Стенгазета (Проза)

Я приехал сюда с мыслью, что навсегда.  Квартира оказалась однокомнатной, но не тесной; практически, пустой, и как-то по-советски порядочной. Без жирных пятен на обоях, без следов клопов и пьянок; даже старческой перхотью не пахла. Пыль лежала ровненько, манила приложить к ней палец. Обои местами отклеились, но как-то деликатно, будто извиняясь за недержание клейстера. Мне была безразлична степень моего родства с хозяевами квартиры, царствие им небесное. Я не пытался выяснять, как меня смог найти нотариус. Может быть, когда-нибудь потом…  Достал из сумки поллитру и купленные ещё сутки назад пирожки. Они отмокли, помялись и слиплись в пакете. Оля бы сказала, что это пюре из пирожков. Она любит придумывать названия для блюд.  «Камбала в сумке», «котлеты из пельменей», «капустина тушка». А готовить не любит. Но я дезертировал не из-за этого…  Стола в комнате не было, пришлось оторвать кусок обоев и постелить на пыльную юбочку торшера.  Из-под обоев бросились в глаза красные буквы.  «Пионерская правда», «Письма, обращённые к тебе».
… Наверное, это карма. Мне надо было приехать сюда, чтобы вмазаться мордой в то, что так долго и тщательно забывал…
Мама выписывала мне «Пионерскую правду» ещё до того, как нам повелела это сделать учительница. Я настолько любил эту копеечную газету, что научился разглаживать её утюгом и хранить в шкафу вертикально, чтобы удобно было искать нужный номер. Да, я её перечитывал. И вот этот номер с «письмами, обращёнными к тебе» на первой странице отчётливо мне сейчас вспомнился. Сколько мне было? Тринадцать? Но я совсем по-детски обрадовался, что любимая обращается ко мне! Грёбаный стыд! Я тогда любил газету!... Я писал в неё письма, мечтал увидеть в ней свои стихи, фотоснимки, я даже записался в кружок юнкоров и писал фельетоны!.. Сейчас я стоял перед ней, пил водку, аккуратно отрывал обои, читал то, что сохранилось под ними, и ржал над собой. Это карма. Надо закрыть этот гештальт с «Пионеркой».
На улице темнело, а лампочек в квартире не было. Читать я уже не мог, но всё равно оторвал ещё один лист. Под ним, кроме моей любимой, была и другая газета, название которой пьяному мозгу не разобрать. Я уже не думал о ремонте; мне хотелось по полной застебать себя пионерской любовью и больше никогда о ней не вспоминать. И об Оле, наверное, тоже. Я прочту все стены, напишу на них всё, что захочется, потом сдеру и сожгу к хренам. Лёжа на ветхом диване и уже проваливаясь в сон, я слышал, что в квартире шуршит бумага, кто-то ходит по кухне, шелестит в ванной. Я никогда ничего не боялся кроме потусторонних сил, поэтому накрылся с головой и пытался вспоминать молитвы. Но сейчас на память пришло только «Мы никогда не предадим наш красный галстук, наше знамя, и званье славное продлим мы пионерскими делами!..» Мне приснилось, как я остервенело рву газеты, раскидываю обрывки, а они кружат рядом, прилипают на моё лицо; оно превращается в маску из папье-маше; маску торжественно, под звуки горна, вешают на стенд «Пионерский наш отряд». Горн фальшивит, меняет мелодию марша на монотонное дребезжание, дребезжание, дребезжание етит его в качель!…. В конце концов я просыпаюсь и понимаю, что дребезжит дверной звонок; но не в моей квартире. И я когда-то его слышал, и он вот так же нудно будил меня. Или это дежавю с пьяну? Потянулся за минералкой и отчётливо вспомнил, что «юбочку» торшера я не придумал, а от кого-то слышал. Квартира пыталась мне что-то напомнить. А оно мне надо?...
