ПОЛИНА ПОТАПОВА
Челябинск, Россия
ТРАВА НА ПЕСКЕ
обрастаю стеной из камня,
и все тише мой бог и реже…
накидайте в лицо песка мне
с ваших призрачных побережий.
чтоб не прятал – мол, все в порядке –
нервных вспышек за приступ лени.
столько всяких в навозной грядке
нераскрывшихся преступлений.
покопайтесь в моих подкорках,
закидайте сомнений лужи,
и покатится жизнь под горку…
впрочем, кажется, мне не «ну же!»
на урале мороз крепчает,
но медведи без шапок ходят,
а у вас – все одно: скрип чаек
и не верит душа погоде.
не поеду я в ваши кущи
ни одетым, как есть, ни голым.
я останусь. трава же гуще
разрастается, если горлом?
КАЖЕТСЯ, ИЛИ ВЕСЕННИЙ ЗВЕРИНЕЦ
я точно слышу дождь идет по крыше
и ясно вижу морды серых крыс
еще не волки но уже не мыши
глядят молчком и ты об этом тссс
зима клубочком спит не зная раю
отдать себя во сне боится сну
коты в полете с крыши замирают
впечатываясь в небо и весну
чтоб стая пустолайкающих самок
наставила под каждым снимком во!
но безысходно кафкающий замок
в бесхозный двор впускает никого
гуляет ветер между черепицей
стучат по крыше точно кирзачи
огромные откормленные птицы
немолчно полуночные грачи
а под ногами хлябь и мелководье
так март стои'т и мимо не течет
круги в глазах рябят и не подводит
под монастырь звериное чутье
и время воет волком в тайне выжив
и близится твой час
ему ли врать
и верится
что дождь сорвался с крыши
и кажется не страшно умирать
СМОТРЯЩИЙ ИЗ ТИШИНЫ
Он снаружи глядит в окно, а наскучит – кто вы,
чтоб прикидываться бессмертными! – намекнет.
(…поутру приходил знакомиться участковый.
и спросил еще про соседа: буянит? пьет?)
Заряжаясь от солнца утром и тая в небе,
он способен метать отравленные лучи.
(…ну, бывает, напьется. ну, поломает мебель.
ну, покроет всех матом. главное – не молчит)
А ночами – бельмом
фонарного глаза светит,
смерти ближе,
бледней покойника –
страшный вид.
(…я не знаю, чего рассказывать о соседе.
если слышу я – мне спокойно. пускай шумит.)
Он в агонии пьяной не пробивает стены.
(лучше б он – не алкаш сосед – был бы слышен мне)
Он, безмолвно давя на нервы, вскрывает вены.
(лучше б громко – мне страшно в мертвенной тишине)
Он стучится внутри, но глухо, почти не слышно,
где-то слева он смог вломиться в мой мир – туда,
где меня не найти, откуда я тихо вышла,
зная: нет на него милиции.
И суда.
АННА ПРОТАСОВА
Киев, Украина
***
Снаружи холоднее, чем внутри.
Едва остепенившись, я на три
экзамен сдам и письменный, и устный.
Сосед соринки вытянет из глаз.
И я ему шепну, что родилась
в каком-то невозможном захолустье.
Что помню жизнь как утренний подъем,
как первого конспекта окоем,
как слоган в опостылевшей рекламе.
Куда-то убегает объектив.
Лежит сосед, затылок обхватив
шершавыми, что твой наждак, руками.
Шумит на кухне незакрытый кран.
Стоит пустой театр Батаклан.
Еще немного – и начнется действо.
Покуда в зале не погасят свет,
мы сохраняем память, как скелет,
и номерок в кармане – чтоб одеться.
***
комната не сгорела птичка не умерла
выглянешь из подвала света хоть отбавляй
сгорбленные пейзажи кладбище у двора
плачет на остановке глупая Лореляй
палочку поднимает уличный дирижер
здесь тебе не Тангейзер и котелок сними
вытащи бутоньерку вспомни куда пришел
бредит под одеялом уличная Мими
темные коридоры длинные номера
тронется эскалатор не отыскать перил
комната не сгорела птичка не умерла
город куда прибуду может быть не Берлин
***
опять остановился и нашел
потерянный жетон на дне кармана
дела теперь пожалуй что нормально
дела теперь пожалуй хорошо
хотя и непохоже на весну
к асфальту липнет тонкая подошва
как будто повар будущее с прошлым
смешал и дегустировать рискнул
как будто что имел он все отдал
за вид на опустевшие палатки
на те скамейки в шахматном порядке
за переход проложенный туда
ВАЛЕРИЙ РЕМЕНЮК
Выборг, Россия
БЕСЕДА
Жил да был один художник, жизнерадостный вначале,
Да с годами потускнели и веселие, и прыть,
Но зато он научился разговаривать с вещами,
Так что даже старый зонтик удалось разговорить.
