ОЛЕГ БАБИНОВ
Москва, Россия
ТАУЭРСКИЙ МОСТ
На Тауэрский мост вхожу, поджавши хвост.
Так лезут на чердак, где бабушкина рухлядь
над бездною висит, как Тауэрский мост –
куда ее качнешь, туда она и рухнет.
Как будто два ферзя на шахматной доске,
с подливой ила съев окрестные фигуры,
осталися одне на тонком волоске –
две бабы, две сестры, две королевы-дуры.
Сгущенный океан, ужатый под корсет –
начало всех калькутт, вирджиний и дерзаний!
Я потерял билет на дарвинов ковчег,
я вымер, как скелет музейный динозаврий!
Найдется ль тот чердак (практически – чертог),
где сложены слова в старинном, твердом виде,
где скажешь «oh my God!» – и возникает Бог?
Почтенный консультант в седом шотландском твиде
с подкладкой из любви (потертый крепдешин),
с улыбкой на губах, уже шепнувших «sorry»,
уходит по реке прочь от вершин, вершин
туда, где горизонт, где горизонт и море.
РЯДОВОЙ РАХМАНИНОВ
Не жалей ни меня, ни прочих нас –
мы родом из века каменного,
но, Господи, слава Тебе, что спас
рядового Рахманинова!
Мы пошьем войну на любой заказ –
хоть тотальную, хоть приталенную,
хоть со стразами, хоть без всяких страз,
необъявленную, отравленную.
Санитар, санитар, не тяни, бросай –
не того потащил ты раненого.
Не спасай меня, но во мне спасай
рядового Рахманинова.
СТЕЖОК
Мне подарили на челне
дубинку и мешок
и право сделать на руне
единственный стежок.
К себе подтягивая нить,
откусывая связь,
хочу судьбу переменить,
себя посторонясь.
Хочу зашить овраг небес,
заштопать их носок -
но почему-то в темный лес
опять ведет стежок.
«Какой ты швец!» – смеются чтец
и на дуде игрец,
которым голоса протез
ковал глухой кузнец.
Струится из дыры в носке
кудрявый господин
и пишет ветром на песке:
«Ты – царь Живиодин!»
Легка бикфордова кишка.
Пинкфлойдова стена
в стране дубинки и мешка
не так чтоб и сплошна.
Мой утлый челн среди стремнин
найдет к руну струю.
Я – бедный царь Живиодин,
и я немножко шью.
СЕРГЕЙ БАЛИЕВ
Ирбит, Россия
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ
отыскать молодые следы на усталой земле
тяжелее, чем Трою-удачу отрыть дилетанту.
проще в рюмке опять утопить все мечты и таланты.
проще душу заблудшую вновь поместить в лазарет.
сон тяжел и недолог, желанья – легки и просты.
сплетены в полумраке святые и грешные мысли.
холодеет мотив, надрывая сердечную мышцу.
леденеют слова золотые сосульками в стынь.
одиночества тень на стене загрунтована наспех.
слой за слоем поверх – бесконечный а ля натюрморт.
а за окнами вновь горизонты распахнуты настежь
и таятся дороги, грозя и сумой, и тюрьмой.
затеряешься в джунглях, саргассах, ущербных кварталах,
проводив все напасти вчерашние смачным плевком.
на похмельные сопли – «зачем?» и «чего не хватало?» –
сам себя успокоишь:»кому в этой жизни легко?»…
разглядеть в прошлогодней траве долгожданный росток,
в неслучайную встречу поверить на выдохе лета –
словно новую жизнь обрести в первом вздохе рассвета,
заселив и освоив безлюдный, казалось, простор.
обернется твой идол, покажется горькое сладким.
и ухмылка сойдет за улыбку, а яд – за елей.
заплутают года, превращаясь в морщины и складки
на усталой, истоптанной, но неоткрытой земле.
выбирать и шагать, сомневаясь. прочувствовать эхо
аритмией в груди – и осколками прошлых побед.
журавли улетают, синицы забились под стрехи.
и фальшивым приамовым кладом сияет рассвет.
преломляются копья и хлебы, вскипает досада
в безуспешной попытке сорвать многослойный покров,
сквозь круги на воде угадать купола Китеж-града
в глубине допотопных озер, в толще звездных миров…
одиночества тень на стене загрунтована белым.
на заре гаснут звезды, как будто сгорев на костре.
поднимается солнце и катится яблоком спелым
по следам молодым. и домучен последний катрен.
в голове прояснится, захлопнется крышка «lenovo».
убаюкает совесть (надолго?) израненный зверь.
отзвеневшее лето скользнет в приоткрытую дверь
и умоет росой, и подаст полотенце льняное…
НАВАЖДЕНИЕ
…та сторожка на отшибе, от селения в сторонке,
мне запомнится ошибкой или прихотью небес?
не случайно я расшибся, оступившись ненароком,
не случайно дотащился до порога через лес…
знаменье иль наважденье?..здесь, в таежной глухомани,
я, охотясь на тайменя, сам попался на крючок.
кто мне послан во спасенье? взгляд дремучий и туманный.
я во власти чаровницы, я под стражу заключен.
здесь по стенам – разнотравье, здесь в котле томится зелье,
где коренья и приправы умоляют – пригуби!
отхлебнешь – и мир подлунный вдруг закружит каруселью,
и стреножит все желанья, словно метя погубить.
истекая черной кровью, обессилев от метаний –
то в ознобе, то в пожаре, то на углях, то в золе –
вдруг очнешься, как споткнешься, на столе блины в сметане,
и воркует чаровница голубицей на заре.