Смотреть на ободранную стену мне было противно; так противно бывает после фальшивой страсти  со случайной знакомой со случайного банкета. Вроде, сам к ней подсел, сам теребил ей пальчики. Ничего такого, вроде, и не предлагал, но она зачем-то согласилась, а дома её пришлось поить и уламывать, хотя тянуло упасть и уснуть. Утром хотелось побыть один на один с бодуном, но тут эта… Я сравнивал газету с девушкой и стыдился этого. Всё потому, что батя так жёстко запретил мне даже думать в сторону газеты после того, как Танька пропала. Я не успел уломать любимую газету на отношения. А по поводу Танькиных неприятностей я злорадствовал! Вот такой гниловатый друг я был. Уговорил Таньку на юнкоровский кружок, потому что одному стрёмно; помог написать фельетон и изо всех  сил возненавидел её, когда тот фельетон опубликовали в рубрике «Пробуем перо», а мой очередной шедевр в очередной  раз затерялся на пути к первой полосе. Танька стала героем нашей пионерской дружины, светила лицом с «доски почёта»; краснея и заикаясь выступала перед октябрятками и проклинала меня за всё это счастье. А потом вдруг не пришла в школу. Совсем не пришла, навсегда. Пролетели слухи, что её семья переехала в провинцию после какого-то кошмара, случившегося с Танькой и как-то связанного с её фельетонской славой. Делая скорбную физию, я гнусно радовался, мол, будешь знать, как вперёд батьки в газету лезть. И вот, когда я заклеивал конверт со стопудовым стихом для праздничного номера и  репетировал выражение лица для фото, батя внеурочно вернулся домой, не разуваясь и не снимая пальто прошёл в комнату, отобрал конверт и сказал севшим голосом:
— Больше никогда, Макс, слышишь?... Никогда!... Обещай мне. Нет, клянись здоровьем мамы, что никогда не будешь писать в эту газету!
И порвал моё письмо. А я чувствовал, что мне оставался всего один шаг до исполнения мечты; я бы и сам бросил «Пионерку», добившись её согласия! Но не успел. Я торопился увидеть в ней свою фамилию до того, как стану комсомольцем. Так спешили старшеклассники потерять невинность до призыва в армию. Сейчас газета смотрела со стены, готовая к любым моим рукописям; а мне хотелось побыть один на один с бодуном.
Я допил минералку, бросил бутылку на пол и увидел, как открывается дверь встроенного шкафа… Я прошёл чеченскую, но, ежей в нору, так страшно мне ещё не было! Так громко я не орал, наверное, даже в младенчестве, когда пучился от газиков. Я со всей дури метнул сумку в шкаф, в шкафу заорал кот. Кот, качель налево! В пустой запертой квартире — кот, блин! У меня колотилось сердце в горле, гремело в ушах; я осел на диван. Кот не выходил. Ну мне же не послышалось!
— Эй, выходи! — крикнул я и мысленно добавил «я тебя не боюсь!». В детстве это иногда помогало. Чёртова квартира творила со мной какую-то мутотень. — Выходи, зараза, мне уже всё по хрен…
И кот вышел. Матёрый такой, чёрно-белый с проседью брутальный старец. Я разбираюсь в котах; этот был из тех, кто сам себя назначил хозяином всего. Он смотрел на меня, и в его зелёных глазах читалось «ты?!.» Он как будто ждал меня. Подошёл, уткнулся лбом в подставленную ладонь и стоял так долго-долго. Я взял его на руки, он обнял меня за шею, уткнулся в неё носом и громко, как-то заполошно, неритмично, затарахтел. Он плакал, отвечаю! Я хотел поставить его на пол, но он вцепился мне когтями в плечи и прижался всей тушкой. Так, наверное, обнимает старик-отец вернувшегося с войны долгожданного сына. Я точно не знаю, меня батя с матушкой не дождались… Почему я никогда не называл его «папа»? Сколько себя помню — всегда «батя». И он не просил «папкать». С котом на руках я подошёл к окну. После того, как я поклялся не писать в газету, батя стал ко мне ещё внимательнее, хотя мы и до того были почти друзьями. Он убедил всё моё рвение направить на поступление в мед. Я не сопротивлялся, мне было уже всё равно, чем заниматься, и в институт поступил легко. Мне тогда даже показалось, что в приёмной комиссии мою фамилию произносят с особенной интонацией; но батя божился, что не подключал никаких связей. Родители настаивали на отделении стоматологии; я выбрал хирургию и никогда об этом не жалел. Вообще, практически, никогда ни о чём не жалел. Даже о том, что бросил Ольгу с пацанами. Но вот эта неожиданная квартира с котом в наследство заставила пожалеть о том, что примчался сюда, не проведя рекогносцировку…
— А жрёшь ты тут что, кот маркиза Карабаса? Я бы сейчас и от твоей еды не отказался.