Он берет его с собою и гуляет по аллеям
Исторического парка от калитки до пруда,
И беседует о жизни, наблюдая, как алеет
Утонувшая в закате невысокая гряда.
Растопыривает зонтик, если брызнули осадки,
И легко отодвигает надвигающийся фронт,
И тогда-то проявляет потаенные повадки,
И бубнит над головою распоясавшийся зонт:
Где он был и что он видел, как дела и настроенье –
Подвывает помаленьку, непогодою гоним.
Отличается, однако, небывалым самомненьем –
Он в ответе за здоровье тех, кто пользуется им!
Или вот еще картина: наш художник у камина
И просвечивает красным сухощавая ладонь.
Для него во всех аптеках нет полезней витамина,
Чем мерцающие угли да пылающий огонь.
Он беседует с камином и с поленьями толкует
О сегодняшней печали и бессмысленном былом,
И огонь на то вздыхает, и на вазочке бликует,
И напитывает вечер ароматом и теплом.
А приталенная ваза из китайского фарфора,
Нестареющий ребенок, озорная травести,
Замечательный напарник для большого разговора -
Словно ракушка, бормочет, если к уху поднести.
И беседует художник среди бликов, среди пятен
С образцами интерьера в оглушающей тиши.
Он, конечно, не лунатик, не напился и не спятил.
Просто, умерли родные.
Не осталось
Ни души.
ВНУЧКЕ НА ДОРОЖКУ
Ну, что ж, отправляйся! Смотри, как положено, в оба,
Пусть даже попутчики и хороши, и галантны –
На этой земле накопилась гигантская злоба,
Хотя проживают на ней далеко не гиганты.
Утробная злоба присуща и сирым, и сытым.
В ней носятся атомы тысячелетнего праха.
Густая и липкая, будто расплавленный битум,
Хотя, по природе, она лишь защита от страха.
Живое страшится обиды, беды и потери,
Страшится остаться во дне, что становится прошлым.
Но ты все равно отворяй непослушные двери,
А страха не бойся, и он не прилипнет к подошвам.
Пускай ураганы рассеются ласковым бризом.
Пускай убежденья твои не останутся зыбки.
Пускай для тебя не окажутся горьким сюрпризом
Хула и предательство вместо ответной улыбки.
Тебя ожидают пути в необычные страны.
А радости будут, хотя и не очень-то часты.
И пусть тебе служат в дороге надежной охраной
Все детские сказки, что мы тебе пели на счастье.
Ну, что же, пора. Дай, пожму твою теплую лапку!
Уже на щеке твоей привкус и ветра, и пыли.
А если взгрустнется, подумай про дедку и бабку –
Они тебя любят, в каком бы пространстве ни жили…
ВЫШИВКА КРЕСТИКОМ
Все больше уходят сверстники –
Пейзаж и убог, и нищ.
И смерть вышивает крестиком
По серой канве кладбищ.
Поэты! А вы не верьте ей!
Творите, гореть спеша!
Тогда настает бессмертие,
Когда отлетит душа.
Пишите, гоня сомнения,
Стремитесь себя раздать.
Ведь титул и статус гения –
Посмертная благодать.
И если тепло и тесненько
Сожмет и тебя земля,
Судьба нарисует крестиком
Бессмертия вензеля.
АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ
Ростов-на-Дону, Россия
СВЕРХНОВАЯ
Когда холодные циклоны почти утихнут над землей,
и станет мхом на южных склонах перегоревший рыжий слой,
замельтешат в пещерах крылья, покинет отмели отлив
уже с одной свинцовой пылью…
Когда, коросту соскоблив,
перетерев бетон на щебень в пространствах всех материков,
пойдет назад лиловый гребень тысячелетних ледников…
Когда из почв, насквозь прогорклых, из глубины, из черноты,
на остеклованных пригорках родятся странные цветы,
в кустарниках пролягут тропы, проснутся шорохи… Когда
в огромных кратерах Европы заплещет талая вода…
Когда в долине Потомака, встречая свой последний день,
разумная полусобака ударит кремнем о кремень,
и задымит трава сухая, восторгом шкуру ознобя…
…тогда нависнет, распухая, распространяя из себя
испепеляющее пламя, слепящий смертоносный жар,
над океаном, полюсами, над вспыхнувшими волосами
непредставимо колоссальный
кошмарный ШАР.
Взлетит когтистая рука косым движением защиты –
но испарятся облака, и станут плавиться граниты…
И грянет огненная кара под рев вселенского пожара,
под треск континентальных плит.
За преступление запрета звездой убитая планета
кровавым паром закипит.