в голове – я только пепел…или нарожден из пепла?
ощущаю крыльев трепет, ощущаю кровоток.
не подбитый сонный стрепет – феникс вырвался из пекла,
взмыл, рванулся против ветра и от устья на исток.
глупо хлопают ресницы – снова мир нерукотворный
протянулся за границы и в зенит, и в горизонт.
человек я или птица? мне вольготно и просторно,
и душа полна желаний, и в движеньях есть резон.
эта женщина – ведунья иль обавница для князя –
статуэткой на крылечке провожает – охрани!
перемешаны столетья, кони ржут у коновязи,
и оттягивает плечи тяжесть кольчатой брони.
кто зовет, какое утро расстилается дорогой?
кто трубит в созывает на охоту иль в поход?
повернусь в седле и вижу – все в тумане за порогом.
развернусь навстречу солнцу и коня – в посыл, вперед!..
…шаг за шагом отступают и сомнения, и хвори.
возвратилось осознанье – или пройдена черта?
пропадает доезжачий, меркнут тени гончей своры.
улыбаюсь как младенец, и слеза моя чиста…
ЯБЛОКО
упаду переспелым яблоком,
покачусь по зеленым травам.
надо мною дрозды и зяблики
славословить начнут исправно.
зашумят-подпоют кустарники
и всплакнет на дорогу ива.
встрепенутся шипы татарника,
опереньем тряхнет крапива.
зазвенят родники-источники
и болотная ухнет жижа.
червоточинки, червоточинки
поторопят – быстрей и ниже…
кто там ласковый, кто там бережный
ждет в грядущем – забудет в прошлом?
и сорвавшись с крутого берега,
поплыву говорливым плесом.
под туманами, вместе с зорями,
неосознанно и попутно,
между бликами и узорами,
вслед за солнцем на жар полудня.
в бесконечной реке – потерею,
позабывший о том, кем создан,
по течению, по течению
все быстрее, все ближе к звездам…
только вечером, поздним вечером,
лишь накроет меня закатом,
вдруг припомню родную веточку,
ту, с которой упал когда-то…
ИВАН БЕЛЕЦКИЙ
Санкт-Петербург, Россия
***
Зимний вечер. Станции под Армавиром.
В три глотка банку ополовинив,
муж допивает и слушает, жена говорит:
«Он вернулся. Он живет где и жил,
через улицу. Стало быть, не секрет,
ты должен знать». И муж, сложив
банку гармошкой, прячет ее в пальто.
«Вряд ли мне интересно. Впрочем, я знаю, кто
будет задет.
«Да, твой отец». «Отец».
Явно пахнуло фермой. Тянутся огоньки.
Тогда было лето. Улица вдоль реки.
«Все началось с собаки, сначала пришла она,
после – хозяин, вроде пришел за ней,
но не за ней». «Отец-то уже в те дни
видел, что будет и отпускал при мне
что-то в твой адрес. И оказался прав».
«Ты же ходил на работу. Август, была жара,
травы гнили ночами, а днем сгорали,
пыль за машиной сворачивалась спиралью».
«Да, ходил на работу. И сейчас бы ходил.
Папа – другое дело. Не сказать, что ему
было дело до чувств или дело до дел
наших с тобой. Было дело до мух
на винограднике, дело до сумасбродства,
чести, как он ее понимал, а он понимал ее просто».
Жалко собаку. Жалко сгоревший сарай.
Жалко трусость и смелость, и даже тягу к труду.
Снаружи под фонарем мелькает перрона край
И люди гуськом переходят реку по льду.
***
Кубанская дикая ночь, вся в известке и сундуках.
Но ничего не спит, так как мешает страх.
Валятся облака, смотрит вниз козодой.
Мается эскадрон, скинутый на постой.
Дом монотонно лежит, темен, скошен, горбат.
Брошенные в полях, умирая, не спят.
С бритвой наискосок, спрятавшись у окна:
«Я помнил о страхе все, но, видать, не все знал».
Страх приходит один и берет под крыло
Черной гравюрной земли, где белеет село.
***
вечер дрожит как царевич как ножичек
няньки зовут садится солнце
тесная шея тесная кожа
нож выпадая перевернется
змейка таращится лес бежит
свита двигает головой
был наследник жив
и нет его
колокол думает бьет в уме
дерево дергается на холме
а над ребенком восходит лубок
с волком с медведем-укусит-за-бок
с вымышленным ангелом за плечом
с небом с ничем
ДМИТРИЙ БЛИЗНЮК
Харьков, Украина
***
Полутьма скрывает изъяны наших душ.
На кухне исподволь закипает вечер,
как вишневый лак в кастрюльке
для заливки покалеченных скрипок:
вот здесь запястья погрыз короед,
а выше дятел терзал предплечья клена.
Выруби телевизор – бедлам из картона.
Убавь же свет и просто наблюдай:
мир расширяется,
точно зрачок с зеленым абажуром
или с волшебно подсвеченным аквариумом;
сиреневая полутьма – это то, что нам нужно,
чтобы душа смелее вышла из тела,
чтобы слова ступали тверже и наглее,
как Маугли, впервые увидевший вечерний город;
иногда и молчание – форма звука,
иногда и тьма – форма света,
и мы обвиваемся тишиной вокруг несказанных слов,
две сумеречные планеты;
обнимая тебя в сумерках, смываю с себя имя,
ценники, угловатые формулы на доске;
слишком много капканов на разумного зверя,
слишком много стеклянных будок внутри.
