Анатамозгия (Проза)

                                                Анатомозгия, психороводы или, даже, биоломки…, где-то, некрощущения млекопитательного человекотозавра с отрофирариванием внутреннего телоотложения, ведущего к известному приматорному явлению. Но это не важно, а у нас – утро. Утро. Где-то там, у горизонта, растянулась тонкая бордовая слюна, что чуть свисает с края губы довольной физиономии неба. Говорят, он совсем уже перестал быть на меня похожим, а ведь совсем не давно, буквально вот вот, только что, что было «сейчас», и уже давно как «было»… подмести из памяти – рост ему бы пошёл примерно б метра полтора, к нему ещё малюсенькую сообразительность, и, естественно, ко всей этой тупости русые волосы, до плеч, а хотя лучше – коротко. Вот такой вот он. Хотел сделать ей приятное: Сюрприз! Ой, как я рада! Да что вы говорите! Ну и всё! В койку! Изощрённый скандальный отпрыск, всего обжитого, перевыжитого, ужитого напрочь советовал ему: «в магазин». Он ему: «за чем?». А отпрыск: «надо». Ну и хрен с ним. В магазине, тот, что супермаркет, много всего, куча всего, толпы всего, всем всё всего в вес высоковывинченного выродка вторичных водов в задний зазевавшийся. Он вбежал в здание и замер, так как замер колокольчик безумия его мысли, как замер шорох ветерка сквозившего в его карманах, как вся эта блестящая и феерическая, с апартаментами из первой оценки поэтов воспевавших роскошную походку человека-богатого, часть планеты в ожидании одного. Где, то что нужно? Они где-то здесь, но как-то что-то не попроще высказано тычет в глаза блеском. А вот они. Живые, словно дорого-бюджетные японки из приличной семьи, ярко и естественно улыбаются, всей философией треща по перепонкам внутреннего оргазмополитена, во все солнечные стороны – цветы. Безумно Цветы. Куда же вы? Постойте, оглянитесь это же цветы. В одном, небрежно выроненном слове, слове, бережно пойманном и выкормленном, сквозь щелочку поглядывает нам таинственный…. Парень подошёл и взялся, аккуратно, за самый, стилем следующего журнала моды, стильный подарок, пахнущий как роза, значением – как цветок, цветок души, его убогой. Решился. Поперёк, трёх миллионной, агрессивно пасущихся меж каждым из его жестов, дивизии глаз старых шестерых охранников, поставить супер мытую дверь, супер уборной, где он в свою – припрятал запах жизни и плоды прекрасного в метро своей притёртой кухни с воплей плесени, за место чистоты, и придавил упругостью железного дракона. Поправился. Увидел в зеркале дохленькую припроулыбочку и, отмерив девятнадцать шагов от сего места, вдруг, подумал, так как двадцатый означал, что всё с чем связанно тело окажется по тот свободный кусочек суши, но или с дубинкой у виска, или швыряя во все пятьсот жиртрясовскую улыбку наглого пройдохи, что только что обманул царя. Ну с богом. Не вышло. Как!? Я же с богом! Не вышло, вот так вот. Сидит, значит, вдыхает-выдыхает, а внутренний голос его связан по рукам и ногам с грязными носками во рту, запинанный страхом и паникой, в углу, как бы ещё чего не ляпнул. Ну и дела. «Передробить коленки и пусть идёт» - сказал какой-то не брат, так, словно, он на заводе пломбира. Чё, парень, влип? Как же воняет в этой комнате-покойнице, то есть, пахнет, стулом; я имею ввиду, аромат трона; короче – жопой пахнет здесь.
Укус пчёлки.
Хочется открыть глаза. Такая боль, что ощущение, будто, зубчики от расчёски озлобились на, утром съеденную мной, булочку и месят её, где-то там в желудке. Как мне душно. Ты видишь? Всё вокруг тебя, а ты вокруг всего… встряхни головой! Рехнёшься! Я в комнате. Вместо головы заклинившее дребезжание колокола; вместо сил, давно безпахнущий сгусток кислого молока; и только мысля-санитар – старая добрая, баб Саня, способна спасти меня. Окно. Как можно предположить: окно, бичом валяется на тротуаре, запачканное заляпанное, фу какая мерзость. Мерзость?! А город-то сам? Посмотри. Выглянул я, и внутренняя выделенка заёрзала, как будто бы ей корочка жмёт (не тот размер).
