Князь натянул сапоги и вышел во двор. У ворот рыдала женщина. Приглядевшись, Твердята узнал Милонраву, жену бортника Калины. Сам бортник топтался рядом, неуклюже пытаясь ее утешить.
Увидев князя, Милонрава вырвалась из рук мужа и, упав на колени, поползла к крыльцу все с тем же криком:
- Защити, княже! Заступы прошу! Не дай свершиться непотребству!
Выбежала растрепанная княгинюшка, подняла женщину с земли, повела в дом. Твердята спустился с крыльца и подошел к мрачному бортнику:
- Рассказывай, Калина, что стряслось-то. Из-за чего Милонрава крик подняла?
Бортник с ожесточением плюнул и вытер рот рукавом:
- Хазары все, княже, из-за них вся беда...
Хазарское посольство искало в Тарище союза против мадьяр. Послы приехали с дарами - все больше с шелком и бисером. Твердята не говорил ни "да", ни "нет", гостей принимал с почетом, но без подобострастия - разговаривал как с равными. Тащить дружину на юг князь не спешил - не годилось оставлять Тарищ без защиты, слишком неспокойно обстояли дела на севере, где властвовали датчане.
Пока послы разговаривали с князем и с дружиной, хазарские воины раскинули шатры на берегу, демонстрировали селянам умение обращаться с луком, стреляя с коней, из-под коней, лежа на конях, стоя на конях - селяне ахали, удивлялись, но перенимать науку не спешили, справедливо полагая, что хазары вряд ли будут так же ловки на воде, где жители Тарища чувствовали себя хозяевами.
Спустя седьмицу хазарские послы отбыли восвояси - и вот теперь оказалось, что без урона в Тарище не обошлось. Не прошло и трех дней, как из городища исчез Литвак, сын Калины, и бортник был уверен, что виной тому - хазары.
- Он все около их шатров крутился, - Угрюмо рассказывал Калина Твердяте, - Мы уж с матерью его и так гоняли, и эдак. А вчера говорит - поеду рыбалить. Собрался и уплыл. Милонрава вечером хватилась - одежу взял, полог волчий, копье дедово. Зачем рыбалить с копьем? За хазарами ушел, не иначе. Оборони, княже, верни сына.
В погоню решили идти на одной лодье - малой дружиной. Если бы Литвака увели силой - вероятнее всего, князь отправил бы в поход всех, но пока сохранялась надежда вернуть парня миром - ни к чему было демонстрировать всю мощь. Одноглазый воевода Олаша, когда-то натаскивавший юного Твердяту в овладении оружием, принял под свою команду тридцать кметей, пока еще не участвовавших в настоящих сражениях. Твердята очень надеялся, что ум и терпение Олаши удержат молодых дружинников от напрасного кровопролития. Ссориться с хазарами молодой князь не хотел - до поры до времени.
Остроносая лодья отвалила от берега и ходко пошла вниз по течению. Олаша сам стал у правила. Твердята с оставшейся частью дружины проводил лодью до излучины. В глубине души он сильно сомневался, что Литвака удастся вернуть - сердце подсказывало ему, что хазарское посольство не имеет никакого отношения к исчезновению сына бортника.
Небольшая лодка скользнула в протоку, зашуршала бортами в прошлогодних камышах. Сидевший в лодке парень поднял голову. Наверху, на невысоком обрыве, гарцевала тонконогая золотистая кобылка. Всадник помахал Литваку рукой. Сын бортника вытащил лодку на берег, сгрузил на сухое место вещи, крепко привязал лодку к кустам, постаравшись спрятать ее от чужих глаз. Затем торопливо вскарабкался наверх. Молодой хазарин помог закрепить поклажу и копье на седле, где уже были приметаны несколько сумок, затем повел кобылку в поводу в лес. Литвак шел с другой стороны, держась за стремя. Губы парня были плотно сжаты, свободная рука сжимала оберег на груди. Жизнь Литвака менялась так круто, так внезапно, что он и думать не смел о завтрашнем дне.
Улува Литвак заметил в первый же вечер. Хазары ставили шатры, мыли коней, разводили костры. Литвак вместе с отцом пришел к торжищу, надеясь выменять на отменный мед немного шелка - красивого, но редкого товара в здешних местах. Хотелось сделать подарок младшим сестренкам и матери. Улув шатался между рядов, бездельничал, весело задирался с соплеменниками. Те огрызались, но беззлобно, отмахиваясь от юноши, как от надоедливой мухи. Литвак скользнул взглядом по гибкой фигурке, по длинным волосам, стянутым сзади кожаным ремешком в пышный хвост, по слегка кривоватым, как у всех всадников, ногам - сильным, с мощными икрами прирожденного наездника - и уже не мог оторваться. Было в юном хазарине что-то, неуловимо взволновавшее медлительного раздумчивого славянина. Прошлым летом мимо Тарища прошли несколько лодий - они везли в Бирку товары, в том числе и рабов. В Тарище покупать было некому, хотя купцы стояли на торге несколько дней. Улув напомнил Литваку одну из рабынь - смуглую, закутанную в тонкую полупрозрачную ткань. Купец заставлял ее танцевать для покупателей - девушка поднимала над головой бубен, ударяла в него тонкими пальцами, заставляя мониста тонко звенеть, кружилась и изгибалась под этот негромкий звон. Под свободной одеждой угадывалось легкое сильное тело танцовщицы. Зрители подбадривали рабыню хлопками в ладоши, девушка двигалась все быстрее, покрывало развевалось, сползало с тела мягкими складками и в конце концов падало на землю, открывая всем любопытным небольшую крепкую грудь, тонкую талию и длинные стройные ноги в ярких шальварах. Рабыня-танцовщица стоила дорого - двадцать марок серебром - и служила для привлечения покупателей. Литвак тогда стоял и смотрел вместе со всеми, но не испытывал никакого желания иметь такую драгоценность у себя дома. Улув напомнил Литваку рабыню - гибкой плавностью движений, легкой поступью, смуглой до черноты кожей. Внезапно Литвак подумал, что если бы год назад на торге продавали Улува - он, сын бортника, отдал бы все свои сбережения и выкупил бы раба - для себя. Только для себя.
