На дне лощины мокрый хруст –
упала слива,
писклявой трелью о́жил куст –
птенцы пугливы.
Личинка косточку скребла,
впивала жвала.
Ничто нечаянного зла
не предвещало.
Но неотвязные шаги
двоились плавно.
Вдруг флейта взвизгнула «Беги!»
губами фавна.
Хлестали терны по щекам,
шипы кололи,
шипела кровь, змеясь к вискам,
а ты доволен.
Был бешен бег, но бёдер гладь
найдёшь холодной.
Тебя ногами не обнять –
ты инородный.
Ты мне поган до тошноты,
я не желаю...
Но говоришь, таких, как ты,
не отвергают,
и резко рвёшь наискосок
сырое платье,
голодным всполохом зрачок
неадекватен.
Отринь, безумный Аполлон,
ещё не поздно.
Тянусь, вонзая пальцы в дёрн,
глотаю воздух.
Зачем тебе колчан тугой,
тупые стрелы.
Черствею кожей под тобой –
и омертвела.
Растущим корнем шевеля,
ищу начало,
и сердце слушает земля…
и замолчало.
Была агония тиха,
а боль не тяжка.
Теперь по жилкам… а-ха-ха!
бегут мурашки.
Из-под ногтей как будто скрип –
острятся листья.
Изгиб, излом, ещё изгиб,
как я ветвиста…
Ты как всегда невыносим,
{обнял и плачет}.
Дарю, носи его, носи,
капризный мальчик,
вечнозелёно-золотой
венок из лавра!
Уж музы льнут к тебе толпой,
гремят литавры.
Другой не знать, наверняка,
в тебя влюблённой:
О, как же ягода горька́
в твоей короне.