Очень хотелось есть; хотя бы кипятка с кошачьим кормом или, на худой конец, варёную мышь. Без всякой надежды я пошёл на кухню. В дверь позвонили. Я никого не ждал, поэтому не открыл. Звонивший подождал и стал открывать дверь ключом. Я тоже подождал, пока тот, снаружи, догадается, что  дверь заперта на щеколду.
На кухонном столе стояла пустая тарелка. Похоже, прежний хозяин кормил домового; Ольга тоже так делает, но ставит блюдце с кормом на шкаф. Из мебели был только стол и тумба под мойкой. Соответственно, продукты искать негде.
— Я пойду гулять. Ты пойдёшь? — спросил у кота, надевая куртку. Кот прошёл в комнату и прыгнул на открытую форточку. — У меня нет тапок, кстати. Ты куда ссышь-то?
Не дожидаясь ответа кота, я вышел. На щель между дверью и порогом прилепил жвачку. А когда вернулся, в эту щель была воткнута записка: «Если это теперь ваш кот, заберите ключи в квартире этажом выше». Ладно, пусть  теперь это будет мой кот. Тем более, и кот вон уверен, что я теперь его. Он вылез из какой-то дырки в стене прихожей и, хрипло мяукая, потянулся ко мне на руки. Мы прошли на кухню, и кот вдруг спрыгнул на стол.
— Ты не охренел? — удивился я. Кот сел возле пустой тарелки. — Это что ли твоя? Тогда это твой кормилец охренел.
Я поставил тарелку на пол, насыпал в неё сушняка. Кот сидел на столе.
— Хренушки, так не пойдёт. За столом есть буду только я, смирись.
Кот что-то ответил коротким хриплым звуком. Не обиженно, не требовательно, а как будто объяснял положение дел. Нормальный такой мужик, без загонов. Но всё-таки кот. Я поднял тарелку на подоконник:
— Ты теперь здесь, лады?
Кот прыгнул к тарелке, давая понять, что лады. Протереть стол было нечем, но у меня же есть обои. Для кухонного стола я не стал подбирать обрывки с пола, оторвал новый и прочёл: «Поздравляем лауреата премии Союза журналистов СССР с заслуженной наградой!» На фото крупным планом знакомое лицо. Кто это и откуда я могу его знать? «… наш дорогой коллега не просто главный редактор. Максим Борисович Крабель  ещё и неутомимый общественный деятель…» Как меня смешило в детстве это слово! Я не знал, что значит «крабель», но когда батя обзывал меня им, я всегда хохотал. Однажды спросил у матушки, что за слово такое; она в ответ спросила, где я его слышал, я батю и сдал. Мама тогда наорала на него, грозилась уйти и всё такое. Я заступался за батю, говорил, что мне не обидно, да я вообще сам виноват, что накосячил. Батя извинялся перед мамой и больше меня крабелем не называл. Кстати, раз уж вспомнил, теперь ведь можно в интернете узнать, что это значит. Но сейчас оно мне уже и  не надо. Подошёл кот, потёрся об ноги, встал на задние лапы и начал играться со свисающим обрывком бумаги.
— Ладно, отрывай, — согласился я и вернулся на кухню. — Но если будешь рвать новые обои, позвездюкаешь бомжевать на помойку!