Калина отошел как раз в тот момент, когда Улув приблизился посмотреть меды. Мед у семьи Литвака был знатный - от снежно-белого до иссиня-черного, он стоял в глиняных крынках, накрытый от мух большими листьями лопуха.
- Продаешь? - Улув говорил по-словенски медленно, растягивая малознакомые слова.
- Меняю, - Литвак отломил небольшой кусок сотов и протянул юноше, - Попробуй.
Улув облизывал сладкие пальцы, сын бортника смотрел на него и не мог понять, отчего внутри ноет так больно и так тяжело стало держаться на ногах. Их взгляды встретились, и хазарин вдруг вздрогнул всем телом, подался вперед - не отрывая взгляда узких черных глаз от лица Литвака.
- Приходи вечером на берег. Поздно, - Сын бортника вытолкнул из себя непослушные слова вместе с воздухом, готовым разорвать его грудь, - Я еще принесу.
Улув медленно кивнул и пошел прочь, задумчиво сшибая тонким прутом пушистые головки летника.
Они встретились ночью - Литвак пришел раньше и долго маялся, не в силах уйти. Когда сзади зашуршали камешки под ногами Улува, в груди Литвака снова стало жарко, воздух превратился в раскаленный комок и никак не желал выходить из легких.
Они молча ушли на берег, довольно далеко от Тарища, туда, где их вряд ли кто-нибудь смог застать. И всю седьмицу встречались там - без уговоров и лишних слов, терзаясь невысказанными мыслями о скорой и неизбежной разлуке навсегда.
- Мы уезжаем сегодня, - Улув сказал это на седьмую ночь, когда звезды уже побежали за лес, уступая место заре, - Я не хочу уезжать, но не могу остаться здесь. Едем с нами. Мы возвращаемся в Саркел.
- Я не могу ехать с тобой, - Слова были сказаны, и Литваку показалось, что вокруг потемнело, будто бы перед грозой.
Улув уткнулся в плечо Литвака горячим лбом и что-то пробормотал сквозь зубы по-хазарски. Больше они не сказали друг другу ничего.
Когда наступил второй день после отъезда хазарского посольства, Литвак не выдержал. Тайком отнес в лодку кое-какую одежу, прихватил дедовское копье и полог - укрыться ночью. Мать застала его, когда Литвак укладывал в короб хлеб, мясо и немного меда. Милонрава торопилась, поэтому он неуклюже соврал, что едет рыбалить. В любой момент ожидая разоблачения, сын бортника вывел лодку на середину реки и быстро погнал ее вниз, вслед за хазарами.
К полудню следующего дня тишину взбаламутил резкий свист. Литвак поднял голову - навстречу ему по обрыву над рекой летел всадник на золотистой кобылке.
Остроносая лодья прошла мимо протоки этим же вечером. Никто не заметил укрытой в кустах лодки, а следы на берегу давно разметал ветер. Еще через день лодья пристала к берегу, где стояли хазарские шатры. В стане царила печаль. Посол, вышедший встречать славянскую дружину с горечью сообщил Олаше, что его единственный сын Улув пропал из становища более трех дней назад. Поиски были бесплодными.
- Гураль, - Грустно сказал Олаше Тархан-Савир, - Судьба.
Масляный светильник еле-еле разгонял тьму в легком шелковом шатре, раскинутом на небольшой полянке. Вдалеке ухала сова, шумел ветер в соснах.
- Знаешь, - Улув закинул тонкие руки под голову и ударом ноги сбросил с себя жаркий мех, - Наш Бог запрещает любить мужчин.
Литвак стоял на коленях рядом, лаская взглядом сильное жилистое тело Улува. Пальцы юноши путались в гашнике и никак не могли развязать упрямые тесемки. Литваку не было никакого дела до хазарского Бога....
***
- Они были счастливы? - Стаська сидела на подоконнике, обнимая руками колени, - Долго?
- Не знаю, Стася. Наверное. Может быть, несколько лет, может быть, месяц. Влюбленные не могут быть несчастны, даже если знают, что их любовь обречена.
- Но что же было дальше? Как они жили дальше?
- Ну как....ушли в лес, выстроили себе дом. Или нашли какую-нибудь охотничью заимку и поселились там. Не знаю. Это важно?
- Их не поймали?
- А как тебе больше хочется? Чтобы поймали?
- Нет.
- Значит, не поймали.
- Они могли вернуться...
- Вряд ли, Стаська. Некуда им было возвращаться. Литвак ушел из рода, Улув тоже. Их не приняли бы назад - сочли бы злыми духами, оборотнями.
- Столько веков прошло...Что изменилось?
Она дышала на стекло и рисовала на запотевшем от дыхания пятнышке смешные рожицы. Рожицы успевали улыбнуться нам и таяли без следа.