И станет мир пустыней снова, и из него исчезнет слово
на миллиарды лет вперед…
Когда в пылание Сверхновой вишневой косточкой багровой
Земля скользнет.
ДОРОГА НА ЮГ
Диван да ковер, пара стульев и столик удобный,
на нем размещаются книги и то, что съедобно,
и это – купе…
А в нем – человек попивает прохладное зелье
и движется с важной и невразумительной целью,
один, аки перст.
В служебном вагоне, где он – не угодно ли? – едет,
чудесно отсутствует даже намек на соседей,
а рядом течет
полуденный клейстер сгущенного насыпью зноя.
Да, есть проводница по имени, кажется, Зоя,
но это не в счет.
Он смотрит вовне из дуплянки, из люльки, из ложи…
Почтенная женщина вежливо чаю предложит,
белье принесет,
но путник, увы, не знаток церемонии чайной.
Он смотрит в окно, сознавая, что день не случаен,
как, видимо, все.
В прогалах деревьев мелькает поселочков лего,
стечением листьев и сучьев, семян и побегов
прикрыт окоем.
Проносятся мимо фестоны зеленых массивов,
где белые кости стволов остаются красивы
в посмертьи своем.
Потом проплывают пространства, где скошено жито…
И вот уж купе до возможных пределов обжито
составом вещей,
не хочется есть, и не требует отдыха тело,
и можно не думать… дистанция делает дело
и здесь, и вообще…
Итак, он летит по прямой, у момента в фаворе,
в пустом позвонке у состава, в задонском просторе.
Исчерпан компот;
теперь, не спеша, побежденный дорожною ленью,
он цедит просвеченный солнцем мускат впечатлений:
ни дум, ни хлопот…
Но как-то не сразу, не вдруг – постепенно, неявно,
идет наложение и замещение планов,
и наш пассажир
магнитной головкой несется вдоль стертого трека
и кожей читает фрагменты ушедшего века,
его миражи.
Он помнить не может,
но волей самой Мнемозины –
то сабли полоска сверкает крылом стрекозиным,
то смутная тень
от броневагонов мелькнет перед поездом встречным,
как призрак Голландца в его возвращении вечном
в сегодняшний день.
Он следует – вглубь и назад – соляными пластами,
и видит, как едут на юг новобранцев составы…
как бурый закат
глядит через щели теплушек на груз человеков,
которых ведет за Урал, от аулов и Мекки,
судьба языка…
Червонного золота свет над подсолнечным полем;
упряжку быков и телегу с чумацкою солью;
степные огни
отряда комбайнов в короткие душные ночи;
другого отряда, что в яме амбарной хлопочет,
штыки да ремни…
По рельсам – потоки несущего жизнь антрацита –
и трактор тридцатых, рожденный ценой геноцида;
коня в поводу –
и танковых траков в горящем саду отпечаток,
и женскую руку, сломившую влажный початок
(для хроники дубль)…
Под радостным небом, по глади, когда-то ковыльной,
он катится к южным границам, прошитый навылет
в вагоне пустом
брезгливостью – с West’а и жадным вниманьем – с Востока.
И дальних хребтов ощущая немирное око, –
он помнит хребтом
блудливый оскал разодравших страну лицедеев
и прежних ура-патриотов с великой Идеей
бесстыдный инцест,
черты помышлений, побед, преступлений, поступков…
Он мчится внутри грандиозной Отечества ступки,
один, аки пест…
И скорый – локальное время стремительно порет
навстречу четвертому Риму. (Помпее?.. Гоморре?..)
А он – подчинен
могучему кровному чувству… и с этим не спорят…
…Он едет по ровному дну колоссального моря
древнейших времен.
ОБРЕТЕНИЕ ВОДЫ
На убывающей луне
возьми немного крупной соли
и с лунным светом в равной доле
в воде смешай. Когда на дне
исчезнут мутные кристаллы,
поставь стакан перед собой…
…Сегодня встретишься с Водой,
пока еще не рассветало.
Без заклинаний и свечей,
вне власти тусклого рассудка –
она блестит светло и чутко,
и можешь ты доверить ей
желанья тайные, глухие,
ведь вы воистину вдвоем!
С тобой – вода, твоя стихия,
прозрачный, трепетный объем.
Она поймет твою надежду,
во всем к тебе благоволя.
Не покажи себя невеждой,
и в этот час не позволяй
не только суетного слова,
а даже внутреннюю речь…
Но часть энергии живого
освободи – и дай потечь
в ночную воду из щепоти.
Да только делай все всерьез!
Она – в твоей греховной плоти,
она – в твоем соленом поте
и в блеске благодарных слез.