Теперь я не сомневался в том, что у меня будет новая обстановка, всякие раскудрявые технические приблуды, может, даже  массажный коврик, а для кота — цветок в горшке. Кое-что для хозяйства я уже прикупил в гипере, куда ходил за продуктами. Сегодня же уберу всё со стен, вынесу весь мусор; у меня теперь даже есть пульверизатор, чтобы проще было снимать обои.
…Когда я оторвал почти последний лист, зацепился взглядом за название газеты. «Кружка чифиря. О преступлениях от первого лица». Газета девяносто пятого года; в то лихое время подобные издания были золотой жилой. В этом номере на первой полосе напечатали «Правила воспитания пионеров». Как-то много пионерского на одну стену. «В 1984-ом году была раскрыта серия преступлений, выходящих за рамки понимания советского гражданина. Возможно, именно поэтому «Дело юнкоров» сразу засекретили. Сегодня у вас есть возможность узнать все его подробности. Как обычно, материалы нашей газеты — от первых лиц, от преступивших закон и готовых об этом говорить. У многих из них есть родственники, семьи; поэтому в наших правилах — изменять имена преступников и жертв. И уж тем более стоит изменить их в этой истории, ведь все жертвы в «Деле юнкоров» — подростки. Как поднялась рука взрослого человека на ребёнка? Что за мотив мог для этого быть? Ответ преступника (назовём его Борис Кораблёв) поражает и обескураживает: «Я боролся за права своего сына. Он был ничем не хуже других пионеров, а во многом даже лучше. Если бы его хоть раз напечатали, я бы остановился. Он был талантлив, а система выбирала нужных. Надо менять правила».  Забегая вперёд, заметим, что именно эти слова, произнесённые на первом же допросе, придали преступлению политический окрас. Следователь был вынужден провести психиатрическую экспертизу задержанного; такова была практика борьбы государства с диссидентами.  Сегодня мы уже знаем о злоупотреблениях психиатрическими диагнозами для политических заключённых во времена стабильного советского застоя. Кораблёву диагноз тоже был поставлен, благодаря чему судебный процесс по «Делу юнкоров» был закрытым, а после него Кораблёв помещён в психиатрическую клинику.  Там он провёл семь лет. В начале девяностых государству стало нечем кормить содержащихся в лечебнице душевнобольных, и «политических» выпустили. Можно смело говорить о том, что Борис Кораблёв, сломавший не одну детскую судьбу, не понёс наказания. Нам удалось встретиться с ним, и вот, что он рассказал нашей газете.
— Я переписывался с московским коллегой. Он однажды прислал в письме фото: посмотри, как хорошо оснащена школьная фотомастерская моих юнкоров. И на снимке среди его подопечных я вижу сына. Мы не виделись очень долго, лет десять, но он похож на меня.
— Вы не жили с сыном на тот момент?
— Мы развелись с его мамой, они уехали в столицу; её новый муж усыновил Мишу. На обороте снимка были подписаны имена детей. Так я узнал новую фамилию сына, Сошников (имя и фамилия изменены. ред). И я попросил коллегу рассказать про сына, но не говорить ему обо мне. Тот коллега — человек глубоко порядочный, деликатный; я знал, что Миша о нашей переписке не узнает. Коллега писал, что парень очень толковый, грамотный, одержим идеей быть напечатанным в любимой газете. И коллега сам расстраивался, что пока никто из его учеников не попал в газету. Тут мне звонят из горадминистрации,  просят подшаманить текст какой-то пионерки для газеты «Пионерская правда». Девочка — дочь чиновника, неплохо бы ей засветиться, это поможет при поступлении. Вот тогда меня впервые накрыло! Я отредактировал статью про важность сбора вторсырья и лекарственных трав заведомо плохо, даже позволил себе сделать пару пунктуационных ошибок; но её напечатали. Мне снова позвонили, попросили дать материал в моей газете. Я дал. Потом встретил эту звёздочку в подъезде её дома и … дал ей урок.
— То есть вы для себя это так назвали, «дал урок»…
— Да. Надо отвечать за свои слова, тем более, если позволил кому-то их сказать за тебя.