-
Когда ночь тушит огоньки сознаний
в зеленовато-бронзовых канделябрах тел,
мы на несколько минут становимся такими,
какими нас Господь видеть хотел –
свободные острова без явно очерченных берегов
парят в сдвоенной полутьме неба и моря;
так невидимка свободен во время дождя.
Это чувство накапливалось веками,
когда мы лежали в пещерах на завшивленных шкурах
и зубчатые отблески костра нас согревали –
сытых, сонных.
И в эти мгновения нечто посыпало нас солью –
на стеблях дыхания расцветала тишина –
цветы оранжевой тьмы.
Это власть теней и шепота,
когда отчетливо слышна музыка внутри вен и хрящей,
внутри поцелуев и лицевых костей.
Это вишенки на мясном торте хищника;
и наши объятия – символ нечто большего,
чем инстинкт размножения/наслаждения.
Так мангуст прислушивается к мелодии флейты,
текущей из приоткрытого окна.
И на миг забывает о змеях.
***
Крошки в постели –
инсталляция громадного скворечника,
но все грачи улетели,
и я изучаю твои складчатые веки,
будто серебристо-металлические закаты над городом
пост-ядерного одиночества.
Ты опять не смыла на ночь косметику:
принцесса в белье из лягушачьей кожи,
ты так любишь овсяное печенье –
ребенок в тебе, как в батискафе,
становится на цыпочки
и вглядывается в мир за стеклом,
а там темным-темно,
изредка мелькают грозные тени.
Ночь. Густой свет торшера
цвета гречневого меда на вязком изломе,
твои маленькие ладони – рукопожатие птички,
но прощаясь, ты всегда обвиваешься вокруг шеи,
нащупываешь родинку
и смотришь на замершие отражения
в зеркале прихожей – как мы смотримся –
фотогенично ли?
идиотично ли? –
как и все самодостаточные любовники.
Тишина после тебя – кильватерная пена,
и вот появляются взбаламученные кувшинки
с подводными венами, перерезанными винтом.
На кушетке в приемной парапсихолога
я прокручиваю в голове твой голос,
словно обруч с голубой лентой.
А за окном крадется хромающей рысью осень
и пахнет тлеющими листьями. Лучинки из детства.
И мне все равно, куда тебе нужно деться:
я вижу, как загорается свет
в твоей параллельной жизни,
неприятные мысли, и я присыпаю их тальком –
сопревшие попки младенцев…
-
Стягиваю тугие джинсы с твоих бедер,
точно плотную кожу с рептилии,
вдруг останавливаюсь. Десятки воспоминаний
наслоились друг на друга, став твердыми,
будто жемчужины. Так рождается дежавю.
Так из десятков моих стихотворений
однажды выйдешь ты –
испачканная голубым сиянием, как джемом,
смеющаяся лебедь
с хулиганским засосом на изящной шее…
***
Грачи орали в микрофон,
и весенняя капель зеркально морщилась в лужах, и ворона
с лицом голодного ребенка
жаловалась на жизнь кустам остролиста
и дворнику Ефиму.
А я искал любимую
в прозрачном лесу девушек,
и каждая девушка вертелась каруселью,
и щебетала на птичьем: «я здесь! я здесь!…»
но лопалась застекленная ложь многоэтажек,
акварельный весенний обман расплескался.
Не солнце светило, а лягушонок
колыхался в запотевшей колбе со спиртом.
Золотистые блямбы играли в хлопки,
береза стояла с пустым кулечком в руке,
как сумасшедшая пловчиха
(или Венера Милосская, упакованная в полиэтилен).
Она невпопад смеялась грачами,
но смех не взлетал высоко,
отражался от мокрых деревьев и стен, от света и луж,
как ангельский голос в соборе.
И праправнучки снежинок с грацией ртути
текли по дорогам – по своим журчащим делам.
Хромированная Венеция,
заросший в блестящих трубках и раструбах Харлей.
Не обращая внимания на хрупкий храм Февраля,
я не мог прийти в себя. Последний снег лежал на затылке,
как обедненный – нет – как нищий уран.
Весна – день открытых дверей,
перерезанных вен и рек трамвайными проводами.
Нашествие фальшивых алмазов, ре-диезов.
Румяная печать снегирей разломана.
Вот так в феврале береза надела мамино платье,
и подол ветвей волочился по мокрой земле.
ОКСАНА БОРОВЕЦ
Киев, Украина
***
Это дерево будд – у него золотая кора,
У него корневище, а выше и вещи похлеще,
У подножья зарыта по грудь рукоять топора.
А на ветках – то жолюди – гроздья мужчин или женщин.
Это дерево будд, а под ним, прислонившись, злодей
Пишет детскую сказку про трех поросенков и волка.
А под деревом россыпь опавших за ночь жолюдей,
Чьи блестящие лица глядят из травы одиноко.
Их зарыть бы, а за зиму, глянь, и проклюнется лист.
И поднимется кто-то, повыше на голову прочих.
Но под деревом будд отчего-то и грунт каменист,
И глядят сквозь листву поросячьи голодные очи.
***
Гляди в поля:
Холодным молоком
Там небо опрокинулось, тягуче
На землю полилось кисельной тучей.
Гляди в нее
И думай ни о ком.
Молчи в нее
И с нею говори.
Ответит не волной, но отраженьем,
Но мелких рыб – глубоководным пеньем,
Но словом вслух
И зрением внутри.
Так в девять лет
Стоял ты на краю,
Два раза в молоке отображенный,
Увиденным два раза пораженный.
