Г Л А В А I.
В кассе общественного мнения я найду гораздо больше того,
что вы мне предлагаете.
Депутат Талейран - посреднику.
Шарль-Морис Талейран-Перигор, епископ Отенский, своим духовным саном был обязан несчастному случаю. В четырехлетнем возрасте он упал с комода, на который его водрузила нерадивая няня, и с тех пор прихрамывал на обе ноги, что сделало для юного дворянина невозможной военную карьеру. В старинном бабушкином замке в Перигоре он рос, не видя отца и матери: за первые восемь лет его жизни отец ни разу не пожелал взглянуть на сына, - так нередко случалось в аристократических семьях старой Франции, пока Жан-Жак Руссо и его «Новая Элоиза» не положили начало моде на сентиментальность. Когда мальчику исполнилось восемь лет, он простился, заливаясь слезами, со своей бабушкой, которую горячо любил, и сел в почтовый дилижанс, идущий в Париж. Путешествие продолжалось 17 дней. В Париже на станции его встретил камердинер родителей и, не заезжая домой, отвез в старинный коллеж Гаркура, где будущему аббату предстояло изучать богословие в обществе своих сверстников, в большинстве своем отпрысков обедневших знатных фамилий. «Предоставленность самому себе ускорила развитие моих способностей к размышлению»,- напишет впоследствии Талейран. Бедность, этот бич молодых честолюбцев, была другим его наставником. Годы учения в коллеже не прошли даром. Какой-либо склонности к духовной карьере молодой аббат в себе не обнаружил, да это и не требовалось. Зато он был умен, знатен, имел связи в среде золотой молодежи, а в Париже Людовика XV этого было вполне достаточно, чтобы уверенно смотреть в завтрашний день. В тридцать четыре года он уже был епископом, кандидатом в кардиналы, имел несколько любовниц среди представительниц разных слоев общества: он умел хранить женские тайны, поверяемые духовному лицу, и владел в совершенстве искусством пользоваться этим; его финансовые спекуляции не сделали его богачом, но и не разорили, - в этом он, впрочем , не мог сравниться с Вольтером, своим великим старшим современником, также не обделенным блестящим умом, умением вести себя в женском обществе, любовью к интригам, золоту и славе. Начавшаяся Французская революция не обескуражила молодого епископа, - напротив, она придала второе дыхание этой незаурядной натуре, позволив проявиться во всей полноте тем ее сторонам, которые до тех пор дремали в ожидании своего часа. Он стал депутатом Генеральных штатов в качестве представителя духовенства и вскоре нашел свое истинное призвание: призвание мастера политической интриги. Сразу после падения Бастилии депутат Национального собрания Талейран среди ночи явился к графу Артуа, заставил его разбудить короля и предупредить о том, что лишь немедленное и беспощадное применение силы может еще спасти монархию во Франции. Граф отправился в опочивальню своего брата и вскоре возвратился с ответом короля: Людовик XVI категорически отказался от жестких мер, повернулся на другой бок и продолжил сон. Через несколько дней граф Артуа отправится в эмиграцию, а Людовик XVI явится из Версаля в Париж и под рукоплескания толпы вденет в петлицу трехцветную кокарду. Убедившись в обреченности монархии Бурбонов, депутат Талейран поспешил послужить нарождающейся республиканской власти и внес в Учредительное собрание законопроект о национализации церковных имуществ. Не ограничивая себя законотворчеством, он вскоре начал участвовать в заседаниях дипломатического комитета Национального собрания и обзавелся связями в иностранных посольствах. Уже в феврале 1790 года епископ Отенский был избран председателем Национального собрания Франции. В первую годовщину взятия Бастилии он, облачившись в епископское одеяние, при огромном стечении народа отслужил молебен у алтаря, сооруженного в нарушение всех церковных традиций прямо на площади, и благословил королевскую семью, Национальную гвардию, членов Национального собрания и всех собравшихся на площади парижан, которые внимали ему, благоговейно обнажив головы. По окончании церемонии он переоделся в светское платье и отправился в игорный дом, где в этот вечер сорвал банк. С выигрышем он явился на веселую вечеринку к своей знакомой, графине Лаваль. Вечеринка затянулась, и заскучавший