Приют холодной сени ольховник почернелый
над маревом болот. И поздняя заря.
Все ждет, таясь, зимы в предсмертном утомленьи,
уж не видать совсем веселого зверья.
Вода хрустальной стала, очистившись от тины.
При гулкой глухоте одна во мглах горя
слепит яснее солнца лишь красная рябина.
То дней последних мира стенанья ноября.
И на холмах печаль над мертвенной рекою,
великая пустынь, и холод, снег и дождь.
Лишь бакены одни, качаемы волною,
пока еще горят. Но все же для кого ж?
Давно движенья нет и пуст почти фарватер,
не то что 30 лет тому назад уже.
Мелькнет раз в три недели богатых черный катер,
уж некому кричать: "Эй, слева на барже!"
Унынье безысходное у русских нищих всюду:
кто спился, кто повесился, кто думает о том.
И бесов кружит рой - то злое Чудо-Юдо
бессонно сторожит и тешится грехом.
Один я остаюсь у перехода в вечное,
угрюмый же Харон не говорит со мной:
в громадном корабле все племя пребеспечное
в проржавленных трюмах возводит плач и вой.
И уж то не река, а море Средиземное
кипит огнем и серой, корабль сгибших душ
скрежещет и идет в обитель зла подземную.
Где царь тут? где плебей? вчерашний гордый муж?
Все стонет и кишит, вчерашнее кляня.
Неумолим Харон, он лоцман-рулевой
из-под густых бровей взирает в пыл Огня,
а там уж ждут нечистые всех в гавани толпой.
И с тем я век живу и не молюсь за падших.
Холодная вода бездонна у холмов.
Ни одного огня здесь у лесов опадших
вдали от сатанизма безбожных городов.
Наляпали там храмов роскошных, позлащенных
Сиона злые дети, Совдепа мертвяки.
В них благодати нет - лишь красные знамена,
и и из-под митр горят крысиные глазки.
Зло никогда не спит и не смыкает вежды.
Ничто тут не исправить: остави всяк надежду!
Певец, не пой ты песнь мошенникам двуликим,
и не взывай, Орфей, ты тени Эвридики.