И так молчал,
Как я не говорю.
Что видел ты,
Чумазый звездочет:
Утопших птиц, проросшую пшеницу?
Ты ведал, стоит только наклониться –
И оловом вода перетечет.
И потому, по косточки в грязи,
Ты вниз смотрел на блики небосвода
И по вселенной прутиком возил,
И дул на воду.
***
Это осенние марши, ты слышишь?
Лбы расшибают каштаны о крыши.
Это нестрашное чучело ночи
Смотрит тоскливо из скважин замочных.
Так получается: утром осенним
Выйдешь на улицу спящим растеньем,
Листьями водишь, колышешься зябко.
Ветер сгребет тебя жадно в охапку
Точно таких же уснувших растений,
Что разучились отбрасывать тени.
Падают листья на руки, на платье.
Осень – скупая и дважды не платит.
Осень уходит с моими долгами.
Осень уходит моими ногами.
ЛЮДМИЛА БУЙЛОВА
Днепр, Украина
ТЕМНЕЕТ НЫНЧЕ РАНО
Невидимая морось. Ах, как же мне охота
уехать, все заботы, оставив на потом.
…Лихие завитушки на кованых воротах,
и мокрые иголки под скользким каблуком.
За резким поворотом издалека заметить
уютную сторожку, теперь уже ничью,
соломенного Пугу, похожего на йети,
и поле, и дорожку, скользящую к ручью.
Как все это знакомо, – под ложечкой заныло…
За пестрой занавеской умыться поспешить:
льняное полотенце, лавандовое мыло,
и в синих незабудках фаянсовый кувшин…
Выбрыкивает память «завалинкины бредни»,
когда лешак являлся по четным выходным.
Надену-ка бабулин батистовый передник,
шутливо препираясь со старым домовым.
Люблю свои пенаты, но выбираюсь редко
и бабушка изрядно была б огорчена,
что сломана ступенька, а хмель обвил беседку
и ломкую крушину не видно из окна.
Натопленная печка, румяные ватрушки,
под желтым абажуром покой и благодать, –
…устроится уютно на вышитой подушке
и в этой пасторальке счастливо засыпать.
На скатерти в стакане букетик сухоцвета.
Мне не пристало время невольно торопить,
подыскивая рифмы, грустить о бабьем лете
под вымученный скрежет колодезной цепи.
Заброшенная дача, денек почти везучий,
что ни к кому не надо проситься на постой.
…Темнеет нынче рано. Причудливые тучи
наполнят полустанок чернильной темнотой.
СКОРО Я УЛЕЧУ В КАБО-ВЕРДЕ
Не ищи. И пускай – привереда, –
скоро я улечу в Кабо-Верде,
с островами Зеленого Мыса
я еще не знакома пока.
Испугавшись себя до икоты,
дотяну до ближайшей субботы,
ускользая неслышно, по-лисьи,
я учусь не валять дурака.
Убежать из постылого плена,
но с лицом отупевшей мурены,
мне удастся сегодня едва ли
оказаться привычно-ничьей.
Посетить неприметной бродягой
вулканический остров Сантьягу,
окунуться до сладкой печали
в темный омут сезонных дождей.
Встретит ласково пестрая Прая
резким запахом зрелой папайи,
где под стоны гавайской гитары
разрезвится креол-донжуан.
И под блики ночного залива,
вспоминать «босоногую диву»*,
наблюдать за танцующей парой
и с востока вдыхать харматан**.
Наши страсти все тише и тише.
Мне удобно с поехавшей крыши
проглядеть паруса каравеллы,
а потом улыбаться хмельно.
Это лучше, чем просто наскучить.
Под бессмертное «Бесаме мучо»,
я на пляже Куэбра Канела
пью одна молодое вино…
___
* певица Сезария Эвора,
**сухой ветер.
И ГРОМОВЕРЖЕЦ ПРОЧЕТИЛ…
Мне долгих слов не говори,
но фраз галоп…
Помашет зонтиком вдали
простой укроп,
запахнет мятою лесной
на берегу
и как прошедшею весной,
я убегу…
Какой неведомый досуг, –
души елей…
и равномерный, дробный звук,
ночных дождей,
и влагой щедро окропив
косой овраг,
властитель грома прочертил
над ним зигзаг…
Неспешный аист проплывет,
качнув крылом…
Заветный узел он несет
в знакомый дом…
Блеснувших слов зеленый сад,
покой в душе
и не найдешь такой расклад
у Фаберже…
Как мне смириться с этим днем,
когда вокруг,
под запотевшим фонарем
очерчен круг…
Как на последнем этаже,
задержишь вздох,
чтоб не пророс в мой душе
чертополох…
*
…Дождями напоенный сад,
калитки всхлип
и утонченный аромат
цветущих лип…
АНТОН ВАСЕЦКИЙ
Москва, Россия
***
Только черный костюм.
Никакого другого костюма.
Прогуляться к мосту,
постоять неподвижно, бездумно,
как больной позвонок
в поясничном отделе;
как школьник
ждет-пождет свой последний звонок,
подперев подоконник.
Он, конечно, глубокий знаток
иссушающих болей;
злых депрессий; стреляний в висок;
вековых меланхолий.
Поражен острой формой поэзии
в самые фибры,
словно ласковым лезвием
неходового калибра.
Он стоит в переполненном зале,
отчетливо видя
в благородной печали
себя, как приедет и выйдет
через годы на мост
и сравнит изменившийся город
с тем, который не подозревал,
что окажется дорог.