В любом глотке и в капле каждой
твоей горячечной крови
она – твоя!.. И всею жаждой
ее на помощь позови.
И если сделать все, как надо,
то как остаться ей в долгу?..
И ты почувствуешь прохладу,
потом услышишь тихий гул,
потом заметишь неустанный
переплетающийся ток.
Тогда, не медля, из стакана
отпей единственный глоток…
Как неожиданно и странно,
что это тонкое стекло
несет частицу океана
со всем, что в нем проистекло!
О, океан, моя родня!..
Сейчас, творя себе кумира,
я нахожусь на грани мира,
где он приветствует меня!
Где, как желанная предтеча,
голубовато-зелена,
ко мне на радостную встречу
идет все новая волна,
в неиссякаемом порядке
все новый зыбится карниз
и циклопическою складкой
себя обрушивает
вниз.
И мерный грохот – как крушенье
всего, что сделали со мной
слепые жертвоприношенья
несправедливости земной…
Как долго ты блуждал один,
без покровителя и друга…
Не знаю, в чем твоя заслуга,
но это время позади
с бесцветных будней чередой,
разъединенных, растворенных –
и снова оплодотворенных
великой сущностью – Водой!
Бледнеет ночь. Аэролиты
идут к земле косым дождем.
Давай немного подождем
награды, в будущем сокрытой.
Обетованная вода
теперь с тобой всегда и всюду,
и можно быть любому чуду…
не будем спрашивать, когда.
ВЛАДИМИР СМОЛЯКОВ
Краснодар, Россия
ИЗ ЖИЗНИ РЫБ
Ты помнишь рыбу, выплывшую к нам
из зелени тугой? Из той воды холодной?
Раздутая, как старый чемодан,
беременный одеждою давно немодной?
Она была рыбее рыбьих рыб!
В ней сросся кактус, бритва и куски железа,
безумного, как головы ушиб,
как похоронный марш под звуки «Марсельезы»
Ты помнишь, как она плыла из тьмы,
огромная, и шевелила плавниками?
Как будто в этом был особый смысл –
смотреть на нас, пока мы превращались в камни
от ужаса; я знал ты за спиной
и цепенея плыл и быть старался храбрым,
когда она вздохнула подо мной
и море вздрогнуло в ее замшелых жабрах.
Да, цепенел от ужаса и плыл –
я был тогда почти на сорок лет моложе,
и был другим, и по-другому жил –
и думал только о твоей прозрачной коже,
и что тебе пораниться нельзя –
ты истечешь, ты просто растворишься в море:
– Она жива, но мир ее разъят –
так врач сказал, а я его не мог оспорить.
Когда из света когерентных волн
возникнет холм, что прежде нам казался ямой,
ты понимаешь, это точно – холм!
И Гук и Бойль правы – не все прямО, что прЯмо!
Ах, Рыба-Страх – ведь это был бычок –
интерференция до жути исказила!
А я поверил, глупый дурачок,
что защитил тебя от самой страшной силы.
… я был дикарь, ты, бросившая смог
большого города, израненная птица
уставшая от жизненных дорог…
Когда спала я целовал твои ресницы,
а утром через галечника пляж,
нес до воды – плыви! – и ты была русалкой,
и для тебя шипел волны плюмаж,
и воздух йодом пах, и горною фиалкой…
BIRD BLUES
Я сегодня о псах ни гу-гу,
псы не всем, как я понял, нравятся,
но о птицах-то, петь я могу?
пеньем птиц, никто не подавится?
Только им, обитателям сини,
понимающим клекот стихий,
трепет воздуха в трепете пиний –
дела нет до твоих истерий.
Сойки смех в горле ваших амбиций!
Слышишь, чаечьих криков ножи?
Так кричат ненасытные птицы,
пожирающие мою жизнь.
Что мне ваших плетей пересуды?
я знавал в череде пошлых дней,
пересохшие губы Иуды,
ненасытные стоны гвоздей.
Мне не надо ни денег ни славы –
было все, мне по масти везло,
как на кровь, я на красное ставил,
а на черном мне башню снесло.
О, как ярки, весенние крики,
сумасшедших соитий птиц!
Ярче только пятна брусники,
на сугробах простынных больниц.
Среди этого гама и ора,
мне крупье повторяет: – Пора!
в черном смокинге – вылитый ворон,
с хирургическим хрустом пера.
СОБИРАНИЕ ЖЕМЧУГА
Движение в ничто и темноту
скольжение напоминает с горки,
ты медленно вплываешь в пустоту
и ощущаешь, что во тьме прогоркли
слова, окаменевшие во рту.
Всего труднее заново всплывать,
не зная, это утро или вечер,
ощупывая стены и кровать,
и в жменю собирать осколки речи,
и найденное слово целовать.