— В материалах дела, которое впоследствии назвали «Делом юнкоров», по этому эпизоду указано следующее: жертва была найдена в подъезде дома, в котором проживала с родителями, с кляпом из газеты, плотно обмотанная газетными листами, на листах следы поджога. Это был тот самый номер, с её заметкой. Ребёнок получил сильнейший стресс, проходил курс лечения от заикания. У неё случались панические атаки, когда она слышала слова «Пионерская правда».
— Очень чувствительная девочка. Её надо было делать знаменитой через музыкальную школу. Я настоятельно просил её больше не пробовать себя в журналистике. А через какое-то время я по командировочным делам был в соседней области и узнал, что и там ажиотаж по поводу статьи в «Пионерке» местного юнкора, причём он уже был постоянным  автором. Номер газеты я скупал в разных киосках, чтобы не привлекать внимание. Я сказал ему, что в  журналистике строгие правила,  жёсткие рамки и всегда горящие сроки, поэтому стоит подумать, продолжать ли эту непростую деятельность.
— То есть кляп — это правила, кокон из газет — это рамки, сроки — это костёр?
— Как говорят педагоги, «долог путь наставлений, короток путь примера». Уверен, тот мальчик больше не писал.
— Да, тот мальчик, как записано в деле, настолько отошёл от общественной деятельности, что мать перевела его на домашние обучение. Но продолжил обучение он только после реабилитации в психдиспансере. Как и некоторые другие ваши жертвы. Вы не испытывали к ним жалость? Ведь это же были всего лишь дети.
— Это не мои дети, их было кому пожалеть. Я знал, что Миша продолжает писать в газету, но безрезультатно.
— Не думали, что он просто слабо писал?
— Нет, мой коллега не мог допустить некачественный материал для публикации. Если он давал высокую оценку работе Миши, значит, так и было. Я тогда был уже главным редактором главной местной газеты, мог оформлять себе командировки в те города, где жили дети, которые попали на страницы «Пионерки»…
— У следствия даже возникло предположение, что в стране сформирована банда поджигателей.
— Девять юнкоров я вывел из игры. А потом эта девочка–москвичка.  Оказалась дочерью милиционера, меня стали искать настойчивее. Мой коллега написал мне, что ходят слухи о маньяке-поджигателе, пионеры на занятия не ходят, мой сын тоже. Вы не представляете, как я был разочарован! Столько сил, времени!..
— Ненужных жертв…
— Да какие жертвы.… Знаете, я однажды делал статью о досрочном завершении ремонта школы. Ну вы помните — пятилетки за три года, догоним и перегоним, добьёмся и перебьёмся... Для фотоснимка собрали школьников — мы выбирали только симпатичных ребят, с так называемой плакатной внешностью, это было правило любой газеты — и попросили их с заинтересованным видом смотреть на оконный шпингалет. Ну чтобы взгляды были сфокусированы на одну точку, чтобы свет из окна не давал теней… Нам потребовалось несколько минут, прежде чем дети закончат ржать над этим шпингалетом. А в статье под фото была надпись: «Ученики шестого класса с интересом рассматривают обновлённый стенд своей пионерской дружины». А стенд, кстати, там оставили старый. И это только один, самый безобидный пример того, как работает государственная пресса. Тех, кого назвали моими жертвами, этих начинающих лицемеров, я спас от возможных разочарований и от осуждения честными людьми.
— Почему ваш коллега, наставник юнкоров, не предостерегал их от этого? Ну и потом, выходит, что своего сына вы не старались спасти.
— Слепая отеческая любовь.
— Или безоглядный цинизм?
— А что такое цинизм? Здравый смысл за гранью общепринятой морали.
— Вас признали шизофреником, но рассуждаете вы весьма трезво и логично.
