Так или примерно так рассказывал мне как-то сосед по комнате об одном довольно известном в свое время артисте. Разговор о нем зашел у нас случайно, не было даже малейшего повода для этого, хотя...
Я той зимой, отдыхал в доме творчества под Москвой, и меня поселили в комнату с пожилым, тучным, но довольно бодрым, для своих лет, словоохотливым, неким Александром Васильевичем. Он уже лет пять как отошел от дел, но до этого работал долгое время администратором филармонии, а затем и Москонцерта. Мы быстро нашли общий язык, и однажды, коротая зимний вечер, совершенно неожиданно, разговор коснулся театра. Я был намного моложе соседа, и мне хотелось больше слушать, тем более что мои познания о театре были тогда ничтожны и малоинтересны.
- Познакомился я с ним на севере, - продолжил Александр Васильевич, - он тогда уже не играл в драмтеатре - ушел со сцены по причине инвалидности: ему отняли ступню, ходил он на протезе, припадая на левую ногу. Бродили разные слухи, будто он скрывался, но достоверно было то, что в начале войны он попал в плен. Вскоре бежал, долго пробирался к партизанам - тогда-то и отморозил ноги, что потом и аукнулось. Войну он закончил под Берлином, имел награды, но страх загнал его на север - посчитал, что ссылать дальше было уже некуда.
Вокруг него крутились сплетни, особенно по женской части, но театр всегда был щедр на сплетни, интриги, склоки, и вообще, должен вам сказать, театр - вещь жестокая, уж вы, поверьте мне!
И вот представьте: неожиданно для меня мы подружились. Не могу сказать, чтобы «не разлей вода», ну, да и разница почти в пятнадцать лет, сами понимаете, но вот так сложилось: я прилип к нему как банный лист. Он производил впечатление человека неустроенного, одинокого, однажды сам о себе как-то сказал: «перекати поле». О себе редко рассказывал - знаю только, что - рано лишился родителей, рос у тетки где-то под Псковом.
Он не представлял себе жизни без театра и стал читать со сцены стихи и прозу. Память у него была феноменальная - бывало, открою на любой странице небольшой томик стихов Пушкина, только начну - он уже машет рукой и сам продолжает. А как читал Чехова, Куприна!.. Ну что вы! Одержимость какая-то жила в нем, но вот беда - пил иной раз дня три подряд. Ездил я с ним от театра по всей округе, был его, как это в старину называли, импресарио. Успех он имел грандиозный - люди в то время, скучали по красивой, высокой поэзии. Голос, верите, у него был каким-то упоительным образом завораживающим. Он потрясающе владел им, то отпуская, то придерживая, а тембр - в нем было что-то необычное, какая-то певучая грусть с неповторимым трепетом, и грусть эта была до боли знакомая, неотвязная, сладкая… Особенно когда он читал «Даму с собачкой». Я не раз ловил себя на том, будто нахожусь рядом с Анной Сергеевной и Гуровым.
Как-то после концерта за ужином, я его возьми и спроси: "Как это вам так удается брать за живое слушателей?" - и для наглядности я сочувственно потряс кулаками перед собой. "Понимаешь, Саня (он меня называл нежно - Саня), жизнь никому ничего никогда не обещает…Мы все точно бродим в ночном лесу, и немногим дано выйти на тропинку. Большинство так и бродят без конца - от этого, видимо, звучит в нас какой-то неизбывный грустный мотив, о недостижимом, что ли, и эта грусть - одна из основных струн в человеке". - "А как же любовь?" - не унимался я. "А что любовь?" И он вдруг пришел в приятное возбуждение, - Любовь… О любви часто рассуждают те, кто ничего в ней не понимает. Разве кто-нибудь придумал слова, которыми можно выразить это чувство? В этом чувстве неизбежно скрыта большая печаль".
