Ивану Петровичу было уже под шестьдесят, но пара-тройка старых актеров еще помнили, как осенним утром, лет тридцать пять тому назад, в театре объявился молодой интересный паренек - и прямиком к главрежу; так, мол, и так: «Хочу играть!» - и выложил на стол скромное рекомендательное письмо театральной студии. И, к его нескрываемому удивлению, главный тут же повел его на сцену, где шел прогон спектакля по пьесе Фадеева «Разгром». О чем-то пошептавшись с режиссером, его уложили в повозку, повязав голову бинтом, рассказали, что и как, и в полной темноте выкатили на сцену. Вот так впервые он сыграл крохотную роль красноармейца Фролова, и с нее началась его театральная жизнь.
- На сегодня всё, по домам, - тихо, со свойственной ему натужной хрипотцой, сказал Иван Петрович. – Да, чуть не забыл напомнить: завтра утренний спектакль, все к девяти, смотрите мне - без опоздания! - словно спохватившись, добавил он вдогонку рабочим.
Служба в театре для Ивана складывалась удачно: его занимали во многих спектаклях, роли поручали иногда серьезные, чаще, правда, небольшие, но радость и какое-то детское ликование присутствовало в нем постоянно, оно заполняло все его мысли, все существо.
Он с благодарностью вспоминал Ленинград, театральную студию, куда с большим трудом его приняли, отметив непригодность к актерской профессии, но он все же доказал, что может, и, преодолев скованность, стал одним из лучших в студии. После окончания студии, в долгих поисках театра его случайно занесло в этот провинциальный северный город, где он и осел на всю оставшуюся жизнь.
Но часто безмерная радость бывает недолгой и влечет за собой неотвратимо горький осадок. Вот и с Иваном случилась беда. В третью зиму на выездном спектакле он простыл и, отлежав в больнице три недели с воспалением легких, ко всему прочему, лишился голоса. Его голос потерял красоту, силу, и когда он начинал говорить громко, стараясь донести слова до последних рядов, то голос срывался в неприятный хрип, глох и сипло переходил в шепот. Никакое лечение не помогло, на актерстве можно было ставить жирный крест,
Иван запил, и был вынужден уйти из театра. Жизнь, полная радости, сулящая впереди непременный успех, признание, которая до краев была пронизана мечтой о театре, вдруг резко оборвалась, превратилась в мучительное и беспросветное прозябание.
Бывали моменты, когда Иван пил безбожно, и тогда, сидя среди выпивших мужиков где-нибудь на задворках, со всей своей дикой тоской, хриплым, срывающимся в бездну полного отчаяния голосом начинал читать Есенина. Два года беспорядочной жизни, состарили его лет на десять, и когда однажды на улице он окликнул знакомую костюмершу театра Валентину, то она признала его не сразу.
Иван так бы и болтался по жизни - часто хмельной, меняя одну работу на другую, - а может, и сгинул бы, если б не Валентина. Эта хрупкая, чуть старше его, деловая, хозяйственная, цепкая женщина, уже тогда обратившая на Ивана внимание, оценив его целеустремленность, добрый и простой нрав, почти силком затащила его к директору театра и, упросив взять рабочим сцены, рассудила, что он будет под присмотром, и хотя работа не ах какая, но все лучше, чем грузчик в магазине.
Поначалу Ивану было невыносимо смотреть на сцену, на актеров - боль все еще не утихла, - и порой, сорвавшись, он вновь пил. Пил отчаянно и горько. Казалось, время незаметно рубцевало раны. Иван перебрался жить к Валентине, театр вновь стал домом, постепенно пришло уважение дирекции, но где-то там, глубоко внутри, все же застряла боль, которую невозможно было утолить.
Постепенно смирившись, он стал понемногу втягиваться в работу, знал уже все спектакли назубок, по памяти ставил выгородки из декораций, моментально находил нужную деталь, помогал с реквизитом, а позднее его даже стали замечать на репетициях.
- Серега, ты подожди меня, я сейчас вернусь и мы…, - не договорив, Иван Петрович похлопал по плечу молодого рослого парня.
Два года тому назад Петрович (так доверительно, с уважением обращались к нему рабочие сцены) выдернул Серегу из плохой компании и привел в театр - работать в свою бригаду. Их связывали особые отношения; во-первых, Серега был сиротой и Петрович опекал его, временами подкармливал, относился к нему как к сыну, а во-вторых, их объединяла тайна, о которой никто не знал.
Частенько, разобрав после спектакля декорации и дождавшись, когда все уйдут, Петрович выводил Серегу на авансцену и, как заправский режиссер, сидя в партере, просил читать стихи или играть какой-нибудь отрывок из пьесы, часто перебивая ценными замечаниями, а то и сам выбегал на сцену, показывая, как надо играть. Он ставил Сереге голос, при этом неустанно повторяя: "Чувствуй его силу, слушай, как он звучит, раскрашивай его оттенками, интонацией, не бубни, но и не красуйся им; представь, что голос твой опирается на внутреннюю пружину, а ты управляешь ею: то сжимай, то отпусти, делая посыл до самой галерки".
