Соседи качали головами, не зная, что сказать: уйти добровольцем на фронт от зажиточного хозяйства, когда родному дому не угрожало ничего, было выше обычного крестьянского понимания. Жена, после нескольких истерик, затихла и большей частью молчала, ожидая его отъезда в Воронеж. Дети, чувствуя, что в доме творится что-то неладное, тоже притихли и вели себя непривычно смирно, стараясь, как можно меньше попадаться на глаза отцу.
…В августе 1914-го года Федор был уже в Галиции, в составе 4-й Стрелковой “Железной” бригады. Свое неофициальное название бригада получила еще во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов за выполнение боевых задач, которые по сложности, выходили, казалось, за все разумные рамки человеческих возможностей.
Всем нижним чинам и офицерскому составу с момента приписки к бригаде прививалась гордость боевой историей части. И требования, которые предъявлялись к службе, были соответствующие: такая же железная дисциплина и выполнение приказов любой ценой и несмотря ни на что.
Фронт двигался на запад и 21-го августа 8-я Армия, куда входила и 4-я Стрелковая “Железная” бригада, взяла Львов. Прежний командир бригады получил новое назначение, и все ждали кого пришлют ему на замену.
Новым командиром оказался генерал Антон Иванович Деникин.
24-го августа он принял должность. Уже через два дня бригада вступила в бой у Гродека с превосходящими силами австрийцев.
Все, что произошло в последующие четыре дня, стало настоящим адом или геенной огненной, как описывал ее отец Василий в церковно-приходской школе, куда еще в отрочестве Федора отправили учиться грамоте. С той лишь разницей, что геенну огненную Федор увидел воочию и вернулся оттуда живым, долго еще не понимая, как ему удалось выжить в этом аду…
…Три дня бой шел на встречных курсах. Федор даже не мог вспомнить, ел ли он хоть что-то за эти дни кроме засохшего хлеба. Спать больше двух часов кряду не получалось. Единственное, что впоследствии всегда всплывало в памяти, были разорванные артиллерийскими снарядами клочья тел, смешанные с землей и грязью, трупный запах и ощущение непрекращающегося ужаса.
Австрийцы наступали отчаянно, и атаки шли волна за волной, а между атаками австрийская артиллерия безостановочно пыталась смешать их линию обороны с землей. 29-го августа их почти выбили с позиций и как они смогли удержаться и не отступить, было выше любого разумного объяснения.
Ближе к вечеру, во время очередного шквального артиллерийского обстрела, прямо в расположении их отделения разорвался гаубичный снаряд. Несколько человек разметало в стороны. Федора завалило землей, а когда он откопался, он был единственным, кто оказался не раненым и даже не контуженным. В кровь было разбито лицо, были расцарапаны руки и во всем теле от падения и упавших на него комьев земли, было ощущение, словно его пропустили через мясорубку. Но в остальном он был цел и невредим.
Недоверчиво Федор ощупал все свое тело, вытер кровь с лица, и перевернулся на живот, пытаясь отдышаться и выплюнуть землю и песок, набившиеся в рот и нос. Опершись на локти, он лежал на животе и долго кашлял, откаркивая грязную слюну и, чувствуя, как на зубах хрустит песок. Рядом раздались слабые стоны. Федор повернул голову и, прищурившись от яркого солнца, непонимающе осмотрел развороченный снарядом окоп. Затем проглотил остатки слюны, накинул ремень трехлинейки на плечо и пополз в сторону звуков…
…Он откопал троих еле живых товарищей. У каждого были осколочные ранения разной степени тяжести, но никто не мог двигаться самостоятельно. В одиночку под непрекращающимся обстрелом, он по очереди вытаскивал их в близлежащую рощу. И скрежетал зубами от усталости и боли. И постоянно молился. Прося Господа только об одном – дать ему сил дожить до конца дня.
Потом он нашел еще двоих мертвых, и вытащил их тоже на безопасное расстояние, уже не понимая, зачем делает это. А затем он нашел еще одного с изуродованным лицом и оторванной до локтя рукой. Этот, судя по слабому дыханию, по крайней мере, был жив...
Федор таскал их, как заведенный, из зоны обстрела, уже не думая ни о чем. Лишь бесконечно повторял молитву. Путая слова и произнося по несколько раз одно и то же. В памяти неожиданно всплыл образ отца Василия из церковно-приходской школы, который строго заставлял учить молитвы наизусть. И, одновременно, противореча себе же, говорил о том, что, если не помнишь молитвы, то слова неважны и молиться надо сердцем. Только тогда Господь услышит и придет на помощь.
И Федор молился теми словами, что мог вспомнить, выдыхая и вдыхая их вместе с воздухом, прося лишь дать ему сил прожить еще немного: “Отче наш, Боже милосердный, сущий на небесах! Да святится имя твое, Господи. Да, будет воля твоя на земле и на небе! Боже милосердный, дай мне сил только до вечера. Господи, больше не молю тебя ни о чем…”
Одежда на нем была уже изодрана в клочья, винтовка соскочила с плеча, и он давно отбросил ее, как ненужную, лишнюю в его деле помеху. Сил совсем не осталось, но каждый новый раз, он полз обратно в геенну огненную, чтобы вытащить еще одного грешника. Он уже не понимал зачем делает это. Лишь на периферии сознания, больше и выше молитвы, было что-то, что толкало его обратно. Извращенный инстинкт самосохранения, который раз за разом возвращал его в ад, и вера в то, что сам он сможет выжить только, если будет вытаскивать одного за другим всех, кому нужна его помощь.
Снаряды рвались поблизости, и при каждом разрыве его отрывало от земли и швыряло обратно о землю, выбивая из легких весь воздух. Несколько раз он ударился лицом о комья грунта и сильно рассек губы и бровь. В такие мгновения, он замирал на секунду, вытирал кровь остатками изорванной гимнастерки и продолжал молиться и ползти обратно.
Только, когда он вытаскивал восьмого, даже не понимая, тащит он все еще живого человека или уже труп, в полутора метрах от него разорвался еще один снаряд. Его приподняло от земли и с огромной силой отбросило на обломанный ствол дерева, даря, наконец, покой угасающему сознанию…