Не знаю, помнишь ли ты, как мы с тобой ходили в лес - не в парк, а в настоящий, большой лес, когда ездили к бабушке. Тебе исполнилось тогда пять лет, и ты впервые летел со мной в самолете. Мне было интересно смотреть на выражение твоего лица, когда поднимался самолет. Ты никак не мог понять, куда уплывала земля, а люди становились все меньше и меньше, а потом исчезли вовсе.
Тогда все было впервые: я в первый раз взял тебя на охоту, ты впервые услышал выстрел и увидел, как упала подбитая птица, а как внимательно ты разглядывал крупные шишки, грибы, листья, деревья и постоянно спрашивал: отчего это так и зачем здесь это. Я тебе объяснял, какие грибы можно есть, а какие - нет, и почему осенью опадают листья с деревьев, как зимуют медведи и ежи, и многое другое. Ты подолгу смотрел то на муравейник, то на пни, усеянные опятами, - все тебе было интересно, и в том, как ты спрашивал, растягивая слова, будто заигрывая, я чувствовал твою благодарность - она была в твоих больших, полных добра и восхищения глазах. Ты уставал, и тогда я нес тебя на руках. Я не знаю, вспоминаешь ли ты это когда-нибудь.
Разве можно забыть зимние деревенские дни, когда запряженная в санки огромная соседская собака несла тебя по сугробам, резко поворачивала, и тогда ты с радостным криком вываливался из саней в снег? Я бежал к тебе, усаживал вновь - и так до безумного детского восторга, когда смех до икоты, изнеможения.
А помнишь ли, что твоей любимой игрой были маленькие самолетики, которые я покупал тебе? Вместе собирая их, клеили, а ты, сидя на стуле за столом, поднимал то один, то второй самолетик, подражая реву мотора, и порой с диким восторгом сталкивал их над головой. Что тогда творилось с тобой! Ты в упоении устраивал настоящие воздушные бои, разбивая «своих и врагов», сломанные крылья, винты и фюзеляжи были разбросаны по комнате. Иногда я наказывал тебя за это – я подвязывал все самолеты к натянутой под потолком струне, и мы подолгу не разговаривали с тобой. Ты тогда уединялся, нарочито равнодушно и небрежно листал попавшуюся на глаза книжку, недовольный, что-то бубнил себе под нос, но упорно не желал просить прощения. Я громко заводил разговор о том, например, что придется нам с мамой одним пойти в зоопарк, и тогда ты, с выражением полного безразличия, не глядя в нашу сторону, мог сказать: "Ну и пожалуйста - я уже был там..." Мое терпение имело предел, но ты не хотел сдаваться. Еще с минуту ты ходил бесцельно по комнате, готовый разрыдаться, - и вот твое сердце наконец не выдерживало напряжения, рвалось на части, и ты бросался ко мне. Крупные слезы мольбы и страдания текли по твоим щекам, капали на мою рубашку, лицо, и я чувствовал, как колотится маленькое твое сердце, и тогда уже мне становилось нестерпимо больно за собственное упрямство и бездушие. В этот момент примирения я готов был на все, что бы ты не попросил. Помнишь ли ты эти минуты, или давно уже все забыл?
Однажды я тебя сильно отшлепал. Как-то мы вышли с тобой на улицу, я держал тебя за руку - и вдруг ты вырвался и резко метнулся перед самой машиной на ту сторону. Я не успел даже крикнуть, как послышался страшный визг тормозов, чей-то крик, - у меня в эту секунду что-то оборвалось внутри. Когда я открыл глаза, ты спокойно стоял на той стороне улицы. Не приходя в себя, я бросился к тебе и с криком о том, что – разве я помню, что я кричал, - сильно шлепал тебя, а ты молча терпел. Немного успокоившись, я опустился перед тобой на корточки - ты вдруг увидел мои полные слез глаза, обхватил меня крепко за шею и долго целовал мое лицо… Мы плакали с тобой, как взрослые мужчины, - молча, крепко обнявшись, и пообещали никогда об этом не вспоминать, словно этого не было совсем.
Ты, вероятно, уже не помнишь, как однажды, гуляя возле дачи, мы с тобой вышли на большую поляну - был прекрасный летний день. Я уверен, что так бывает почти со всеми, когда сознание словно притупляется и ты во власти всего, что тебя окружает, - чистого неба, щебетанья птиц, запаха трав и цветов, всего вокруг, - чувствуешь какое то блаженство, исходящее ото всего. Вот именно это почувствовал и я, упав в траву, - не мог надышаться землей, ее запахом, и у меня невольно выступили слезы. Ты увидел их и спросил, почему я плачу. Я ответил тебе, что это от радости, - тогда ты тоже плюхнулся в траву лицом и прошептал мне: "Я тоже хочу плакать от радости." Мне стало так легко, и я понял одну простую вещь: пока ты способен на такие слезы, то ты будешь добрым и отзывчивым ко всему живому. Помнишь ли ты это?