— Родня помогла не сесть. У нас в семье есть, вернее, тогда были медики, был и психотерапевт…»
Дальше газета была оторвана. Что это? Газетная утка для любителей страшилок?  Хотя про кружок очень достоверно. Про «плакатную» внешность нам в кружке объясняли, что она вызывает больше доверия статье про хорошие новости. И про шпингалет очень может быть. И отец у Таньки служил в ментовке и был каким-то чином. От нашего кружка осталась только «фотошкола». А мой батя мог бы так же за меня… За меня что? Пойти на преступление, мучать чужих детей? А я этого хотел бы? Я, на бляхе муха, чутка завидовал Мише Сошникову, тем более что «Миша Сошников» созвучно с «Максим Барышников». Но если бы меня напечатали, и этот ёхнутый урод обмотал и поджог бы меня, я бы умер от страха. Как Танька после этого жила, как она сейчас?... Вот я зачем загоняюсь? Зачем вообще загнал себя в этот газетный музей? И где, японов зять, сигареты?!. Я прошёл туда-сюда по квартире, увидел, что кот сидит у входной двери, решил сходить за ключами и, может быть, разжиться куревом.
Дребезжащий звонок, разбудивший меня сегодня, оказался как раз в квартире сверху. Мне открыл бородатый парень лет тридцати.
— Ну противный же звонок, чё не сменишь? — спросил я, протягивая парню руку.
— Мне говорили, что этот мерзкий звук приносит удачу. — Парень ответил на рукопожатие. — Ну и раритет опять же, моя супруга это ценит.
— Я Макс, переехал в квартиру с котом.
— Я так и понял. Лев. Снимал квартиру с котом. Он, поди, уже зовёт тебя гулять?
— В смысле?
— Уже сидит у двери и скрипит?
— Ммм… Сидит, но молча.
— У него голос, как у нашего звонка. Не провоцируй, иди погуляй. — Лев дал мне ключи и какой-то ремешок. — Это его шлейка, я забирал дырочку добавить. Аппетит у старика стал не очень.
Я повертел шлейку в руках.
— И как наряжать его в эту евпаторию?
— Пойдём, на пациенте покажу, — ответил Лев, надевая шлёпанцы.
— А нет, стой! — я вспомнил про покурить. — Сигаретой угостишь?
— Не курю. Курить — половому здоровью вредить, ты в курсе?
— Ясно. Пионер — всем ребятам пример...
— Пионеры? Это те, которые без тормозов, но на позитиве? Мне папаня рассказывал.
— А про «старого учить — что мёртвого лечить» не говорил?
— Про это нет. Про стариков говорил, что им надо уступать место на кладбище.
Мы зашли в мою квартиру; кота видно не было.
— В шкафу, значит, спит, — решил сосед. — Он, как один остался, только там и сидит. Выходит на кухню поесть и в туалет поссс…мотреть.
— Кстати, где его лоток?
— Я его научил пользоваться унитазом. Но не смывает за собой, но и я не Куклачёв, если что. Дверь в туалет плотно не закрывай. На кухне в раковине у него миска с водой, ты видел?
— Нет, только тарелку на столе. Теперь он ест на подоконнике.
— Теперь это твой кот, делай с ним, что хочешь, но в рамках гуманизма.
Открылась дверца шкафа, вышел кот. Лев помахал шлейкой, кот лёг возле наших ног.
— Долго он тут один? — спросил я.
— Два года. — Лев надел сбрую, показывая мне, куда совать морду кота, куда ногу.— Как его хозяин помер, мы тут снимали три года, потом нам старухантер сверху отписала свою квартиру, съехала в богадельню, а мы отсюда туда. Супруга настаивала, что котика надо забрать, но он так истерил у нас, что она сама его сюда вернула.— Лев протянул мне кошачий поводок. Кот потянул меня к двери.
— В смысле — в богадельню?
— В пансионат для одиноких стариков. Здесь ей было мало жертв, она у всех соседей кровь выпила. Мы это дело всем подъездом отметили, за здравие богадельни свечки ставили, — пояснил Лев громко, от души, смеясь. Тоже нормальный такой мужик, без загонов. Я в их с котом компанию пока не вписывался.
— Лёва, по-братски, погуляй разок с нами, а то я в душе не курю, как выгуливают котов. Мы подождём, пока ты оденешься.
— Я так-то одет. — Он был в шортах, футболке и шлёпанцах на босу ногу. Прямо так и вышел с нами на улицу.