Встанет, как ресторан,
прогоревший на зимних дисконтах,
надломившийся башенный кран
на краю горизонта,
мост у речки у чертовой
с выряженным одиночкой,
нацепившим все черное
летом, включая сорочку.
***
Детей становилось меньше. Игрушек – больше.
Пока не стемнело, я поиграл во все.
Потом мы смотрели кино, снятое в Польше,
о бравых танкистах и их беззаботном псе.
Потом я остался один, кого не забрали,
стойкий, как этот танковый экипаж.
Со сторожихой по имени баба Валя
мы обошли за этажом этаж.
Группу за группой, везде закрывая плотно
окна с дверями и выключая свет.
Плакать хотелось, но я был, как Валя Котик,
когда залезал засыпать под колючий плед.
Не выдающий ни горечи, ни печали,
хотя и страшное что-то произошло.
И не поверил, когда вдруг с улицы постучали,
и улыбнулся папа через стекло.
Сколько бы лет, километров, людей, событий
ни разделяло меня и тот детский сад,
я и теперь, ощущая себя оставленным и забытым,
иной раз ловлю на себе этот взгляд.
***
Снег десантируется
с облаков поутру
хлопьями, слипшимися
и густыми, как пена,
ветви и крыши
укутывая постепенно,
двор покрывая, скамейку,
крыльцо, конуру.
Выйдя из будки и видя
большой белый ком
в миске на фоне
прекрасного нового мира,
старый дворняга
себя ощущает щенком,
вдруг получившим на завтрак
тарелку пломбира.
Точно не помня,
кто мог это быть из детей,
что за уехавшая
без возврата девчонка,
пес тонет в миске
всей мордой беззубой своей,
машет хвостом благодарно
и чавкает громко.
ПАВЕЛ ВЕЛИКЖАНИН
Волжский, Россия
***
Был черствый хлеб, что слаще сдоб,
Был ратный труд, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукою, смолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
А там своя была страда,
И возвращались похоронки
В артели вдовьего труда,
В деревни на глухой сторонке.
Кружили, словно воронье,
Над опустевшими домами.
Кололо жесткое жнивье
Босое сердце старой маме…
***
Давно отгремели раскатами грозы.
Холодные слезы роняя устало,
Уходят дожди бесконечным обозом,
Смывая осевшую пыль с пьедесталов.
Серебряной ваксой ботинки начистив,
Паук расставляет осенние сети,
И красные книги сгорающих листьев
Лениво читает задумчивый ветер.
Земля забинтована марлей тумана.
От жарких боев безрассудного лета
Остались еще не зажившие раны
И зрелая мудрость живого поэта.
Он здесь, рядом с нами, но выше немного.
Осеннее солнце пробилось сквозь тучи.
Меж мокрых полей потерялась дорога,
Как с неба упавший, растаявший лучик…
***
Я вбиваю ноги-гвозди
В деревянную планету,
С неба звезды рву, как грозди,
И вино давлю из света.
Я хотел воды напиться
В неисчерпанном колодце,
Но прозрачная водица
Утекла уже в болотце.
Здесь торгуют, тут рыдают,
Там сидят в дешевом цирке,
И тихонько умирают,
Лица сделав по копирке.
В центре этой круговерти,
Где сердца зашлись в чечетке,
Я плыву по морю смерти
На дощатой серой лодке.
В ней полно мышиных дырок,
У весла отбита лопасть.
Я – магнитный полюс мира,
Улетающего в пропасть.
БОРИС ВОЛЬФСОН
Ростов-на-Дону, Россия
ТОЧКА ВОЗВРАТА
Наш мир когда-то был рожден
по слову или же из слова.
Слова истерлись как основа
почти распавшихся времен.
И вот, забыв про светофор,
везет в безмолвие изгнанья
слова и знаки препинанья
сомнамбулический шофер.
Он кто угодно, но не трус,
скорее – несколько рассеян,
но твердо помнит, что на север
доставить должен этот груз.
Бросая взгляд поверх голов,
в край пауз, вздохов, междометий
он, как рыбак с тяжелой сетью,
угрюмо тащит свой улов.
Дорогой снежною пыля,
он, все еще владея речью,
теряет сущность человечью
близ абсолютного нуля.
Под ним замерзший материк,
и Бог над ним не безобиден,
и мир безлюден и безвиден,
поскольку снова безъязык.
След шин дробится, как пунктир
в конце измятого листочка.
И лишь любовь горит, как точка,
с которой вновь начнется мир.
***
Узкий лист препарирует каплю, смотри:
он разрезал ее пополам, будто скальпель,
обнаружив, что капля содержит внутри
пару точно таких же уменьшенных капель.
Их короткая роль до предела проста:
превратившись в две линзы у острого края,
эти капли, сползая по стенкам листа,
в свой черед препарируют их, преломляя.
Искажается смысл, ускользает из рук
пониманье единства разъятой природы.
Но шлифует две капли седой Левенгук,
как когда-то Гораций латинские оды.
Он их вставит торжественно в свой микроскоп,
винт подкрутит, с огнем неофита во взоре
изучая бесчисленных рыбок-амеб
и морские сраженья галер-инфузорий.
Он открыл этот мир, отодвинул засов
и спешит разобраться во всем понемногу.
Остальное потом разъяснит Пикассо,
сам идущий порой за советом к Ван Гогу.
Ну а в каплях бушует нешуточный шторм,
порождая научные свары и споры:
Гейзенбергу учиться советует Борн,
нет конца разногласьям Эйнштейна и Бора.