Не помню, что тогда его так сильно взволновало: обычно замкнутый, немногословный, глянет только порой иронично, и сразу поймешь: сморозил что-то не то, а тут неожиданно разговорился, да еще о сокровенном. И Александр Васильевич почти слово в слово начал пересказывать мне воспоминание своего друга.
"Было это перед самой войной, и жила во мне мечта - увидеть белые ночи в Ленинграде. Уговорил тетку написать письмо своей старой подруге, чтобы та приютила меня дней на пять, не больше. Приезжаю - мама родная! - красотища! Вот оно, думаю, глупое, безмерное счастье! Хожу всюду, не могу найти себе место от сладкой душевной боли. Зашел как-то в кинотеатр "Баррикада" на Невском - сижу, смотрю, а рядом девчонка крутится то направо, то налево. Не выдержал ее суетни, и говорю: "Если вам плохо видно, то давайте поменяемся местами", - и даже приподнялся. "Ой, спасибо большое!" - тихо защебетала она и, не глядя на меня, поменялась. Закончился фильм - выходим из духоты на улицу, столкнулись взглядами. "Спасибо вам, - говорит она. - Я так хотела посмотреть этот фильм, он последний день идет, а тут..." - и она, смеясь, показала перед собой воображаемую голову. Внутри у меня что-то приятно защекотало, и я, краснея от смущения, возьми да и предложи: "Хотите я вас провожу?" - и еще больше покраснел. Она посмотрела на меня, заметив мою робость, коротко, с врожденным кокетством, игриво ответила: "Попробуйте!"
Жила она в доме на углу Марата и Невского, в коммуналке, с матерью. Пока шли, я, не приходя в себя, старался изо всех сил рассмешить ее, но у меня это плохо получалось, и вдруг она словно выстрелила: "Вы приезжий?" Тут ко мне мигом вернулась уверенность, и я с вызовом выпалил тоже: "Да... а что? Неужели так заметно?" И, не дав ей сказать ни единого слова, выдал, что в Питере первый раз - приехал посмотреть белые ночи и вообще… Да, из провинции, ну и что? Она как-то озорно посмотрела на меня, улыбнулась своими зеленоватыми глазами и говорит загадочно: "Завтра после обеда, я могла бы вам показать город - если вы хотите, конечно". От неожиданности я ничего не мог говорить, а только кивал в знак согласия и расплывался в благодарной улыбке.
Где мы только с ней не были! Пять дней пролетели, как миг. В последний день поехали в Петергоф, попали под дождь, и я набросил ей на плечи легкий дождевик. Тут она вдруг взяла меня рукой за талию, прижалась к плечу и спрашивает шепотом: "Ты будешь мне писать?" Она была так хороша, что я боялся на нее смотреть - сердце мое заходилось от свалившегося на меня нечаянного счастья.
Письма писал я каждый божий день, иногда по два, а ровно через десять дней объявили войну. Нашу часть окончательно формировали в Волхове. Она приехала проводить меня на фронт, и мы два дня жили с ней как муж и жена… Как сейчас вижу: состав уже тронулся, а она громко, чтобы услышал: "Помни, у тебя теперь есть я!" - и так несколько раз, пока бежала за вагоном… Звали ее Надя, Надежда".
Рассказывает он это мне - и тут Александр Васильевич сделал паузу, - а я - верите, нет? - чувствую, что он далеко где-то мыслями, помолчал и, словно спохватившись: - Веришь, Саня, у меня до сих пор звучат в ушах ее слова, никак не могу забыть.
Опустил голову, сидит отрешенно, потом налил себе стакан водки, залпом выпил, и я никогда не забуду этого страшного, в своем диком отчаянии вырвавшегося из его больной души: " Эхх-х, жи-изнь!!!" - и он, сколько было сил, хватил кулаком по столу так, что вся посуда разлетелась вдребезги.