Нечто старое и дряхло-венное тащит на себе бравая палочка, коммунистическим настроем, волочет напичканный валидолом и всякой там «вали дом»-олом. Из дырявой подошвы сыпется память, кусочками пьяной санитарной подруги, протёртыми тщедушными и, вообще, волеблядущими душами, вдоволь убитыми. Так я ж его знаю это ж пацан, он же сосед мне, он же жениться-то не успел! Что за бардак?! Муками жёванные, люди тащатся мимо своих, предметами. Вон еле ползёт, словно улитка, бешенством загнанная в пещеру бреда, унитаз. Рявкает, кашляет, чем-то расстроенный мелкими ворами застрявшая пища, его оседлал полу приснившийся, пола мужского жутко тупого положения сидя, жмурится, жидится, гнидится – скоро скопытится. Ветреный я, смотрю на нелепость и чувствую, что скоро буду одетым обутым, как только поверю, что здесь же родился,… но внутренний ворон вёдрами черпает надежду на разум, отчаянно топя избушевавшийся никотин, в недрах нервах – один из первых, кто прибросился в пламень, этакий романтический настрой. Но маломощен, рвотная рама – это всё, чем меня поставляют в мире. Перед лицом окно с видом на фабрику упрямителя мозга, и комната сзади… интересно, а есть ли здесь стены? Есть стул, что бы сесть и есть форточка, что бы упорхнуть, а что изменилось от жизни? А как я сюда выпал-то?! ЦВЕТЫ!!!
Тсс. Тише надо быть.
Вдруг очнулся. Голова обтянута целлофановым пакетом и уже мерещится кнопка reset, но… это не пакет, а яйцо, то есть лицо, или начало лица – лицо, перед лицом. Суетливая крыса в груди почесала когтями зубы, и б-больная трещина возбудилась на глади. Скрупулёзно сонная точка, зигзагом, заточенная заострённо-страшная злобная щёлкает мимо намёток памяти на место глаз, рта и носа, в сложении, – рожа. Рукавом вытру кровинку, это не пыльно. Где я? Как надоело задаваться сейм вопросом, всякий из раз, когда приходиться видеть. Плотно зажат между себе подобными, гнусно ноющими. И сверху стекают слюни солённые, прямо на брови. И не развернёшься. Резкий рывок в бок и, только что ревущий, резко рванул прочь, даже крик его за ним еле успел, и ожёг мне всю руку, что крепко примотана, словно личинка я, к телу, которое вроде бы есть – было. Сотня щелчков и меня перетрясли в выше, на место того. Знакомый щелчок. И а-а…
Как-то все краски вдруг обогнули меня, все звуки вытянулись в один, все силы опоздали меня упрекнуть и снова в тепле… в тепле и слизи, по-моему это кровь. Я задыхаюсь. Вот надоело умирать!
Эй дурак, проснись. Уже всё.
Как всё? Что всё? Кто дурак?
Так всё. То всё. Естественно, ты, дурак.
Не понял.
Нормально.
Где я?
Если докинем, то на улице.

Не докинули, суки, пару метров допинали его до двух шагов от входного коврика заднего выхода и их не стало. Парень подумал. Парень поверил. Парень опёрся на лужу и вспомнил, что такое иметь право опереться на лужу, упасть возле помойки, поскользнуться на клизме… и, в конце концов, полюбить самую прекрасную. Он хотел ей цветы. Но теперь понял зачем цветы, и понял что цветы не нужны. Может завтра он поймёт зачем она, и поймёт, что она не нужна, но это не сегодня. Подвиг. Он на коленях с, зацарапанным, сердцем на ладонях перед видением. А кто не призрак?
Дай-ка я умными словами поясню…