Их поэт примирит, говоря: нацеди
молодого вина ― чтоб до самого края –
и сквозь призму стакана беспечно следи,
как две капли скользят, на краю замирая.
Влажный след повторяет листа кривизну –
знак вопроса, незнания нашего знак ли –
с точкой там, где сливаются снова в одну
отразившие небо бездонные капли.
***
Мы говорим: «По логике вещей».
Но где же тот профессор кислых щей,
который нам покажет эти вещи –
да так, чтобы иные знатоки,
вкусив с утра лекарство от тоски,
не восклицали: «Он опять клевещет!»?
А с логикой у нас совсем беда:
мы плохо различаем «нет» и «да»,
не признаем «быть может» и «как будто»,
и суеверье верою зовем,
и третий нужен нам, когда вдвоем –
побыть вдвоем нам выпала минута.
Но – «терциум нон датур*» – не дано
нам третьего дождаться: он давно
с двумя другими осушает тару, –
один – Отец, другой – бесплотный Дух,
а наш – Сынок – моложе этих двух,
но тоже не дурак хлебнуть нектару.
А с пьяных глаз двоится естество,
троится, переходит в вещество
энергия отчаянного зова.
Но остывает вещь, теряя вид,
и буквы покидают алфавит,
и точка там, где раньше было Слово.
…………………………………
Проснемся на рассвете: голова
еще бастует, но слова, слова
всплывают в ней и, резкость обретая,
с души похмельной сбрасывают гнет.
А Третий нашу точку зачеркнет:
«Не бойтесь, – скажет, – это запятая».
___
* Tertium non datur (лат.) – принцип классической формальной логики, утверждающий, что всякое суждение или истинно, или ложно, третьего не дано (закон исключенного третьего).
АННА ГАЛАНИНА
Москва, Россия
***
Париж… Ну что тебе Париж?
Идешь ли, едешь – все паришь,
и сколько б ты ни прошагал –
паришь не меньше, чем Шагал,
над островами рыжих крыш,
где дождь грассирует, и тишь,
над сонным городом паришь…
Но тут часы пробьют: «пора».
Ты расторопней топора
скользнешь, проснешься… Поглядишь –
окно, бульвар, какой-то стриж,
и старый клен чертовски рыж,
и чехарда московских крыш…
Вздохнешь, зевнешь с балкона: «ишь,
Париж»… Ну что тебе Париж.
***
На Маросейке моросит…
И день-деньской, и вечер каждый
скрипит Бульварное в оси
у стен Москвы малоэтажной.
Под капюшоном до бровей
идешь, нелепый и неловкий,
всех встречных зонтичных правей
от Маросейки до Покровки.
Брусчатка усмиряет шаг
у подворотни в переулке –
здесь не живут и не спешат,
и каждый звук простой и гулкий.
Прийти сюда – смешной зарок.
Все возвращается. Ты тоже.
Тебя берет под козырек
подъезд, на воина похожий.
Решеток ржавая броня
и баррикадами ступени,
и двери битые хранят
полы, что о тебе скрипели.
В кармане штоф, походный нож,
горбушка, ливерка, газета.
В окне все дождь… Ты все идешь
к окну, где свет. В дому без света.
***
Старая лестница в пять ступеней
каждый твой шаг провожает шепотом.
Двери… Звонки здесь давно не пели –
вдруг задохнулись и проскрипели,
что паутиной проводка штопана.
В доме…
Паук паутину моет
и протирает окно газетами –
теми, что прячут узор обоев.
У паука есть внучата – двое,
и от соседки пяток. Не сетует.
Не отдыхая, сплетает нити:
сигнализация – дело сложное.
Муха приблудная – чуть в подпитии,
вечно жужжит по углам. Убить бы.
Не по-соседски – не толстокожие.
Не человеки.
Входи – не бойся,
места хватает, и пищи вдоволь, и
спит оловянно-бессмертно войско
в старой коробке, где слон и поезд,
и человечии куклы – вдовами.
НАТАЛЬЯ ГОРЯЩЕНКО
Москва, Россия
***
Жизнь придет, у нее – будут твои глаза.
Захохочет гром, как злодей из фильма,
Как холодный душ потечет гроза –
Значит утро, все-таки наступило.
И тогда в тебе вдруг растает лед -
Как в бокале виски, смешается и исчезнет.
Твой бумажный голубь уходит опять в полет
И приносит в клюве лекарство от всех болезней.
И отброшенный хвост начинает опять отрастать,
И подушка в смятеньи теряет перья.
И мурашки внутри… и Господи, не оставь,
Не сейчас, когда я в тебя верю.
Заиграет май свой извечный хит.
Я иду домой, а за мною следом
Дребезжат и глотают колеса стихи –
Изобретенные мной велосипеды.
***
кому скейт кому ски
кому фуагра кому печень трески
кому крым кому срам
кому на работу вставать по утрам
кому старики инвалиды и дети
кому небывало высокий рейтинг
кому похоронка кому почет и медали
кому лагеря строил добрый сталин
кому давка в метро кому пол-москвы в руинах
кому комсомолка спортсменка кому балерина
кому пистолет золотой кому пули в спину
кому приговор за репост картинок
кому только спросить кому на прием к онкологу
кому фиеста по ком звонит колокол
кому бить челом кому помазание на царство
кому страх и ненависть величиной с государство
кому вставанье с колен импортозамещение
кому за все это просить прощения
***
Отпусти, оставь, устарел устав, и сама пуста.