Ожившие – перебирать по росту,
и радоваться – Боже – говорю! –
ломая прожитого дня коросту…
И неба пить заледенелый брют,
и облако, похожее на остров.
СЕРГЕЙ СУЩИЙ
Ростов-на-Дону, Россия
1 МАЯ 2005 ГОДА
(вечерняя прогулка в четырех актах)
20-00
Солнце прячется в тучу, луна собирается в гости.
Не найти часа лучше, размять занемевшие кости.
Кувыркается черная птица, комар точит лясы.
Время может продлиться, а может закончиться разом.
В налитой тяжким духом, по окнам клубящейся пене,
различишь острым нюхом двенадцать оттенков сирени.
Разгуляются нервы, прилипнет к дыханию слово –
уловив запах червы из третьего… нет, из второго;
из второго подъезда, червовой натруженной дамы,
ты укромное место находишь себе перед самым,
ее носиком острым и бюстом в подчеркнуто тесном.
И становишься воском, в опаре танцующим тестом…
21-00
Знать у города кастинг – на скрученных в кольца бульварах
все картежные масти. Неловко сегодня быть старым
в свои сорок четыре… Опять кувыркается птица.
Все закончится в мире, но это мгновенье продлится
ровно столько, как надо, как мы захотим, как сирени
маршируя парадом, уйдут в полуночные тени.
Что там дальше судьба? Чем займем этот вечер, соседка?
Жизнь, конечно, борьба – но анфас, в профиль – больше рулетка.
Даже если нет смысла, пойдем через парк на зеленый
до цветочного мыса и тени шлагбаумной клена.
Поглазеем на прорву фонарных слепых насекомых –
как безумны маневры, и как безнадежно знакомы…
22-00
А теперь за луною, за белой взлетающей юбкой,
торопливой рысцою, за хвостиком музыки, юрко
помелькать. А потом заблудиться в аллеях и тупо
трижды сделать «кругом» у скамьи, где в двоящихся купах
юниорке вещает, измученный каждою жилкой,
первокурсник прыщавый. Он выбрит газонокосилкой
под зеро. Он дерзает взахлеб в этом воздухе грешном –
том, в котором ферзями, в два хода становятся пешки.
И коснувшись краями души той незримой границы,
где поют соловьями вороны и прочие птицы,
под бразильскую румбу осядешь на лужицу света,
на цветущую клумбу, на круглую эту планету.
00-00
Так пускай под откос, прогрохочет последним трамваем
эта фабрика грез…
«Эй, вставай, корешок. С первомаем!
Ну, сказали же, резво!..»
А ты самолетик фанерный.
Ты все выше. «Я трезвый… – бормочешь милиционеру. –
Я к подруге с подарком, да вот сбился курсом немного…»
Ты взлетаешь над парком все выше. И эта дорога
в никуда, между сонмом летящих сюда и отсюда,
между бодрых и сонных планеты, восьмым ее чудом.
К высоте, где нельзя нам дышать, да и нечем, но легче,
чем внизу… Вот и вся небольшая прогулка под вечер.
ОХОТНИКИ НА СНЕГУ
По мотивам П. Брейгеля
Смеркается. Сыплет снежок и мороз все крепчает.
Сейчас бы в свой дом, к огоньку и горячему чаю.
А впрочем, поселок все ближе и машут плечами
дубки и березы. Сороки по веткам снуют.
Из леса охотники склоном покатым идут.
Собаки, добыча, густая усталость в ногах.
Из впадины неба все пуще серебряный прах.
Они на подходе… А в море плывут два линкора.
Они далеко друг от друга, но встретятся скоро.
Что будет, не знает никто. Впрочем, семя раздора
везде и всегда. И полны ожиданием злым
со всех континентов упертые в небо стволы.
Как хочется вставить соседушке с правой руки,
катаются по небу медленных туч желваки.
Снежок опадает на землю. Подолгу, не сразу.
Все ближе поселок, все ближе… А в секторе Газа
последний шахид на сегодня плывет струйкой газа
на небо к Аллаху. И выполнив данный обет,
ликует, разъятый на части, на тени и свет;
доподлинно зная, что нынче же он – имярек,
гражданство исламского рая получит навек.
В Перу изверженье вулкана, на фондовом рынке
просадка весь месяц, взрыв шахты в Китае, на ринге
Евразии «куча мала» вместе с рефери-гринго.
Десяток бойцов, костный хруст на планету почти.
Куются орала, но прежде секиры, мечи.
И кровью пульсирует лента дневных новостей,
в висок отдавая… На белом цепочка людей.
Темнеет, однако. Вдали огоньки. А дорога
струится по белому склону все также полого.
И каждый себя убеждает: «Теперь-то немного
до женщин, детей и тепла, до…» Достигнут предел.