— А за чей счёт кровопийца в богадельне?
— За наш. Она же не просто так нам хату оставила. Оплачивали пансионат, коммуналку за пустую квартиру, и кот вот на нас остался. Она просила не сдавать квартиру кота, раз он решил тут жить.
— А ей-то что за дело до него?
— Это брата её кот. Ну и квартира брата была. Старушка померла, поэтому ты здесь, наследство открылось.
— Почему я наследник, не знаешь?
— Прикинь, знаю. Это тётка твоя была. Брата она очень любила, по-моему, единственного из людей, хотя он какую-то непотребень сотворил, чуть не сел. Но она в этом всё какого-то поросёнка виноватила. Ну и кота его заодно полюбила. Ну и супругу мою, потому что та за ней добровольно ухаживала, мать берёза, блин. А с тобой старухантер почему-то встречаться не хотела.
Во дворе я стрельнул сигарету. Пока мы разговаривали, кот обошёл двор, что-то обнюхал, что-то пометил.
— Хватит с него. Команду «домой» он хорошо знает, так что в следующий раз справитесь без меня. Ну и евпаторию сам снимешь, да? — Сосед похлопал по карману шорт. — Я, блин, телефон у вас оставил. Пойдём, провожу, значит.
— Ремонт уже начал? — спросил он, забирая телефон. — Что в газетах пишут, не читал? Это за какой год?
— Разные. Если хочешь, почитай, пока не отодрал.
— Можно я тогда тоже отдеру? Об этом же многие мечтают, но не каждому дано, чтоб безнаказанно пионерку отодрать! А ты сфоткай, — Лёва снова заржал,  и я позавидовал тому, как Лёве клёво. Кивнул ему на пульверизатор:
— Вот с этим она легче уламывается.
Я сделал фото Лёвы в процессе.
— Теперь давай я тебя с родственником, — предложил он.
Я не понял, про кого речь.
Лёва подвинул меня спиной к стене, сказал «ну-ка чуть присядь», и показал, что получилось на снимке.
— У вас с этим кренделем из газеты одно лицо. Дядька, дед?
Я даже вздрогнул, грёбаная карусель! Лицо лауреата Крабеля было мне знакомо, потому что, японов зять, я часто вижу его в зеркале! Ему на газетном фото тоже хорошо за сорок. По чьей линии дядька или дед? Не дай бог, по соседской… Лёва снова засмеялся:
— Мне прям нравится эта стена, я тут рубль нашёл!
Под «Пионеркой», на очень старых синих обоях были приклеены коряво вырезанные из жёлтого советского рубля кружочки. Я вдруг стал стремительно куда-то проваливаться. Куда-то далеко, во что-то очень светлое, широкое; там пахло вареньем и свистели стрижи. Всё вокруг стало большим, а я маленьким. Кончиками пальцев вспомнил, как сопротивлялся этот нарядный рубль тяжёлым ножницам, и как охотно клей измазал мои руки. В комнату вошла мама и ахнула:
— Ма-а-а-аксик, как ты достал ножницы?!
Потом вошёл папа и тоже удивился:
— А из чьего кармана рубль, Макс Максыч?
И у папы было моё лицо. Они были так смешно растерянны! Я обрадовался, что смог их настолько удивить, бросил клей и побежал обнимать маму. Клей разлился; мама потом пыталась его оттирать, но на ковре всё равно осталось пятно с жёсткими колючими ворсинками. Я автоматически посмотрел себе под ноги, где должно было быть это пятно.
— Макс, ты здесь? — Лев пощёлкал пальцами перед моим лицом. — Что за ситупейшн? Чё завис?
— Это я вырезал. Это, типа, апельсинки. Вот здесь на ковре было пятно от клея…
— Было такое. Старухантер выкинула много старья, когда сдавала хату. А торшер мы попросили оставить, он прикольный.