герой дня отправился в другое игорное заведение, благо ночная жизнь Парижа на исходе первого года революции если и отличалась от старорежимной, то лишь известной долей демократизма и неподдельностью беззаботного веселья. Когда гости графини разъехались, перед хозяйкой дома вновь предстал несостоявшийся кардинал. Сняв с головы шляпу, он высыпал из нее золото и банковские билеты: он вновь сорвал банк. Таким был Париж летом 1790 года, и если читатель полагает, что поведение Талейрана могло показаться в нем кому-то скандальным, он заблуждается: революция еще не успела тогда отведать человеческой крови и ужаснуться самой себе. Правда, Мирабо перед смертью очень нелицеприятно отзывался о персоне Талейрана, но то был, вне всякого сомнения, пристрастный отзыв политического конкурента: оба были аристократами, отвергнутыми своим сословием, оба ставили национальные интересы Франции выше сословных интересов, оба имели основания претендовать на высшие посты в государстве, оба пытались спасти монархию, примирив ее с интересами третьего сословия. Да, Талейран принял от испанского посла сто тысяч долларов, преподнесенных в знак уважения правительством Испании высоких душевных качеств получателя. А Мирабо, живя на депутатскую зарплату в 18 франков в день, содержал богатый дом на Шоссе д’Антен и дачу в Аржантейе. Но когда вы видите перед собой профессионального политика, ведущего жизнь аскета, насторожитесь: эти люди бескорыстно любят власть саму по себе и ради обладания ею готовы бескорыстно пролить потоки крови. Когда со сцены сойдут Мирабо и Талейран, их место займут неподкупные Робеспьер и Сен-Жюст.
Вскоре Талейрану представился повод окончательно отказаться от епископского облачения, которое начинало его тяготить: взбешенный Пий VI отлучил его от церкви, когда Талейран с трибуны Национального собрания отверг право Римского папы запрещать французским священнослужителям приносить присягу на верность конституции. Одновременно папа обратился к главам европейских держав, от католических Австрии и Сардинского королевства до некатолических России и Англии, угнетавших католические Польшу и Ирландию, с призывом выступить единым фронтом против тех, кто «святотатственной декларацией прав человека, провозгласившей чудовищные идеи свободы мысли, свободы слова и равенства всех людей» бросает «дерзкий вызов авторитету творца вселенной», кто насаждает «схизму и ересь» гражданского устройства церкви, кто, наконец, не останавливается перед «уголовным преступлением» секуляризации церковных имуществ. Иначе, предупреждал папа, ересь распространится по миру, и тогда в общем хаосе падут и троны, и алтари. Призыв папы был услышан. Вскоре в Кобленц, ставший столицей французской эмиграции, прибудет из Петербурга барон Бомбель с письмом Екатерины II, двумя миллионами золотом и аккредитивом на еще большую сумму, а граф Артуа сообщит своему брату в Версаль, что 30 тысяч пруссаков готовы к выступлению, и что австрийский император не останется в стороне. Военная гроза собиралась на французской границе, и заряд ненависти и страха, питавший ее, был слишком велик, чтобы эти тучи рассеялись сами собой. Тем сложнее была миссия Талейрана, отправившегося в начале 1792 года в Лондон с задачей попытаться предотвратить участие Англии в военной коалиции против Франции. Разумеется, Талейран не был бы Талейраном, если бы под прикрытием первой в своей жизни дипломатической миссии не участвовал и в каком-нибудь побочном проекте, возможно, оплаченном теми самыми долларами США. В Лондоне Талейрана ожидал откровенно враждебный прием. Королева на официальной аудиенции повернулась к нему спиной и демонстративно удалилась. Эмигранты, которыми кишела английская столица, организовали травлю французских дипломатов, на них показывали пальцем на улицах и осыпали бранью; Георг III и английская аристократия находились всецело под влиянием эмигрантов. Все это, однако, никак не мешало Талейрану: он везде и со всеми был предельно сдержан, холоден, скуп на слова, зато умел слушать и этим располагал к себе собеседника. Уильям Питт, глава английского министерства, в отличие от королевской семьи, с французскими эмигрантами предпочитал не общаться, а в политике руководствовался