Серега с увлечением слушал о сверхзадаче, о предлагаемых обстоятельствах, о темпоритме и других заморочках актерского мастерства, и тогда Петрович поднимался, вырастал в его глазах, становился еще более значительным.
Стихи Серега читал увлеченно, но тем не менее делал он это скорее из уважения, чем из собственного желания. Валентина рассказала ему о беде Петровича, и он изо всех сил старался читать книги, статьи, которые советовал Петрович, штудировал учение Станиславского, заучивал монологи, иногда целые сцены, что давалось ему довольно легко, и все же делал это, пожалуй, из сострадания и желания не обидеть. Порой в запальчивости Петрович обрывал чтение и рассказывал уже в который раз, как, живя в Ленинграде, он неоднократно видел на сцене Николая Симонова.
- Потрясающий актер!.. Глыба!.. А какой голос!..Тембр… Необыкновенной силы, поразительной мощи! Когда он выходил и говорил: «Нет правды на земле, но правды нет и выше», - о-о-о, то веришь, становилось жутко: шевелились волосы, голова покрывалась холодным потом, а по спине дико карабкались мурашки.
Обычно Петрович был немногословен, из него порой днями не вытянешь и слова, но иногда его будто прорывало, и тогда все накопившееся обильно разливалось в долгих и пространных монологах.
- А скажи, Серега, ты был когда-нибудь счастлив - ну так, чтоб взахлеб, как говорят, до поросячьева визга, а?
Серега, пожав плечами, стараясь припомнить в свои двадцать лет, когда бы он мог визжать как поросенок, и не вспомнив ни одного подобного случая, неуверенно ответил:
- Да нет, не был, наверно… Видно, судьба такая.
- А я, представляешь, был! - оживившись, продолжал Петрович. - Я ведь с первого дня, как пришел в театр, был постарше тебя, месяца полтора жил здесь. Никто, кроме вахтерши Степановны, и не знал - она скрывала от всех. Спал то в гримерке, то в ложе на стульях, то заберусь в декорации (только бы не попасть на глаза пожарнику!), постелю кулису или задник какой-нибудь - и до утра… Счастлив был безумно, ничего счастливее с тех пор не было, да уже и не будет, - как-то задумчиво, с затаенной грустью в глазах сказал он.
- Какое же это счастье? Скажете тоже... - начал было с усмешкой Серега, но Петрович тут же перебил его:
- Э…в этом то весь и фокус!… Сказали бы сейчас, что вернут мне то время, - я тут же разменял бы, не раздумывая! - И по нему было видно, как в душе и мыслях он менял это время.
- Понимаешь, в человеке все - и хорошее и дрянное, куча всяких задатков, способностей, но все зависит от того, как он этим распорядится… Беда, когда некому подсказать, направить… Сколько так загибло: то не той дорогой поманят, то еще чего… А ты говоришь - "судьба"… Нет, брат, не судьба - здесь нечто иное… Я страшно хочу, чтобы ты овладел мастерством, понял всю прелесть лицедейства... Извини, что тебя мучаю, но ты молод, а молодость не всегда знает чего хочет… Ты, я чувствую органичен, психически подвижен, легко возбудим; поверь, у тебя все получится, ты только верь, верь и работай… Ну, посмотри вокруг: где сейчас Симоновы, где Смоктуновские - нет, безликая серость, сыграет себя в сериале - и уже звезда! Чепуха, вздор! Нет личности, нет глыбы, нет дара, так - жалкое подобие. Представляешь, это ни с чем не сравнимо, понимаешь, когда ты держишь в напряжении зал, сливаешься с ним в единое, и он готов идти за тобой, когда ты уже не ты, а другой, мысли и чувства не твои, то есть… твои, но.., - Петровича все больше заносило, он путался, растерянно смотрел, умоляя в сочувствии и призывая к пониманию.
Немного успокоился. Было видно, как мысли его провалились куда-то вглубь, взгляд, отдельно от него, застыл на Сереге, потом вдруг все вернулось на место и Петрович прохрипел:
- На днях премьера «Дяди Вани»… Я тебя попрошу: ты текст основной сцены держи на слуху, чтобы отлетал, как от зубов, не держал внутренний ритм, и запоминай мизансцены … Скоро и мы тряхнем… Великое дело, если возьмем эту вершину! - И вновь взгляд Петровича потерял осмысленность.
- Да-а... - Но мне кажется, что я не смогу потянуть - слишком уж высокий градус этой сцены, не выдержать такого темпоритма, - стараясь выражаться профессиональным языком, как-то безнадежно выдохнул Серега.
- Ничего, главное - четко уяснить и держать сверхзадачу героя, нести второй план, подтекст… Ну, да мы с тобой об этом еще потолкуем.
- Учиться, юный мой друг, надо на классике. Ничто так не совершенствует актера, в плане мастерства, как пьесы Островского, Чехова, Шекспира и других, - совсем уж менторским тоном, не свойственным ему, хрипло завершил вечер Петрович.