И потом, сколько я не ездил с ним, он только однажды каким-то странным, неожиданным образом спросил: "Что бы я мог ей предложить, а, Сань? Это жалкое прозябание на двадцать лет без права выезда и уход за инвалидом? Убей, не сумел бы я найти такие слова для нее! Нет, Саня, лучше уж здесь одному околеть, чем…" Глаза его покраснели, и он отвел взгляд в сторону.
Прошло года три. Я был вынужден по семейным обстоятельствам вернуться домой, в Москву. Работал в Москонцерте, разъезжал уже несколько лет по стране с концертами, и как-то однажды, вернувшись с гастролей, иду по Арбату, и кто-то сзади словно в спину ударил: "Саня!" Обернулся - смотрим, словно не узнаем, у него слезы на глазах. Кинулись друг на друга, прохожие шарахаются в недоумении… Ну, что да как, где и надолго ли? В общем, помотался он по провинции, по-прежнему один и без работы.
На утро я в дирекцию Москонцерта - слава богу, долго не пришлось убеждать, тем более что кто-то из дирекции на периферии о нем слышал. Короче, подписали договор - и вперед, под мою ответственность. Есть люди красиво стареющие - так вот, это о нем, только легкая хромота заставляла его ходить с тростью. Он, элегантно прихрамывая, выходил на сцену, неторопливо усаживался в кресло, выжидающе смотрел поверх первого ряда – все ли угомонились, - и начинал незаметно погружать публику в трепет рассказа. Читал он превосходно.
Не забуду, когда мы были с концертами в Ленинграде, как раз во время белых ночей. Его выступления были на «ура», чувствовался какой-то в нем подъем, вдохновение. Спрашиваю: "Что-то вы разошлись, поберегите себя, хватит ли вас на целый месяц?" А он лукаво так: "Вы невнимательны, мой друг, - даже не заметили, что уже в который раз на первый ряд слева садится одна и та же молодая женщина - вот и сегодня, снова с цветами!" - и глаза его излучили радость признания. И действительно, на какой бы площадке он не выступал, непременно в первом ряду, сидела молодая, интересная женщина, на вид лет тридцати.
Читал он в эти дни потрясающе, заставил даже купить в антикварном салоне старинное кресло темного, как йод, ореха. Резная, выгнутая спинка была обита, как и сиденье, французским бархатом болотного цвета, подлокотники опирались на обнаженных нимф, а изогнутые ножки кресла плавно переходили в лапы льва. Казалось, что, сидя в этом кресле, он читает только для одной дамы - той, что сидит в первом ряду.
Из жизни он уходил тяжело - его мучили страшные боли в ногах, и это отразилось на сердце. Схоронили мы его на Ваганьковском. Прошел почти год, как я не был на кладбище, и дал себе слово, что в день его рождения обязательно поеду, положу цветы.
Тут мой сосед широко открыл глаза и загадочно воскликнул: "Вам даже и в голову не придет, кого я там встретил! - И, выдержав паузу, нараспев произнес: "Да-да, именно ее! Ту самую молодую женщину из первого ряда, что бывала на его концертах! Вы можете себе представить мое искреннее удивление, когда на мой вопрос, была ли она знакома с покойным, ответила: "Это мой отец…" Я так и сел на лавку - смотрю на нее безумными глазами, потом, чуть опомнившись: "Вашу маму, - говорю, - случайно не Надеждой зовут?" - "Вы ее знали?!" - оживленно спрашивает она меня вместо ответа. И тут мне впервые в жизни захотелось красиво соврать, сказать, что да, еще как близко был знаком, что прекрасней женщины не встречал никогда в жизни, но я сокрушенно покачал головой: "Н-нет, но я прекрасно знал вашего отца - он был моим другом..." - "Мама умерла годом раньше и все время просила только об одном: никогда не волновать его моим дочерним появлением в его жизни… Она любила его до конца, так и не вышла замуж, хотя были достойные мужчины…" Я слушал ее и начинал узнавать в голосе знакомые, дорогие мне нотки - вспомнились зеленоватые глаза, а в лице угадывались черты навсегда покинувшего меня друга.
