами, подадут друг другу руки, и все закончится веселой пирушкой. Даже все было приготовлено к тому, чтобы отпраздновать в веселой компании счастливый исход». Все были убеждены в том именно потому, что по их убеждению проливать кровь человеческую в данном случае не было никакого основания.
Впрочем не все были готовы праздновать. Лермонтову было далеко не до того: его «томило предчувствие» и в глубине его теснилась грусть и холод. Да совсем не думал о пирушке еще Мартынов, намеренно ведший, как увидит читатель, к гибели поэта. «Лермонтов говорил, что у него рука не поднимется на Мартынова и что он выстрелит в воздух. Это было сообщено и самому Мартынову». Если и после такого заявления Лермонтова, Мартынов настаивал на том, чтоб Лермонтов поставил себя под дуло пистолета, из которого он намерен был стрелять, то можно ли тут вести речь о дуэли, о поединке?
И как ослеплены были все окружавшее этих двух человек-противников, – которых даже странно назвать противниками, – когда и после такого заявления Лермонтова, которому они не могли не верить, они не подумали и не заявили о том, что дуэль невозможна! Впрочем, невозможно думать, чтобы они думали так: они были уверены в том, что будет только простая шутка, забава, а что серьезной дуэли быть не может. Это явствует уже из того, что секунданты не пригласили на место поединка ни одного доктора и даже не приготовили экипажа на случай несчастного исхода; оттого и случилось, что убитый Лермонтов около пяти часов лежал под проливным дождем на месте падения и только в 11 часов ночи (а дуэль произошла в 6 часов вечера) подвергся медицинскому осмотру.
Так легкомысленно отнеслись к делу секунданты, конечно, потому, что так неестественна и неуместна была в данном случае дуэль, неуместная вообще. Но их легкомыслие простиралось еще дальше: «противникам вручили заряженные пистолеты, к сожалению, замечает проф. Висковатов, дальнобойные». А между тем секунданты могли и должны были заметить, что Мартынов не намерен был шутить: ибо на месте дуэли «стоял мрачный, с злым выражением лица. Столыпин, сообщает Висковатов, обратил на это внимание Лермонтова, который только пожал плечами».
Опасность, в какую был поставлен Лермонтов увеличивалась еще такими случайностями (должно быть случайностями), которые имели роковое значение. Противников поставили на скат горы так, что Лермонтов стоял выше, Мартынов ниже, что было неправильно, как замечает проф. Висковатов: «Лермонтову приходилось целить вниз, Мартынову вверх, что давало последнему некоторое преимущество». (?!) Преимущество это не осталось бесследным, если судить по результату.
Но команде «сходись!» Мартынов «пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет». Заметьте, что Мартынов тщательно наводил пистолет, после того, как был предупрежден, что Лермонтов стрелять не будет. Если можно было до этого момента не поверить заявлению, то теперь нельзя было не видеть того, что «Лермонтов остался неподвижным, что, взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх». Какая же могла быть при таких условиях дуэль? Могут возразить, что это уже личное дело Лермонтова – стрелять или не стрелять и что, раз он согласился идти на дуэль, его противник имел полное право драться по условию. Но это не значит драться, и факт не переделаешь: это значило бить не защищающегося, и в глазах самого Мартынова несомненно дуэль должна была потерять характер поединка.
Что касается сомнения души поэта в этот момент, то, насколько можно было догадываться о нем по наружному виду, довольно правдоподобно определяет его кн. Васильчиков, один из секундантов. «В эту минуту – пишет он – я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом, уже направленного на него, пистолета». Вероятно, вид торопливо шедшего и целившегося в него Мартынова вызвал в поэте новое ощущение: лицо приняло презрительное выражение, и он, все не трогаясь с места, вытянул руку к верху, по прежнему кверху же направляя дуло пистолета».
Нельзя не стать вполне на сторону поэта: действительно должно возбуждать презрение и отвращение к себе поведение Мартынова при таких условиях. Не заметить, что дуло пистолета в протянутой руке Лермонтова направлено тоже кверху, Мартынов не мог, ибо он, уже подойдя к барьеру, так долго и пристально целился в него, что секундант Лермонтова Столыпин закричал: «стреляйте! или я разведу вас!»…
Отчего он раньше не развел их?!
«Выстрел раздался, и Лермонтов упал, как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые»... Секунданты подбежали к павшему. «В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь. Неразряженный пистолет оставался в руке».
Так свершилось это возмутительное убийство, и
Угас, как светоч, дивный гений…
III.
Таитесь вы под сению закона…
Лерм.
Что смерть Лермонтова не была случайностью, что дуэль была только удобным условием для достижения гибели поэта, видно уже из того, что Мартынов, по своей ограниченности и бессердечию, явился, можно думать, орудием для исполнения злого заранее составленного умысла некоторых других лиц, оставшихся в тени. Вот что говорит об этом проф. Висковатов: «нет никакого сомнения, что Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что «обуздание» тем или другим способом «неудобного» юноши-писателя будет принято не без тайного удовольствия некоторыми влиятельными сферами в Петербурге. Мы находим – продолжает профессор – много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги – думает профессор – никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами, но их главная пружина кроется в условиях жизни и деятелях характера врагов поэта, что констатировано столькими описаниями того времени!
Так говорит прилежный исследователь жизни Лермонтова, и если его догадки верны, то, конечно, тут речь идет о тех людях, к которым за несколько лет пред тем поэт обращался с своим грозным воззванием:
Свободы, гения и славы палачи!
Эти палачи, содрогнувшиеся от громовых слов поэта по поводу смерти, тоже насильственной и тоже на дуэли, другого великого сына России, – Пушкина («на смерть Пушкина»), эти палачи отомстили ему и потому еще раз к ним можно отнести вдохновенное слово поэта:
Но есть и Божий суд, наперстники разврата.
Есть грозный Судия, Он ждет,
Он недоступен звону злата,
И мысли, и дела Он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
М. Куклин
См. также: Как Лермонтов сочинял стихи, или Сон подпоручика Ш.