Вячеслав Левыкин
ПАМЯТИ ИОСИФА БРОДСКОГО
…а я опять задумчиво бреду
с допроса на допрос по коридору…
И. Бродский
1
В самом конце у снежного января
девяносто шестого года
можно было ещё застать снегиря
дальше загородной природы.
Високосный год по лесам запылил
белой вьюгой и стылой стужей,
запретил вылезать наружу,
из подъездов. Тоски навалил.
Затвердела Нева. Скользили по льду,
сокращая дорогу в крепость,
оборванки-бомжихи и на ходу
проверяли в бутылке крепость.
Содержимое жгло потресканный рот
( спирт заморский куплен в палатке.)
Им мерещилось, что в крылатке
в лоб им Гоголь брёл, а за ним – народ.
Промелькнули в пурге взять Зимний дворец
с челобитной на городничих.
Если спирт хлобыстнуть, а в пасть леденец,
то алкашка – бля! – не из нищих.
Выдыхает одна: - Замёрз водосток.
Хоть убейте, умер Иосиф.
В поселении вместе мотали срок.
Где теперь его душу носит? -
Ей до фени стихи, что слишком сложны.
Раз сажают, значит опасен.
Тюрем хватит всем у огромной страны,
как соломы гнилой в матрасы.
Водосток, как статуя, вмёрз у стены
Петропавловки. Взяли б ломом!
Хрена. Жизнь под откос по склонам
громыхает под вьюжный свист сатаны.
Десять лет профукали. Грудь снегиря
и в тайге днём с огнём не сыщешь.
Свойству пара, дыхалке благодаря,
на замёрзшие пальцы дышишь.
Вот и вся награда за краткий сонет,
за бессонную ночь с чифиром.
Жди беды, народ, от парада планет –
то ль войну, то ль чуму, то ль голодного мира.
2
Не стало родины. Исчезла навсегда.
И третий Рим распался на осколки.
Того гляди в грядущие года
нагрянут в города степные волки.
Протянешь руку, думаешь – щенок.
А он клыки оскалит, вырастая
в собаку Баскервиль. А за порог
его сзывает воем волчья стая.
Лес стынет от пурги и холодов,
а стая воет от луны и света,
что пятнами мелькает у стволов,
где волчьим братством все они согреты.
Вой волчий, будто пламенную кровь
струит по венам для погони с дракой.
Отдёрнешь руку, вскинешь гневно бровь:
волчонку никогда не стать собакой.
Поэта можно засадить в тюрьму
по ложному доносу и навету,
всучить ему заплечную суму
и выслать вон, пускай бредёт по свету.
Но обойдётся ль родина без них?
Вот в чём вопрос, как говорили прежде.
Неужто, слушать подпевал одних,
как ордена примеривать к одежде?
Поэт умрёт, а слово говорит.
Страна распалась, а народ остался.
В снегу лишь тень, что от звезды горит.
Оскалившись, волчонок к ней прижался.
3
Поэт с трагическим лицом
и лбом мыслителя широким,
как эмигрант, покинул дом,
оставшись всюду одиноким.
Давно он всемогущий Рим
познал по запылённым книгам
и ужаснулся страшным мигом,
что и оттуда был гоним.
Он в митрополию писал
в конце двадцатого столетья.
Ответа не предполагал,
да и никто бы не ответил.
Тиберия тревожил бюст,
его холодная надменность,
костей рабов предсмертный хруст
и в римских банях геев леность.
Кому писал – уже мертвы.
Кого любил – его забыли.
Всё так же вьюги дико выли
над ширью ледяной Невы.
Позёмка улицей мела,
врываясь с ветром в подворотни.
Пар из подъездов шаром плотным
выкатывался, как из дупла.
Долг состоял всегда в одном:
писать правдиво, без оглядки –
не важно, что там за окном,
какие у страны порядки.
Изгнанья факт забыт давно
и даже перестали сниться
заснятый ролик соцкино,
где суд над ним идёт давно,
и поселения страницы.
4
Свою меж вас ещё оставив тень…
А. А. Ахматова
Горечь вести – умер Бродский.
Всё курил и кофе пил.
Прозы важные наброски
для друзей не завершил.
Из Америки далёкой
в Петербург не попадёт,
где на замершие ёлки
наважденьем снег идёт.
На Дворцовой, за Сенатской,
ангел на столпе с крестом.
Там поэт, как Гамлет датский,
видел сложное в простом.
Был судим, как тунеядец,
сослан в глушь и выслан вон.
Нобеля на книгах глянец,
но тревожен зимний сон.
В нём виденье Петербурга,
полынья на льду реки.
Не спасёт рука хирурга,
в сердце мёртвые толчки.
Дом в земле ему построят,
в хрестоматию введут.
А у нас всё вьюги воют,
липким снегом к стёклам льнут.
Снег окутал все просторы,
весть ударила в висок,
что он умер. Стихнут споры:
был иль не был он пророк?
У строфы глагол октавы
оборвав, как жизни нить,
завещание оставил,
где его захоронить.
Я на остров Сан-Микеле
никогда не попаду.
Не спасёт нас Макьявелли -
властьимущие в бреду
пашни, реки разделили,
обезумевший народ.
Мы себя похоронили
в девяносто первый год.
Спи в Венеции, Иосиф.
Новые друзья придут
горсть земли на крышку бросить.
Там надгробье не взорвут.
Примирён теперь со всеми,
не опасен никому
в наше проклятое время,
в нашем горестном дому.