День, год или век – и земля совершит самострел.
Предчувствуя шкурой все это, бормочешь: «Хрен с ним.
Ведь через в какой-то там степени лет или зим
все прахом закончится, схлопнется черною точкой.
Какого же ляда тянуть, если можно короче?
Экстерном отмучиться, если не вышло заочно.
Здесь! Прямо сейчас! Малый труд –
и дело с концом…» А они все идут и идут.
Старшой поправляет тулуп на широкой груди:
«Успеть бы до ночи…»
А как же! Успеют поди.
***
Медленно семья заходит в воды.
Век двадцатый, море Черное, Анапа.
Папа, мама, дочка… У природы
много солнца, волн; но больше сапы,
тихой сапы – той, что поколенья
смоет губкой, пеною морскою.
Вот они исчезли по колени,
в море уходящие те трое.
Вот они по пояс. Вот поплыли.
Как, куда, зачем? В каком столетье
ждать обратно их? Всех вместе? Или
одного, двоих?.. Все ярче светит
солнце на расплавленной дорожке.
Три плывущих к горизонту точки.
Неприметней все и тем дороже,
пусть не отличить отца от дочки.
Соль под солнцем разъедает кожу.
Если б мог ты, если б дело в силе…
Может быть они вернутся? Может
все вернутся, что туда уплыли?..
Волны глухо, чайки слишком звонко.
Что умеешь, то и делать надо –
помнить всех уплывших к горизонту
(имена их, лица, речь), наградой
самому себе за память. Будет
час, когда в расплавленное солнце
погружаясь, вспомнишь: «где-то люди…»
И назад, на тех, кто остается
обернувшись, вскинешь на прощанье
руку над водой легко и длинно;
поплывешь, усталыми плечами
разводя лазурь с аквамарином…
Полдень, белым шелком вьется пена.
Век двадцатый, море Черное, Анапа.
Из воды выходят постепенно
друг за другом – дочка, мама, папа.
Ветер, волны, солнечные пятна.
Прямо из зенита прилетела
бабочка, ушла в зенит обратно…
Сплю, не сплю? Кому, какое дело.
АГЛАЯ СОЛОВЬЕВА
Киров, Россия
ХРУСТАЛЬНЫЕ ДЕВОЧКИ
Эти девочки рождены, чтобы красить губы,
Эти девочки сделаны из хрусталя.
Есть Джульетты, Офелии и Гекубы.
В списках этих девочек где-то я.
Я моложе школьниц и старше Рима,
Я питаюсь буквами и людьми.
Я три дня ничего уж не ела, милый,
Так что ты, пожалуйста, проходи.
Почитай мне вслух или спой мне песню,
Или лампочку в комнате поменяй;
Ничего не видела интересней…
Если вдруг усну – не буди меня.
Заходи с утра, захвати мне почту –
Я все жду подсказки какой-нибудь.
Если я не проснусь ни к утру, ни к ночи…
Значит, я, и правда, устала очень.
***
В комнате не было шкафа и не было стула
На окнах не было штор.
Дивана не было, и я уснула,
Там, где мог быть ковер.
Не было чашек и не было вилок и ложек,
В комнате, где я спала
И у стола не было ножек
Не было даже стола
По мне проходили огромные дикие звери,
Ростом до потолка
Ты тихо присел в углу возле двери
Без ручки и без замка
Лампочки не было, и не было света,
На стене не висело часов,
Ни чисел, ни лет, ни предчувствия лета,
Ни часовых поясов.
Комнате в нас было места чудовищно мало,
Особенно на полу.
Ты встал из угла и угла не стало,
Не стало тебя в углу.
Меня впитали в себя обои,
Ты стал заключенным стен,
Таким героям, как мы с тобою,
Надо сразу сдаваться в плен.
Мы в окна смотрели чужими глазами
Ходили по стрелкам из класса в класс
Пространство, которое мы создали сами
Стало важнее нас.
САМОЕ ГЛАВНОЕ
Есть человек, который не придет.
Я для него стою на этой сцене.
Но слово пустоту не обесценит,
В честь пустоты я открываю рот.
Густые гласные взрывают грудь.
Мой сад не ждал такого урожая.
Слова живут вперед, меня опережая,
Указывая мне, куда свернуть.
Мой голос в лицах, в улицах твоих.
Над головами вьется, но не может
На светофоре обогнать прохожих
Ни тех, ни этих – никого из них.
И вот есть вечер с нового листа.
Есть ноты и закономерность нот.
И есть один, который не придет,
Но все займет свободные места.
МАКСИМ СТАТИВКО
Киев, Украина
***
Видно, весна. Листья свежие клейки,
Тетка торгует с ларька всем подряд.
