у Стикса, на берегу
продрогнешь. Один. Босой -
пропивши по сапогу
в таверне «Косматый лог»,
у кромки седых лесов
и рюмочной «Горький Бог»,
под тенью от парусов.
Когда уже фал скрипит
и стакселя полотно
сминается на кокпит,
форштевень царапнул дно.
Смущённо чуть, объяснить,
что любит в такой тиши
под парусом походить,
коль нет на борту души –
раздумает, покамест,
а вспомнит Харон про дань
и в поисках «за проезд»
распорет мою гортань.
Когда от причальных плит
сбежит под волнишку краб,
увидишь – согбен стоит
прикованный к помпе раб
и равнодушно злясь
качает, качает шток…
И мысленно окрестясь
подумать: «и я б так мог…»
«Господи, пронеси!» -
сей звук, не приемля стыд,
разносится в небеси.
И вслушивается Аид.
Наверняка – тогда
будет о чём жалеть.
Хлюпает в трюм вода,
обозначая течь.
И душа в холоду
словно старик сипит,
речь готовя к суду.
И помпа скрипит, скрипит…
Наверняка, как знать?
губы скривив дугой,
я не найду сказать
слова о дорогой.
Кистью руки – ловка -
из под грудной кости,
в два сердечных рывка
выдавится - «Прости»
А более… Немота.
Обычная, впрочем, здесь.
Под ногами гурта
бисер лежит – не счесть.
Скальная крошка, хруст
времени по тропе,
скрипнул ремнём Прокруст
примериваясь к стопе,
колыбельная песнь
Борея в горбатом льду -
вот что пригодно здесь…
Хоть я привык к труду
вслушиваться в эфир -
звуков не подобрать.
Только горохот мортир,
предсмертное «твою мать»
И немота - лишь винт
подвешивающий язык.
Как милосердный бинт
давит раненья крик,
крик, оттого, что слаб.
Оттого, что взалкал.
Что не хочу, как раб.
Что не хочу. Устал.
Что потаённый смысл,
как вода волнорез,
обходит скупую мысль,
тем более губ разрез.
Если Любви соврать
нечего, как «прости»,
то уж и помирать,
прислушиваясь к кости.
Нечем вести скрижаль.
Нечего дать холсту.
Пряжи кусочек - «жаль»,
нашивка за правоту.
И неизвестен знак,
которым бы показать
как слышится Пастернак
в последние тридцать пять.
И не услышан звук -
шорох песка в часах,
шорох любимых рук
в пепельных волосах,
шорох сатина, льна
в бешеной темноте,
шорох, с каким война
прячется на листе
между косых страниц
бисерно разойдясь…
Так вереницы птиц
в небо летят смеясь
и растворяются
в горько-горячей мгле…
Так, не узнав отца,
я растворюсь в земле.
И уж тем паче, мой
на берегу сонет
неразличим, хромой,
и не услышан. Нет.
Минуя страх и боль,
мимо души – во тьму,
горячечною мольбой
неизвестно кому.
Лишь Ахерона плеск,
да мерный уключин стон.
Мой завершён гротеск…
Уже неодушевлён
в тумане уже, босой,
слышу возницы смех.
И время звенит косой,
навёрстывая нас всех.
