1 апреля 2017 года в США, в клинике города Талса, скончался поэт Евгений Евтушенко. Ему было 84 года.
Родился на станции Зима в Иркутской области, в семье геолога. Когда семья переехала в Москву, Евтушенко совмещал учебу в школе с занятиями в поэтической студии. Регулярно начал печататься с шестнадцати лет. После школы поступил в Литературный институт им. А.М. Горького. Первый сборник стихов вышел, когда он ещё учился в институте – «Разведчики грядущего» (1952).
Проблемам гражданственности, международной политики посвящены сборники стихов: «Шоссе Энтузиастов» (1956), «Интимная лирика» (1973), «Граждане, послушайте меня» (1989). Ему также принадлежат поэмы «Братская ГЭС» (1965) и «Казанский университет» (1970). Автор поэмы в прозе «Я – Куба», повестей «Пирл-Харбор» и «Ардабиола», романа «Ягодные места».
Поэзия Евтушенко – одно из ярких явлений «оттепели» конца 1950-х-начала 1960-х годов.
В последние годы преподавал в американских университетах русскую поэзию по собственному учебнику «Антология русской поэзии».
Впервые я познакомился с поэзией (точнее с одним стихотворением) Евгения Евтушенко в школе, в классе пятом или шестом. Учительница заставила (именно «заставила», сказала, что потом пригодится) выучить его знаменитое:
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
Стихи действительно пригодились не раз. Но уже тогда, школьником, я чувствовал… нет, не фальшь, а холодность, мраморность, высокий пафос этих строк. То есть – отлить золотыми буквами, декламировать на радио или ТВ – самое то, а почитать друзьям за чашкой чая не годится. Не для души, что ли… Там больше Высоцкий или Окуджава подойдут…
Но силу, талант поэта я тоже чувствовал, хотя мне всегда больше нравились его «молодые», задорные вещи, еще лишенные «монументальности», например, стихотворение 1954 года:
Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.
Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим...
Наделили меня богатством,
Не сказали, что делать с ним.
Как же это хорошо, живо, просто написано!
Его действительно наделили богатством. Но проблема в том, что в определенный момент кто-то «сказал» (или он сам догадался), что с этим делать. И стал писать так, что мало никому не показалось. Он обладал колоссальной работоспособностью, а когда пишешь так много, не все ведь получается талантливо и гениально, верно?
Как и на что потратил поэт свое богатство?
Евгений Евтушенко как-то сказал: «Коммунизм для меня – самый высший интим, А о самом интимном не треплются». Но зато про социализм писал километрами, что давало ему возможность быть «на хорошем счету», право объездить полмира, включая страны «загнивающего капитализма», чувствовать себя вольготно при любой власти. Многие упрекали поэта в конформизме, а по-моему, он сам искренне верил в то, о чем писал. Посудите сами: «Но будь правдив. Любую фальшь твою Сочтут, быть может, фальшью коммунизма». Но верил он и в силу собственного таланта, в силу искусства вообще: «С музыкой вам не справиться, Музыка справится с вами!»
Итак, менялся ветер, менялась вера. Такая загадочная «поэтова» душа. Вот что поэт говорит, объясняя собственную переменчивость:
Мы, чем взрослей, тем больше откровенны.
За это благодарны мы судьбе.
И совпадают в жизни перемены
с большими переменами в себе.
Подул ветер перемен, начал ругать все, что попадалось под руку. Ведь «поэт в России – больше, чем поэт», а кто тогда? Трибун, обличитель… Переживал, мучился: «На свободе быть позорно, когда почётно сесть в тюрьму».
Он кричал, вещал, предрекал. Он собирал стадионы. Его слушали, ему внимали и верили:
Так надо жить – не развлекаться праздно!
Идти на смерть, забыв покой, уют,
И говорить – хоть три минуты – правду!
Хоть три минуты! Пусть потом убьют!
Он говорил о том, во что верил, но правда (не путать с истиной!) у каждого своя, то есть сиюминутная и переменчивая (тут я поспорю с Тутанхамоном и Бутусовым). И вообще, если верить другому классику, на Земле ее вообще нет. На мой взгляд, поэт часто был журналистом от поэзии, агитатором (как и его предшественник, «Владимир-тяжелоступ»), то есть писал в рифму на злобу дня: «Дай, Маяковский, мне глыбастость, буйство, бас, непримиримость грозную к подонкам…» Юрий Карабчиевский в своей скандальной книге «Воскресение Маяковского» эту мысль активно развивает…
Я не люблю публицистические (гражданские) стихи. Эту свою нелюбовь никогда не скрывал: если о чем-то можно написать прозой, то не нужно тащить это в поэзию – вещи непересекающиеся, как параллельные прямые. Но Евгению Евтушенко удавалось запрячь в одну повозку и вола, и трепетную лань. По-моему, это страшно, это поэтическая смерть. Он сказал как-то о других, но кажется, что и о себе: «Конец таланта Есть невозможность мятежа». Впрочем, эту его конъюнктурность можно считать неравнодушием, неуспокоенностью, желанием быть со своим народом...
Но не будем о грустном. Ведь мы любим поэта не за пафос и приверженность идеям социализма-коммунизма, а за прекрасную лирику. Помните вот это:
Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи... Мою душу не мучай,
Уже засыпают и горы, и степь,
И пес наш хромучий, лохмато-дремучий,
Ложится и лижет соленую цепь.
Какая языковая игра, какой завораживающий речитатив, как вкусно это написано. Стихотворение большое. И там еще много всего хорошего, но главное – «Любимая, спи!», сказанное молча.
Или вот это:
А снег повалится, повалится,
и цепи я перегрызу,
и жизнь, как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу.
И конечно, мое самое любимое у автора «Ты большая в любви, ты смелая…» Любимая просит взять ее на руки, и поэт завершает стихотворение вот так, смело и вместе с тем нежно и трепетно:
"Видишь,
небо какое синее?
Слышишь,
птицы какие в лесу?
Ну так что же ты?
Ну?
Неси меня!"
А куда я тебя понесу?..
Но со временем уходит живость и непосредственность восприятия мира, приходят мудрость, опыт и рассудительность. А во многой мудрости, как известно, много печали: «Чем больше я живу на этом свете, Тем больше пепла в сердце мне стучит».
Мне импонирует его желание быть сопричастным ко всему происходящему, его острая реакция на несправедливость, желание изменить мир. «Люди озверели от ненависти друг к другу», - с горечью произносит поэт. Но может ли поэт что-то сделать, чувствуя груз выпавшей на него ответственности трибуна и правдоруба? Только вновь и вновь подниматься на сцену и в свойственной ему эмоциональной манере читать свои звонкие стихи. Он вновь и вновь повторяет: «Во время опасности глобального потепления я вижу другую угрозу – угрозу глобального похолодания человеческих отношений». И он заклинает: «О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ!»
Что сказать напоследок? Лучше поэта все равно ведь не получится:
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
Кричит ли кто-то сейчас от невозвратности, от невозможности восполнить утрату этого человека? Уверен, что да. И таких – тысячи, если не миллионы… А значит, мы потеряли настоящего поэта, потеряли что-то важное и дорогое для всех нас.
Виктор Гаврилов