В Киеве двое сидят на скамейке,
Долго сидят, не спеша говорят.
Тетка шумит, всем сулит по подарку,
Машет большими селедками рук.
Двое тихонько гуляют по парку,
Будто не видя всего, что вокруг.
«Скидки сегодня. Подходимте, братцы!»
Двое то сядут, то где-то свернут –
Будто совсем не боятся расстаться,
Бродят себе, не считая минут.
Может, в ларек не спеша заглянут и
Спросят у тетки чего-то попить…
Если продать хоть одну ту минуту,
Можно ларек вместе с теткой купить.
Тетка за так даст воды из колодца
И поспешит свой ларек запереть.
Будто бы в цирке на канатоходца –
Страшно.
Как страшно на счастье смотреть.
***
Ты, Господи, храни встающих рано,
Встающим рано раны залечи.
В недолгих снах им дай такие страны,
Где нет теней, и все кругом – лучи.
Ты, Господи, храни всю ночь не спящих,
Кто спал с лица, устал, упал с коня.
Ты дай им сил и кофе сделай слаще,
Чем сон, покой и распорядок дня.
Ты, Господи, храни ушедших в ливень
Без зонтиков, без туфель запасных.
Ты сделай их самих чуть-чуть счастливей
И дай тепла согреть своих родных.
МОХОВ
Сереже Пащенко
Страх меняет очертания и лица.
В голове у нас он самый жуткий страж.
Мохов – Мохов, не умеющий молиться –
Весь дрожит и тихо шепчет «Отче наш».
Шлем в ответ пищит протяжным тонким свистом,
Мир двоится в голове ему подстать.
Мохов сам себя считает атеистом,
Но с губами не выходит совладать.
Он ведь стал курсантом-летчиком, элитой,
Сверху вниз мечтал смотреть на пики скал.
Жизнь такая, что покоя не сулит, а
Он покоя никогда и не искал.
Он всегда хотел летать. В кабине МиГ-а
Было что-то. Сила, страсть и рев турбин.
Абсолютно все, от мала до велика,
Оседлать мечтали кресла тех кабин,
Где ремни сжимают грудь почти до хруста,
Где полет, свобода, красота кругом,
Где разгон, отрыв, набор и перегрузка
Давит так, что ты как клоп под сапогом.
Пусть, с годами все больнее, все разбитей -
Люди в небе превращаются в калек –
Чем истошнее ревущий истребитель,
Тем живее за штурвалом человек.
Мохов в летное училище не птицей,
По-пластунски, со шпаргалкой – да, не без…
День – с друзьями выпить, с матерью проститься,
День еще – в дороге дымом прокоптиться,
Разместиться, чтоб потом не суетиться,
И почувствовать, что как-то не грустится,
Что внутри – буквально – голод до небес.
Было ясно, были тучи, облака ли,
Сквозь окно с утра и вечером в дыму –
Небо – было! Только в небо не пускали.
И казалось, небу скучно одному.
До луны бы долетел, и на луне бы
Всю мат-часть учил и вдоль, и поперек,
Ведь всегда над головой висело небо,
Как издевка, как насмешка, как упрек.
Мохов ждал.
Режим, подъем и переклички,
Аудитории, рутинные дела.
Раздражали даже бабочки и птички -
Впрочем, осень скоро в зиму перешла.
Мохов мучился в те месяцы до стона,
И по улице себя почти волок.
Небо было, как отбойник из бетона,
Будто низкий весь в потеках потолок.
Под таким обычно горочкой окурки,
С антресоли грустно смотрит пара кед…
Снег летел, как хлопья мокрой штукатурки,
Бурым месивом на старенький паркет.
Очень долго не услышишь птичьей трели
В тех краях, где люди учатся у птиц.
Мертвый март ушел в опрелости апреля.
Двести тридцать три, четыре, двести тридц…
Мохов сбился. Мохов брился и бодрился,
Не ругал тот день, тот импульс, что сподвиг.
Он под небом, как под крышечкой, варился -
И курил, и даже сносно матерился,
Только больше не бурлил и не искрился,
Будто в Мохове сломался маховик.
Отгудели, улеглись внутри метели.
Лето дома, где семья и сладкий сон.
Год второй прошел, как будто три недели
Года первого – неделя на сезон.
Тридцать первое – ноль пятого.
Суббота.
Плац.
Автобус.
Хриплый рык из-под капота.
Командира голос – хруст под топором,
Сух и резок: «Первый взвод, вторая рота,
Смирно!
Вольно.
Едем на аэродром».
Дром-дром-дром – автобус дернулся и двинул.
Дром-дром-дром – взвинтило сердце, понесло.