Запишись в спортзал, почитай всяких умных книжек;
Если сможешь стерпеть и выжить,
То сумеешь и кем-то стать.
Помолчи, тишина склеит зубы, тянучая, как нуга, -
Квест покруче огней, вод и медных труб.
Посиди у реки, и увидишь, плывет твой труп -
Самого страшного твоего врага.
НАТАША ДЕНИСОВА
Краснодар, Россия
ЗВЕЗДЫ НАД ЭТИМИ ФЛАГАМИ
есть вещи, от которых не принято сходить с ума.
так странно, что из детей вырастаем мы.
странно, что мы терпим себя,
свыкаемся с собой, будто с новой одеждой,
совершенно равнодушные, совершенно не нежные.
все это как цветение души и то, что цветения неизбежнее,
запах реки разливается как только ты распахиваешь глаза.
ты несешь в себе серебро всех встреч и разлук,
тихий голос какого-то случайного человека из метро.
что-то трепещет внутри, будто взведен курок,
и каждый шаг приближает к выстрелу.
бывало, лет в десять стоишь на висячем мостике,
внизу бежит псекупс, так шумит, что закладывает уши,
и ты не знаешь, что будет лучше –
остаться здесь и слушать,
или уехать к чужой воде…
но только навсегда, обязательно навсегда.
все эти книги о том, что каждый из нас солдат
невидимой войны без ружей и автоматов,
о том, что только лишь сердце свято,
и оно выведет тебя из любой тьмы…
зачем эти книги читали мы,
именно мы?
у меня есть белое платье, белое от зимы,
есть какая-то далекая спрятанная тишина,
и молчание мое как неопалимая купина
бережет меня от бога этого мира.
и если спросишь – во что я теперь верю?
я отвечу – «мы играли вам на свирели,
и вы не плясали, мы пели вам плачевные песни,
и вы не плакали…»
звезды так
так незаметны над этими флагами.
ЦВЕТИ ОТВАЖНО
никому не верь.
это ведь здесь башлачев выходил из таверн
в вечный снег, в вечный снег и смог.
и бежала собака худая со всех ног
за ним, дрожащим как оголенный провод.
а затем наступало время, а затем наступал холод;
бесконечность для тех,
кто стал отсчитывать дни без…
никому не верь. это ведь здесь укрывает наст
трамваи города трех революций.
и, кажется, где-то на остановке
печальный стоит бродский,
проклиная дожди или ветер,
или тех, кто забыл, что был светел,
кто не выдержал и покинул.
и вечер плывет синий,
и вечер плывет синий.
говорят, что грустные все в россии,
словно бы вода вместо крови,
словно бы текут енисей и лена
по венам которое поколение.
говорят, что мы – отголоски зимы
сумасшедшего семнадцатого года.
это правда.
никому не верь.
помнишь, как у ахматовой:
«нас покориться никто не заставит»?
неужели ты не понимаешь,
что мы последние у заставы,
что за нами что-то, для чего не найти слов?
мы как деревья, расцветающие во дворах,
этих крохотных дворах панельных девятиэтажек.
цвети отважно.
Я – ДРУГАЯ РЕКА
все всегда начинается с реки. любой мир, любая любовь.
существовавшие до наверняка возразят –
слышишь ветер, прорывающийся сквозь ветви ив?
быть может, то, что я написала –
это только голос реки,
все во мне – это голос реки?
я смотрела на нее так долго,
что в другом времени умерла рахиль,
она состарилась, морщины испещрили ее сердце,
во дворе облетела смоковница.
я – другая река.
быть может, над степью живет бог,
над небом живет бог,
и облако – белый его рукав,
и осень цветом как у него глаза,
и сам он рос у земной реки.
поэтому души наши так похожи на светлячков,
июльских светлячков, летящих над водами.
и по настроению ходит бог с неводом,
но настроения часто нет.
я – другая река.
волны накрывают волны как лепестки,
вязкие сумерки пробуждают цикад.
трава склоняется над водой,
водоросли цветут.
и если ты говоришь,
если ты все еще говоришь со мной –
знай, это я мысли твои краду,
это я превращаю их в речной шум,
в запах.
земные воины истлевают в земных латах,
солнце расширяется, производит больше света…
только чтоб исчезнуть нужно мало храбрости,
во мне нет этого.
я – другая река.
ЮЛИЯ ДОЛГАНОВСКИХ
Екатеринбург, Россия
НЕВЕСОННОСТЬ
Скрипит сухими ребрами кровать –
ты вертишься, ты ей мешаешь спать.
Пытаясь обуздать гнедые мысли –
пусть руки в невесонности повисли –
нащупываешь ржавые ключи,
и, ковыряя скважину в ночи –
замочную, увы, не буровую –
попытку отсчитав сороковую,
распахиваешь ветхую овчарню…
(откашляешься, выпьешь кружку чаю)
О, Пастырь мой, совет дай, научи –
огниво, воздух, сено, кирпичи,
котел готов для жертвенного брашна,
но… брошу нож – скачи, овца, скачи
по снам моим – и россыпью барашков
расцвечен будет черный небосвод.
А если посмотреть наоборот?
Ты спишь – гнездовье мыслей в тишине,
прядут ушами тени на стене –
покорно ждут рассвета (ветра ль? смерти?)
Вертеп готов – в него приходит ветер,
роняет в землю первую звезду.
И – если я ключами попаду –
овчарня выпустит тебя на волю –
скачи, овца, скачи! Белеет поле –
укрытия не будет до весны.
