Был у Ваньки порок сердца. Врождённый, как говорили врачи, хотя проявился он остро только в 9 его лет. Ванька тёмным зимним вечером гулял однажды в одиночестве на улице рядом с домом и катался на санках. Приустав немножко, он прилёг на сани и любовался в полной тишине чудным ночным небом, неповторимым и чистым великолепием мириад его мерцающих звёзд. Насладившись прекрасным зрелищем Божиего мира, вернулся он домой. И, вдруг, ощутил он резкий удар острой спицей-иглой в самое сердце. Ощущение было ниже среднего. Ванька от боли упал на колени. И с этого момента каждый вздох его сопровождался таковым ударом. Ванька заполз-забился под швейную машинку мачехи, и пытался там переносить хоть как-то регулярные эти удары. И видел при этом только испуганные глаза своего отца.
Ванька подумал было, что вот, и пришёл, так скоро, когда и не жил-то он совсем ещё, конец его. Но всё же, удалось ему как-то дожить до утра. А там – поликлиника, врачи, приговор их о врождённом пороке сердца, ну, и уколы, конечно. Больше таковых радостей, как те убийственные удары, Ваньке испытывать не случалось. И прожил он до пенсии уже просто как сердечник. А после обследований больничных и в армию его не взяли.
Но поскольку не был Ванька, при всех сложностях сердца его, вялым «ботаником», а совсем наоборот: разгильдяем деятельным и нередко весьма несдержанным, ведшим весело-бурную жизнь, – взяли его однажды, привлекли, то есть, в «армию» другую, отвечающих годами жизни своей за глупости, совершённые ими. «Отлечившись» несколько лет в армии той, вернулся Ванька домой, к нормальной, как хотелось ему, жизни. Но только, недаром же известно, что скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается.
Недолго прожил Ванька в жилище отцовском, а, повздорив с отцом, ушёл от него, куда глаза глядят. Не успел ещё, при этом, оформить все документы свои, среди которых пропал за время отсутствия военный его билет. Для нового оформления которого направили его официально в больницу на обследование медицинское. Протолкался какое-то время он у знакомых своих, не совсем благополучных. А тут и время подошло в больницу ложиться, на обследование очередное.
Обследование это оказалось серьёзным, комплексным и полновесным. Новая горбольница многоэтажная, куда направили его, ещё достраивалась и была, практически, пустой. Один только этаж – отделения сердечно-сосудистой хирургии – был уже оборудован и запущен в эксплуатацию. Для руководства им приглашён был из соседней области «светило» сердечной хирургии доктор-профессор с его командой кандидатов наук и просто компетентного врачебного персонала. Ванька, при ближайшем рассмотрении, был просто поражён интеллигентностью и человечностью как самого профессора, так и команды его. Таких врачей он видел до этого только в фильмах советских. Впервые оказался он под опекой столь серьёзной, профессиональной, интеллигентной и компетентной компании. Как в кино. Ванька, прям-таки, влюбился в неё, во главе с профессором её.
Его положили, когда нескольких людей готовили к операции на сердце, а некоторым она была уже сделана, и они потихоньку выздоравливали. Ванька же лежал только для обследования, лежал около месяца. Наконец, его подготовили к главному, ипосле комплекса процедур ввели для исследования ему в сердце зонд, что, само по себе, тоже является операцией. Ванька, лёжа на столе, собственными глазами видел на мониторе все манипуляции зонда в его сердце, а также испытал странное чувство пронизывающего изнутри мимолётного металлического прикосновения к стенкам его артерии и даже сердца. Странное, повторюсь, чувство. Поскольку было оно не тактильным, известным всем людям, то есть прикосновением к коже, а другим – прикосновением изнутри твоего кровеносного сосуда.
Смею думать, что немного людей могли испытать такое: видеть (что называется ныне – онлайн) тончайший зонд внутри себя, в своём сердце, а также и ощущать его прикосновение. А Ваньке, хотя и был он балбесом безалаберным, немало случилось повидать в жизни своей всякого такого, что не совсем обычно для членов стада человеческого, жующего. То есть, совсем уж выходящего, далеко выходящего за пределы представлений их, малосмысленных. И не только повидать, а ещё и сделать из того осмысленные и серьёзные свои выводы.
Вообще-то, это было завершающим актом обследования сердечных его дел. После которого вынесено было обоснованное компетентное заключение, а Ванька получил на руки вполне успокоительную выписку о том, что порок его является «компенсированным». Ещё бы нет! Таких трудяг и пахарей, как сам он, сердечник убогий, сравнимых хотя бы как-то с ним, и среди здоровых молодых бугаёв-оболдуев, совсем уж мало видел Ванька в своей жизни. Даже и на старости лет.
Впрочем, я не о том.
Это была только присказка.
Я-то, ведь, об Иванове.
Ванька Ванькой, но основной в этом рассказе, всё же, человек с главной Русской фамилией Иванов.
То есть, Иванов сын. А Иван – это Русское произношение библейского имени Иоанн. Имя это стало главным, и даже – нарицательным, в Русском мире. Так звали великого предтечу Господа, двоюродного Его брата в земном измерении, а также и любимого ученика Его – великого апостола Иоанна Богослова, горячо любимых автором рассказа сего.
Иван – это сама Русь. Недаром всегда иноземцы называли нас «иванами». А мы их – «немцами» («немыми», то есть, не умеющими говорить на человеческом языке: общее для всех них название), «гансами» да «фрицами». И, по большому счёту, Иван – это высшая гордость Руси. Недаром в широко известном фильме советском о войне великой «Живые и мёртвые» танкист-майор Иванов сказал: «На моей фамилии вся Россия держится!». А Иванов – это образ, вполне можно сказать, собирательный, помимо огромного множества конкретностей, это, повторюсь, сама Русь моя.