Две недели спустя, состоялась премьера «Дяди Вани». Все черновые и генеральные прогоныСерега торчал за кулисами, и со стороны было видно, как он неотступно следовал взглядом за главным героем, шевеля губами, старался уловить и запомнить не только слова, но и интонации.
Шли премьерные вечера, обкатывался спектакль, декорации не разбирали, и Петрович после спектакля водил Серегу по сцене, фиксируя мизансцены, заставлял их выполнять до автоматизма.
- Ты пойми, - говорил он возбужденно. - Мизансцена должна органически вытекать сама собой из внутреннего состояния героя… В жизни это все на подсознании, а театр – не совсем реальная жизнь, понимаешь?
Серега, кивая головой в знак согласия, ничего не понимая, но видя, как у Петровича блестят глаза от азарта предстоящего, безвольно повторял все, что от него требовали.
В один из вечеров было решено «тряхнуть», как любил выражаться Петрович. Дождавшись, когда все ушли, Серега пробежал на всякий случай через фойе и, вынырнув из мрака зала к авансцене, где ждал его Петрович, волнуясь, сказал:
- Порядок, можно.
Когда оба поднялись с правой стороны портала на сцену, Петрович первым делом открыл занавес и повернул круг на последнюю картину спектакля.
- Серега, дуй туда. - И, показав рукой на осветительную ложу, добавил: - Включи пару фонарей, а я софиты зажгу - думаю, хватит... Правда, - не то спрашивая, не то утверждая, прохрипел он.
Когда все было готово, Петрович еще раз осмотрел декорации и жестом пригласил Серегу на сцену.
- Ну, соберись, вспомни, о чем мы говорили, а я буду тебе подбрасывать реплики из партера. Запомни: у него разом все рухнуло в жизни. Это трагедия. Представь, что завтра дядя Ваня с Соней и матерью будут нищие, под забором, безо всего. Ужас! - стараясь распалить Серегу, Петрович все больше и больше приходил в возбуждение.
- Иди, я начну с монолога Серебрякова, где он предлагает продать дом. Поехали. - И он нежно потрепал Серегу по плечу.
Стараясь как можно точнее нести мысль, Петрович стал произносить монолог Серебрякова:
- Я пригласил вас, господа, чтобы объявить вам... позволит купить в Финляндии небольшую дачу.
- Постой…Мне кажется, что мне изменяет мой слух. Повтори, что ты сказал, - четко копируя интонации и движения актера в спектакле, вступил в диалог Серега.
- Я предлагаю продать имение, - подбросил Петрович.
- Ты продаешь имение - превосходная идея… А куда прикажешь деваться мне со старухой матерью и вот с Соней? - с неподдельной искренностью спросил Серега. - Это непостижимо! Или я с ума сошел, или…или…
Тут Петрович не выдержал и ободряюще захрипел:
- Молодец, умница, отличная реакция! Держи, держи это настроение!
- И вот когда я стал стар, меня хотят выгнать отсюда в шею! - не реагируя на одобрение, продолжал Серега.
- Ваня, дружочек, не надо… Зачем портить хорошие отношения? - сипло взмолился Петрович словами Телегина и тут же хрипловато бросил реплику Серебрякова:
- Господа! Да уймите же его, наконец!
- Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! - кричал на весь зал Серега. - Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! - не унимался Серега.
- Стоп, стоп! - захлопал в ладоши Петрович. - Нет, Серега! Здесь не надо уходить в крик… Это - крик души! Это наивысшая точка душевного потрясения для любого человека… Понимаешь? Что есть еще дороже жизни? Ничего - и вот она рушится на виду у всех… За этим - только сумасшествие… Понимаешь ли ты? - И тут вдруг он не выдержал, стремительно вылетел на сцену. Его всего трясло, глаза дико сверкали, лицо в какое-то мгновение стало неузнаваемым, что даже испугало Серегу, отчего он быстро сбежал в партер.
Петрович метался по сцене как раненый зверь. Наконец, остановившись у стола, в зал полетели раздирающие слова монолога:
- Я погубил свою жизнь, уничтожил лучшие годы своей жизни! Пропала моя жизнь!.. Господи! Как бездарно я прожил ее… Вечные заблуждения молодости, суета, терзания слабого дарования… Боже мой, как чудовищно я обошелся с ней… Каким же надо быть ничтожеством, чтобы так истерзать ее пустыми муками, спесью, самообольщением… Я только сейчас понял, как надо жить. Дайте, дайте, ради бога, мне жить, из меня может выйти Симонов, Смоктуновский… Я с ума схожу… Серега, милый, что мне делать?.. Как жить, Серега-а-а?
Серега был поражен. Во-первых, он никак не мог взять в толк, откуда эти слова, - такого текста в пьесе не было, - и в то же время не мог оторвать взгляда от сцены, ему никогда еще не приходилось видеть такого: Петрович, обессилев, опустился на стул, по щекам его текли слезы, рот перекосило гримасой отчаяния, а слова... да, слова, только сейчас до Сереги дошло, что говорил Петрович без хрипа. Он стоял и, ошеломленный всем, что творилось на сцене, слушал его красивый с бархатным тембром голос.