Вернись, овца, твое спасенье – сны.
Сочту мои стада – тогда уйду,
во сне увидев первую звезду.
Котлы вскипят для поминальных брашен –
огниво, ветер… ты отбросишь нож –
посмотришь в небо. Может быть, найдешь
бегущих вдаль несчитанных барашков.
HOMO PALIMPSEST*
От «Черного квадрата» до Софокла,
от первой обезьяны до меня
лежит листок бумаги – тонкой, блеклой –
которой удалось бежать огня.
Мой цвет шутя соскабливают дети,
мои поэзы злое время ест –
так в эволюционной эстафете
выигрывает Homo palimpsest.
___
*Палимпсест (греч. – palipmpseston – вновь соскобленный) – древняя рукопись на пергаменте, написанная по смытому или соскобленному тексту.
РЕКИ, РЕКА
Реки, река, пока я слышу,
пока я слушаю тебя.
Твой берег, разнотравьем вышит,
колышет легких жеребят.
Нальются силою копыта,
придет высокая вода –
дорогою подземной, скрытой
уйдет, казалось, навсегда.
Молчит река – мелеют строки,
тускнеют гривы жеребцов,
но гераклитовы потоки
сквозь соломоново кольцо
смягчают берег, что колышет
новорожденных жеребят.
Реки, река, пока я слышу,
пока я слушаю тебя.
ОЛЕГ ДУХОВНЫЙ
Николаев, Украина
***
Прошла любовь, завяли помидоры,
ботинки врозь и нам не по пути –
но этот день, но этот свет медовый
мне говорят, что ангел во плоти
кружит, как лист,
витает где-то рядом,
еще не бабочка, но кокон шелкопряда,
и букву эр еще не говорит –
но что там синим пламенем горит? -
держи меня, соломинка, держись,
ты чувствуешь, как вытекает жизнь
из недр моих в твои резервуары?
Гуд бай, май лав,
одни оревуары
приветствуют на финишном отрезке.
Все принимаю, но зачем так резко,
без экивоков, вытолкнув взашей,
порвалась нить -
так ниточкой зашей
и начинай любить себя по-новой:
тычинка, пестик, клеточка генома –
скажи, кого теперь боготворить? -
ступай на ощупь -
сфера вакуоли,
и хаос жизни, волны сладкой боли,
и вздох последний, чтоб благодарить!
***
Дом деревянный стоит, скрипучий,
огромный, как родительский чемодан,
посылки в мешковине с печатью сургучной,
с очень ценным, наверное, чем-то там.
И бежишь, и катишься, и летишь на велике,
облизываешь губы, капает сургуч,
почта привокзальная, нам туда не велено,
но мы же не нарочно, это санки с круч
съехали, заехали
черным зимним вечером
по мосткам бревенчатым
в кляксы телеграмм.
Ах, смола сургучная
и слеза горючая,
все хожу, канючу я:
«Больше я не буду, честно-честно, мам…»!
ДОЛЬЧЕ ВИТА
Ну, что еще нужно –
кофе, море, перистые облака,
девы вокруг щебечут –
и пусть где-то маячит драма, но пока –
вот она, пахлава со щербетом!
И ничего не болит –
тьфу, тьфу, тьфу! –
и стих слагается сам собой…
Неужели для этого мама в тифу
лежала? Впору уйти в запой.
Отец рыл для нее землянку,
устроил что-то вроде vip-лазарета.
Доктор потом изумлялся,
что она выжила.
Благодарю за это.
Хорошо ни о чем не думать,
полагая, что мир сей создан
для этой минутной, увы, минуты.
Что я маме дарил? Духи? Мимозы?
Не помню. Вернее, смутно.
Цеди теперь свой –
ну как без него! –
мохито,
расставляя слова в обреченном судьбой порядке.
Море сияет, как шкатулка из малахита,
но закрою глаза –
и с прошлым играю в прятки.
ДАРЬЯ ИЛЬГОВА
Москва, Россия
***
А жизнью правит свой водоворот –
Стремительный, всезнающий, красивый,
Не признающий жалости плаксивой.
Такая удивительная сила,
Что иногда аж оторопь берет.
Он нес тебя, крутя земную твердь,
До дальней точки нового отсчета,
Показывал овраги и высоты.
Сиди теперь и разбирайся, кто ты,
Чтобы не стыдно было умереть.
Мы думали, у юности в плену,
Когда вперед неистово бежали,
Что будет прощена любая шалость,
Что хватит сил, и времени, и жара
На эту жизнь и на еще одну.
Смотри теперь, как мягок и богат
Вечерний сумрак, ласковый, медовый,
Как ночь ступает, шелестя подолом.
Какой рассвет нам день готовит новый,
Какой закат.
***
Пока лихи выделывать кульбиты,
Смеясь над солью жизненной игры.
Но ты же знаешь, много будем биты
За щедрые небесные дары.
За то, что жизнь опять дает отсрочку,
Бурлит, не отправляет на покой.
Ты сознаешь, что ты лишь Божья точка?
Лишь Божья завитушка над строкой?
Не оттого ли вечная тревога,
Извилистые, сложные пути,
Что есть надежда, пусть ее немного,
Когда-нибудь до слова дорасти.
***
О, нет, не даже мыслящий тростник,
А медленно поющая былинка,
Растущая на немощи суглинка
И от земли впитавшая язык.
И дух твой выжжен в солнечных лучах,
И травяной твой лоб росой отмечен,
И светлый путь твой тих и бесконечен,
Как ни пытайся заново начать.