исключительно интересами своей страны. Назревающее столкновение континентальных держав должно было отвлечь их силы от борьбы за моря и колонии, а судьба французской монархии интересовала Питта в последнюю очередь. Потеря Англией Североамериканских колоний и роль, которую сыграла в этом Франция, были еще очень свежи в памяти, чтобы верить словам этого надменного француза, столь мало похожего на прочих представителей своей нации. Талейран упрямо гнул свою линию, повторяя, что основа благосостояния Франции – сельское хозяйство, Англии – торговля, а потому между этими странами нет противоречий, и они просто обречены на взаимовыгодное сотрудничество. Миссия Талейрана была успешной: он отсрочил вступление Англии в войну почти на год. Параллельно он осмотрелся в Лондоне и осторожно предпринял необходимые шаги на случай неблагоприятного развития событий в Париже, а в том, что события эти примут вскоре опасный для Франции и для него лично оборот, сомнений оставалось все меньше. Законодательное собрание разрешило солдатам французской армии посещать политические клубы, это ускорило развал дисциплины и вскоре свело боеспособность войск к нулю. Тем временем умер австрийский император Леопольд II, его место занял Франц II, настроенный гораздо менее терпимо по отношению к революционной Франции. Война была уже делом решенным, и Людовик XVI лишь ускорил развитие событий, объявив 20 апреля 1792г. войну Австрии. В одном из первых же сражений на территории Бельгии (она отошла к Австрии по условиям Утрехтского мира в 1713г.) французские солдаты разбежались, убив перед этим своего командира, генерала Диллона. 20 июня толпа ворвалась во дворец Тюильри, Людовика XVI заставили надеть красный колпак и выпить вина за здоровье нации. Королевская власть во Франции перестала существовать именно в этот день, а не 10 августа, когда дворец был взят штурмом, монархия свергнута, а Людовик с семьей заключен в тюрьму. Поняв, что Франция погружается в хаос, генерал Лафайет, оставив армию, прискакал 28 июня в Париж и обрушился с трибуны Законодательного собрания на «преступную секту» якобинцев. Робеспьер в своем клубе потребовал в ответ «раздавить это политическое насекомое» Лафайета, а разогретая Маратом толпа сожгла посаженное Лафайетом дерево Свободы. Примерно в это время в сарае неподалеку от типографии Марата успешно прошло испытание на овцах изобретение доктора Гильотена. Талейран, вернувшийся в Париж из Лондона в июле, оставался в стране ровно столько, сколько сохранялась слабая надежда на установление диктатуры Лафайета. Когда 19 августа Законодательное собрание санкционировало смещение и арест Лафайета, и тот был схвачен австрийцами по пути в Гаагу, откуда собирался бежать в Америку к Вашингтону, Талейран поспешил выхлопотать у Дантона заграничный паспорт и командировку в Англию. В начале сентября он ступил на английскую землю с 750 фунтами в кармане и с твердо принятым решением не возвращаться во Францию. Так, вслед за карьерой священника, завершилась его карьера революционера. Cпустя некоторое время в Лондоне обосновалась Жермена де Сталь, одна из его близких парижских знакомых. Уже в декабре в Париже было выдвинуто обвинение против Талейрана, закрывшее ему путь во Францию: были найдены письменные свидетельства его прежних контактов с королевской семьей. Ненависть эмигрантов к Талейрану ничуть не уменьшилась от того, что он сам сделался эмигрантом. Злорадствуя, они обещали ему после реставрации монархии смерть на колесе, поскольку повешение было бы по отношению к нему актом милосердия. Талейран не унывал, демонстрируя, как и год назад, холодное презрение к эмигрантским выходкам. В Лондоне он возобновил некоторые прежние знакомства, в том числе среди деятелей оппозиции. Вскоре круг его знакомств, а также, вероятно, источники средств к существованию начали живо интересовать лондонскую полицию, надзиравшую за всеми эмигрантами в соответствии с законом об иностранцах, принятом парламентом в 1793 году, когда бегство от террора через Ла-Манш сделалось повальным. Согласно этому закону, правительство получило право выслать из страны любого иностранца без объяснения причин. В январе 1794 года английское правительство применило этот закон к Талейрану.