Да, он прикольный. Мама его очень любила и говорила, что это девочка в шляпе и юбочке. А папа говорил «Приличной девочке надо шляпу поменьше, а юбочку побольше».  Да, у меня когда-то был папа и он называл меня Макс Максыч. А когда я плохо себя вёл, он говорил маме: «У тебя, Парсенок, сын поросёнок». Мама в девичестве была Парсенок. А потом, когда у нас почему-то стала другая квартира в другом городе, и появился батя, мы все стали Барышниковы. А я стал Романович. Но я отчётливо слышу папин голос: из чьего кармана рубль, Макс Максыч?...  
— Грёбаная карусель… — я сел на диван и сжал голову руками. Кот лёг рядом, положил лапы мне на колени. — Я, выходит, жил здесь когда-то…
— Неплохо, я смотрю, жил, рубли вон тебе доступны были. А табло-то чего грустное?
Что ответить Лёве?... Что я вдруг вспомнил, от какой я яблоньки? Что редактор Крабель, преступник Кораблёв — мой отец? И пока я этого не знал, завидовал его сыну. А теперь знаю,  и мне страшно. Я не смог ничего ответить, потому что перехватило горло. И не смог прикурить, потому что тряслись руки. Я не мог поднять голову, потому что боялся увидеть глаза папы на газетном фото. Я предал его, етит меня в качель, забыв его имя и полюбив батю… У Лёвы тренькнул телефон; он прочёл сообщение, хлопнул меня по плечу, потрепал кота за ухом, кому-то из нас сказал:
— Ладно, я завтра зайду, а ты тут присмотри за ним.
… Я проснулся ночью от того, что очень затекла шея. Нынче во сне меня не приняли в комсомол. Комиссия из людей с плакатной внешностью попросила меня рассказать об отце, и я забуксовал. Про батю или папу? Про редактора или начальника автобазы? Фиксируя взгляд на оконном шпингалете, я прикидывал, с которым из отцов у меня больше шансов стать комсомольцем. Вдруг среди лиц членов комиссии я увидел Ольгу. Надо с ней посоветоваться, она же любит давать советы! Но я не успел; очень затекла шея, и я проснулся. Ладно, с отцами сам разберусь, но и объясниться с женой надо. Нашёл в сумке телефон, включил; пришло несколько сообщений, одно из них от Ольги. «Меня не гнетёт, куда и почему ты ссыпался, но считаю нужным сказать, что беременна»… Перечитал несколько раз. Перезагрузил телефон и прочёл сообщение снова. Как так?... Мне сорок пять, но Ольге только тридцать восемь, всё, вроде, естественно. И мы когда-то давно даже говорили про третьего, но всерьёз я об этом не думал. Да, положа руку куда надо, я вообще про семью мало думал, у меня на это была жена. И она беременна; значит, у нас будет ребёнок. Внук или внучка папы и бати. У сыновей был только один дед, а у этого…  Кого мой третий будет считать дедом?.. Подошёл кот, попросился на руки, уткнулся носом мне в шею, затарахтел. Ольга нашего старшего назвала «обнимамошник», потому что в детстве он очень любил обниматься с мамой. А кот, похоже, просто сентиментальный в силу возраста. Старый одинокий кот, получивший меня в наследство от хозяина. Похоже, он и принимал меня за хозяина, за моего папу. Будь я на месте папы, что бы я хотел рассказать о себе внукам?... Я взял пульверизатор, отмочил «Кружку чифиря», свободной рукой содрал и её, и синие обои под ней. Кот обнимал меня, и мне казалось, что благодарит. Я сфотографировал на телефон портрет лауреата. Это твой дед, малыш, дед Максим; он был главредом районной газеты. Больше мы о нём ничего не знаем. Вот его кот; надо, кстати, спросить у Лёвы, как кота зовут. А тебя мы Ромой назовём, если ты мальчик; так другого твоего деда звали. А если ты девочка, пусть мама имя выберет. «У нас как раз полянка для третьего зайки появилась. Приезжай рулить ремонтом» — ответил я Ольге. К её приезду от стенгазеты ничего не останется, кроме фото папы в моём телефоне. . Спасибо, пап, что честно рассказал о себе. А я это никому не расскажу, честное, японов зять, пионерское.