Итак, Иванов.
Больных в отделении было не столь много, как в старых больницах: первые всё же. Причём, больные все серьёзные, иные – на грани. На глазах Ванькиных некоторых, буквально, и спасли. Возможно, Ванька, хотя и сердечник, был единственным здоровым среди коллег его по несчастью. Люди были разные. Когда положили Ваньку, в палате его лежал 18-летний паренёк, который только-только отходил от состоявшейся операции на сердце. Самому Ваньке было тогда, наверное, 23. Но был он уже достаточно бывалым, поскольку, «лечась» несколько лет в «армии» специфической, навидался и испытал на собственной «шкуре» он всякого.
Оказалось, что паренёк тот был весьма гнусного типа: предельно эгоистичный недоросль, весь из себя важный и самодовольный, но всем другим всегда недовольный, все на свете (не только родня) были чем-то ему обязаны, и вообще, судя по всему поведению его, весь мiр существовал только для него одного. Ванька в ту пору был весьма ещё диким, с предельно обострёнными чувствами, вдобавок к жёсткости его природной, взъерошенным каким-то, не вполне отошедшим ещё от радостей потустороннего мiра. Но столь же остро умел видеть он и чувствовать в людях человеческое. Естественно, недоросль вышеупомянутый вызывал у него не только раздражение, но и неприязнь. Такая вот, нарциссическая и чванливая самоценность была для него крайне неприятной и швальной. Видел он собственными глазами, во что превращались подобного рода, но куда меньшие себялюбцы бесхребетные в суровых и безпощадных условиях жизни – в кучу вонючую дерь…
В других палатах лежали разные другие люди различных возрастов. Все они встречались на общей территории, общались, в игры играли, просто беседовали. Там и познакомился Ванька с Ивановым, и беседовал с ним. Были они очень разными. Это был тихий, смирный, благородно-интеллигентного, очень мягкого, кроткого, и даже счастливого, вида стройный мужчина, всегда говоривший тихим голосом, в отличие от Ванькиного, достаточно жёсткого, дикообразия. Был он старше Ваньки – лет было ему, наверное, за 30. И был он не просто философски-рассудительным, а, судя по всему, ещё и умел видеть людей, не внешность их, а скрывавшееся за нею внутреннее их содержание. Иванов понравился Ваньке, и он с удовольствием общался кратко с ним. Хотя даже и не запомнил имени его. Так и остался он на всю Ванькину жизнь в памяти его благодарной просто Ивановым.
Иванов перенёс уже ранее операцию (а может быть, и не одну) на сердце, у него был установлен искусственный клапан. И теперь подошло время очередного «техосмотра» – коррекции какой-то или замены клапана. Вот и лежал он в больнице в ожидании своей очереди и в подготовке к будущему действу. И, как понял позже Ванька, был он, видимо, сознанием своим несколько выше пресно-бытийной, туловищной обыденности, в которой барахталось подавляющее большинство людей этого мiра. То есть, находился Иванов в полном сознании, практически, всё время текущей своей жизни в некоем пограничном состоянии между жизнью и небытием. И хорошо понимал это. Оттого, наверное, и имел цельность и обострённость мироощущения и мировосприятия, обострённость чувств и обострённость мысли.
Однажды, во время беседы посетовал (не сплетнически, а так как-то, обличительно констатируя факт) Ванька на гипертрофированный нарциссизм соседа своего по палате. Иванов, оказалось, знал уже об этом. И очень просто отвечал на это: «Есть люди счастливые, и есть люди несчастные». И с каким-то неподдельно-искренним сочувствием тихо добавил: «Он – несчастный».
Ванька даже не понял поначалу смысла этой фразы, и впал в недоумение некоторое.
«Всё у него есть, – продолжал Иванов, – все вокруг него порхают, родственники, персонал больничный, все угодить ему, ублажить его всячески стараются. А ему всё мало, всё не так, как хотелось бы того душеньке сибаритской, всё больше и больше отравляется жизнь недовольством всяко-разнообразным». И закончил Иванов тем, с чего начал: «Несчастный он человек». Настала некоторая пауза, во время которой Ванька вполне осмыслил сказанное.
«А я, – продолжил после скоротечного раздумья Иванов, – счастливый. Проснулся утром, солнышко увидел, и уже счастлив». «Небо синее, облака чудные, травка зеленеет, птички щебечут, и ничего мне больше не нужно. День прожил, вот и счастлив», – закончил короткий свой, простой, но потрясающий монолог Иванов…
Ванька и сам-то, хотя и ценил, вроде, но не особо чтил блага разнообразные мiрские, чувствовал, что не они являются главной целью жизни единственной. Существенны они, конечно, понимал он, да не являются, всё же, приоритетными в жизни человеческой. А важнейшим является в бытии земном не жизнь тела, а жизнь духа. И, вот, Иванов помог-таки ненавязчиво упрочению понимания этого в молодой душе Ванькиной.
Нет, наверное, давно уже его на этом свете. Но когда вспоминает Ванька никому не известного великого Человека Русского с простой фамилией Иванов, горло его неизменно перехватывает спазм и на глаза наворачиваются горячие слёзы. Скорбные и благодарно-светлые одновременно…
Пройдя свою школу жизни, твёрдо понял Ванька простую истину, и всегда утверждал её вслух: ВСЁ – В ЧЕЛОВЕКЕ, В САМОМ ЧЕЛОВЕКЕ.
Всё остальное – прах и тлен…
Владимир Путник Ноябрь 2017 года от Р.Х.