Когда на палубе судна, на котором он пересек океан, раздался крик «Земля!» и пассажиры, утомленные долгим плаваньем, с радостным оживлением стали готовиться сойти на американский берег, Талейраном овладел приступ черной тоски: увидев идущее навстречу судно, направляющееся в Калькутту, он едва не поддался искушению пересесть на него, не сходя на берег континента, где ему нечего было делать. Два с половиной года, проведенные им в Америке, запомнились Талейрану главным образом путешествиями вглубь страны (то есть на расстояние в несколько десятков километров от восточного побережья), величественной красотой дикой североамериканской природы, особенностями охоты на бобров, навыками которой он до тонкостей овладел в Обществе охотников Коннектикута. Эти путешествия никогда не были продолжительными: необходимость следить за новостями с родины и поддерживать переписку с корреспондентками в Европе не позволяли путешественнику и охотнику надолго покидать центры цивилизации на побережье. «Не так-то просто тратить время попусту, находясь вдали от родины»,- напишет он впоследствии об этих днях, полных нетерпеливого ожидания и неподдельной тревоги. Известие о падении Робеспьера вселило в Талейрана надежду на скорое возвращение во Францию и помогло справиться с депрессией, сделав более наблюдательным. Во время своих путешествий он все больше внимания стал уделять особенностям молодой американской экономики, столь непохожей на все, к чему он привык в Старом свете. Здесь натуральный обмен товарами соседствовал с масштабными финансовыми спекуляциями, на рынке в Бостоне модная флорентийская шляпка уходила за баснословные деньги, а на рынке в шестидесяти милях от Бостона два километра досок обменивали на быка. Здесь Талейран увидел на практике, чем экономика, базирующаяся на формуле «товар-деньги-товар», отличается от экономики, основанной на формуле «деньги-товар-деньги». Это навело Талейрана на размышления о том, какой товар нужно поставить в середину второй формулы, чтобы максимизировать разницу между деньгами справа и слева. Ему не составило труда прийти к выводу, что в Америке в ближайшем будущем этим товаром должны быть земельные участки. Наконец, он понял, что Америка – страна, где, вследствие неразвитости инфраструктуры мировых рынков формируется экономика, в которой гораздо легче заработать и приумножить деньги, чем их потратить, и что весь мир – не более чем пробуждающийся к жизни гигантский рынок товаров, услуг и капитала, рынок, таящий в себе огромный потенциал развития благодаря изобилию неосвоенных товарных ресурсов и наличию центров избыточного предложения капитала. «Сидя в тесной комнатке на постоялом дворе, я занимался большой политикой и приводил в порядок дела мира». Кто знает, как далеко могли завести Талейрана эти размышления, не получи он в один из осенних дней 1795 года известие о том, что с него снято обвинение и он может возвратиться во Францию. Потратив более полугода на ликвидацию своих американских предприятий, он отплыл в Гамбург на датском паруснике и в сентябре 1796 года вернулся в Париж после четырехлетнего отсутствия. Здесь он узнал о том, что заочно избран академиком в отделении политических и нравственных наук Французского Института. Талейран счел необходимым подтвердить свой статус академика и выступил с докладами «О торговых отношениях Англии и Соединенных Штатов» и «О пользе учреждения новых колоний», в которых конкретизировал и развил свои американские размышления. Имея за плечами богатый опыт участия в политической жизни Франции, он не спешил его обновить, наблюдал за происходящим вокруг и ждал своего часа. Этот час пробил, когда Директории, расколотой внутренним конфликтом и слишком занятой проблемой сохранения собственной власти, чтобы заниматься чем-либо еще, остро понадобился человек, на которого можно было бы свалить всю рутинную работу, касающуюся внешних дел, работу, которая совершенно застопорилась и требовала немедленного привлечения исполнительного профессионала, способного ее организовать, не задавая лишних вопросов. Дело было за малым: нужно было найти человека, а Директория пребывала в состоянии глухой политической изоляции, к тому же ее парализовал внутренний конфликт, и любая из немногих имевшихся кандидатур становилась предметом склоки.
Семь раз являлась Жермена де Сталь к Баррасу, предлагая кандидатуру Талейрана. Тот только махал на нее руками. Из пяти членов Директории трое считали Талейрана взяточником, четвертый – вором и взяточником, пятый – изменником, вором и взяточником. Когда баронесса явилась к Баррасу в восьмой раз с тем же предложением, он задумался. Через несколько дней на заседании директоров в Люксембургском дворце он предложил кандидатуру Талейрана. «Этот человек состоит на содержании у иностранных правительств!»,- возмутился Ребель, и никто ему не возражал. Когда Баррас поставил вопрос на голосование и сам проголосовал «за», кандидатура Талейрана прошла большинством голосов три против двух. Садясь в карету, чтобы ехать к Баррасу с изъявлением признательности, Талейран сказал Бенжамену Констану, тоже знакомому Жермены де Сталь: «Вот место и наше. Теперь сделаем на нем состояние.»