Последнее танго (Рассказ)

      Эта далеко уже немолодая пара - муж с женой, оба невысокого роста, подтянутые, одеты всегда опрятно и со вкусом, приятной внешности, этакие домашние, мягкие черты - походили скорее всего на фарфоровые статуэтки. Они придавали нашему маленькому уютному городку какой-то неуловимый шарм и были, пожалуй, исключительной его достопримечательностью.
      Ну конечно же, всякий непременно отыщет в своей памяти что - нибудь подобное, порой чудаковатое или чуточку странное, но это обязательно вызовет прилив трогательного и удивительно милого воспоминания.
     Их редко можно было увидеть поодиночке, но когда они прогуливались, держа друг друга за руку, то глядя на них возникало ощущение до неприличия милого, невесть откуда свалившегося счастья, и тогда все вокруг казалось каким - то светлым, чистым, волнительным.  При встрече он коротко приветствовал, склоняя седую голову, а она мило дарила улыбку. И более ничего - никаких пустых, напрасных разговоров и вопросов, словно боялись разменять оставшуюся жизнь по пустякам.  
     Поговаривали, что они из столицы, бывшие солисты балета, но осели у нас, выйдя на пенсию, и еще что здесь не то её, не то его родные места. Жили они уединенно, по большей части замкнуто - видимо, не желая делиться своим уютным счастьем ни с кем, и только пара-тройка  молодых людей изредка провожала их домой после занятий в доме творчества. Они вели там класс бальных танцев и со временем своим заботливым, трепетным отношением друг к другу дали повод для милых и безобидных баек, заслужив этим самым среди молодежи прозвище "старосветские  помещики", и между собой он у них был Афанасий Иванович, а она - Пульхерия Ивановна.
     И на самом деле он обращался к ней не иначе как: "Ольга Сергеевна, будьте добры то-то и то-то..." Или: "Вы не устали, голубушка моя Ольга Сергеевна?..." Все в таком роде, и она вторила ему: "Павел Николаевич, отдохните, вы бы поберегли себя ..." А то и вовсе: "Вы у меня единственный свет в окне, Павел Николаевич", - и взглянет так, как будто и впрямь он светился.
     Молодежь с удовольствием занималась танцами, и как - то сама собой установилась традиция: по субботним вечерам проводить показательные выступления. Вечер обычно завершали Ольга Сергеевна и Павел Николаевич вальсом, а иногда - танго.
     Когда они выходили вальсировать в центр зала, то каким-то образом становилось известно об этом всему дому творчества, и тогда все слетались, как мотыльки на огонек, чтобы посмотреть на это чудо. Она - почти воздушная, в бальном на кринолине платье цвета нежной незабудки, туфлях серебристого цвета, с красиво причесанной хрупкой головкой, точно у бабочки, и он - в черном фраке, с белой ослепительной грудью, набриолиненной головой - держал её под руку, как что-то очень священное. С первых звуков вальса она, чуточку откинув набок голову, легким движением подхватив рукой шлейф платья, метнув искрами глаз, широкими, ловкими поворотами начинала плавно скользить глиссадами по паркету и, увлекаемая партнером уносилась по кругу. Он двигался легко, непринужденно, сверкая лакированными носками, круто разворачивал её, вел то слева направо, то, наоборот, пересекая зал по диагонали и затем вновь вихрем возвращаясь в центр. Только представьте себе, закрыв глаза: зима, жуткая ночь, метель... и вдруг резко распахивается перед вами дверь, из которой вырывается в эту заметь яркий свет и жар натопленной избы - вот чем-то примерно таким был их вальс.
     И вот однажды под вечер, возвращаясь зимой с занятий, Ольга Сергеевна как-то неловко поскользнулась, и Павел Николаевич - не то задумавшись, не то еще что, - не успел вовремя подхватить, удержать её, и она ударилась со всего маху головой о мостовую. Заливаясь слезами, он на руках принес ее в больницу.
      Пролежав недели две в коме, Ольга Сергеевна пришла в себя. Павел Николаевич упросил московское светило медицины приехать и осмотреть Ольгу Сергеевну, и тот, не скрывая и не щадя, дал заключение, добавив в конце: "Что бы я вам посоветовал... Лучше всего забрать ее домой; она не сможет двигаться, и потом, - он помедлил, - будьте готовы к самому худшему в любое время... Вот что я должен вам сказать... Извините меня, но я.., - и он развел беспомощно руками. В один миг Павел Николаевич почувствовал большую душевную усталость. Дома он не отходил от Ольги Сергеевны ни на шаг. Кормил её с ложечки, менял подгузники, носил на руках в ванную, чтобы помыть, сидел рядом но ночам и постоянно уверяя ее, что все будет хорошо, что еще немного - и она начнет ходить. Но как только выходил из комнаты, его охватывало отчаяние; он говорил себе, что никогда этому не быть, и на глаза навертывались слезы.
    - Не терзайтесь, вы не в чем не виноваты, - говорила она тихо, едва связывая слова. - Знаете, я жалею только об одном: что никогда уже не смогу с вами танцевать.
    - Ну что вы, что вы? - бодрился он. - Все еще впереди... Под глазами его синели тени бессонницы, и всякий раз, когда она с большим трудом говорила, на него опять и опять накатывала дикая боль.
    - Обещайте мне, что вы не отправите меня в дом инвалидов... Свою Пульхерию Ивановну... Возьмите меня за руку и держи так... Долго, долго не выпускайте...
    В этих словах Павел Николаевич вдруг почуял какой-то особый, потаенный смысл, отчего еще горячее сжало его горло.
        Ольга Сергеевна дотянула только до весны. Павел Николаевич почти перестал выходить на улицу, потерял интерес к жизни, осунулся, утратил внешний лоск, и когда однажды, прозрачно-синим субботним вечером он появился в зале, то немногие узнали в нем прежнего Павла Николаевича. Лицо его было чужим, невыразимым, резко очертились морщины, в глазах стоял холодный, какой - то неживой блеск. В зале затаилось молчание, никто не смел нарушить тишину. Тогда он прошел в центр и глухим, чужим голосом попросил танго.                        
       Первые аккорды разорвали тишину; все смотрели, как он, выставив перед собой руки, начал медленно двигаться, чередуя плавность с угловатыми поворотами танца, и вдруг он сделал резкий выпад ногой в сторону, едва удерживая невесомый призрак в своих руках, и нежно притянув его к себе, прижался к нему щекой, затем, скользя ногой, он медленно освободил его из объятий. Казалось, что в его руках живая Ольга Сергеевна, невидимая для всех, но только не для него. Лицо его блестело от слез, становясь постепенно узнаваемым.  Зал онемел - смотреть это было невыносимо: последние па он уже не разжимал рук прижатых, к груди, а только, стоя на месте, покачивался из стороны в сторону.
      Музыка неожиданно захлебнулась; все, кто стоял тесным кольцом вокруг Павла Николаевича, в каком-то смятении стали аплодировать, сами не понимая, отчего. Очнувшись, он ощутил, как снова хлынула боль, и медленно, с усилием побрел на воздух.
    После этого вечера его никто больше не видел. И только случайно на третий день его нашли на кладбище. Он сидел на скамье, одетый во фрак, в какой-то неуклюжей позе, откинувшись на оградку; голова его была низко опущена на белоснежную манишку, лаковые туфли были испачканы свежей глиной, и когда его тронули за плечо, то он безжизненно повалился на бок.