Гатило весело и зло -
Сейчас доехать, сесть в кабину,
И разогнавшись тяжело,
Вперед, как пуля сквозь стекло,
Ведь нам ли жить наполовину?
Мы будто души исполина.
Нам повезло.
Нам повезло.
Не стало слов. Остались только междометья.
На взлетной холодно и ветер, как в трубе,
А рев, как гром размешан с оркестровой медью,
Как будто некая зверюга перед смертью
Ревет фамилию его, зовет к себе.
Центнеры туши алюминиево-стальные
Не оставляли равнодушным никого,
Но Мохов знал, пока летали остальные –
Зверюга ждет и просит именно его.
И вот, он здесь. В кабине тесно. Душно в шлеме.
Приказ взлетать, но тьма и слезы на глаза.
В душе конец пришел такой какой-то клемме,
Что отвечала много лет за небеса.
И ни вдохнуть, ни дотянуться до штурвала -
Шипел и мок, как льдинка на сковороде.
Взлететь и мог бы, только неба вдруг не стало.
Впервые в жизни. Никакого и нигде.
«Иже еси на небеси» – на небеси же!
Пусти же, Боже. Пусть летает человек!
Казалось, гул внутри уже не станет тише,
Казалось, миг застрял во времени навек.
Но он прошел.
Казарма.
Ночь
И выбор сделан.
Кругом сопение счастливых спящих тел.
А Мохов видит в темноте, как все сумел он,
Как он собрался,
Разогнался
И взлетел.
ЕЛЕНА ТИХОМИРОВА
Санкт-Петербург, Россия
ЗЕРО
Закурю, помолчу – ушедшего не воротишь,
как не выбелить складок на черном шелке.
Почему сейчас, сквозь тернии и пороги,
продираюсь к небу тропою колкой?
Кто учил меня ложь потайных таро
принимать бескровно и с облегчением?
Мой аркан номерной – это шут/зеро,
он зовет меня к приключениям,
вверх и вниз, на запад и на восток,
не беря с собой лишнего – только злобу.
Прорастает сквозь мир золотой цветок
и указывает дорогу
задыхавшимся в адской петле ночей,
что свечой на ветру сгорают.
Знаешь, небо, на пламени тех свечей
жгут костры – становятся ближе к раю,
и молчат, да слышат свои шаги,
в каждой капле зовущей крови.
Нет молитвы проще, чем «Помоги»,
потому так легко, с любовью,
брошу сердце тому, кто не протянул
мне руки, когда я просила.
Он уже давно проиграл войну,
потому, что любил вполсилы.
ЛАЗАРЕТ
Сны не сбываются – просто приносят дрожь,
берег иной укрывая слоистой пеной.
Дай только время, когда-нибудь утечешь
кровью дурной из прокушенной смертью вены…
Доктор дежурный назначит двойной укол,
чтобы отшибло желание выть и память,
и пожурит за то, что заблеван пол
липкими сгустками боли – ее стихами.
Только сиделка – вера, в глухой ночи,
тихо поправит колкое одеяло
и посидит поблизости, помолчит,
чтобы бедняге немного спокойней стало.
…как перестанет сниться словесный тир,
злоба, бессилье, грубости и запреты –
выпишут снова в зовущий, безумный мир
новую душу из старого лазарета.
КОНКИСТА
Перейду ли покорно за острую грань,
не поранив души о далекое «я»?
Когда рвется ночами упругая ткань
перешитого мной бытия,
или горло сжимает железной рукой
рыцарь прошлого, что был надежен и скуп,
а в крови закипает соленый прибой,
неожиданной нежностью губ
не притянешь несущего свет мотылька –
он боится потерянных душ.
Если terra incognita ты отыскал
среди тысяч разрозненных суш,
отправляйся в конкисту,
ведь жизнь горяча,
принеси ветер странствий с собой …
Только ангел-насмешник
вздохнет у плеча –
он, конечно, увидел,
как тонет печаль
и во тьме
рассветает
любовь.
ЕВГЕНИЯ УЛЬЯНКИНА
Москва, Россия
ГДЕ-ГДЕ
– Ой, а это же там, где большая тюрьма?
Второй класс. Не понимаю вопроса.
Восемь – не возраст пределы кончика носа
преодолевать.
Мы на даче смотрели, как поперек степи
проползают товарняки –
перекати-нитки,
и тайком собирали бабушкину клубнику,
пока она спит.
Без страны, без планеты – в паспорте: Ка-ра-ган-да.
Я теперь понимаю, что у меня спросили.
Думаешь, житель вселенной – а просто ссыльный.
Я хочу помнить клубнику, сестру, ковыль,
но об этом забыть – когда?
***
Дуся ее звали
эту как ее черную с рыжим
кукольный доберман
она была королевой двора
когда она из подъезда выстреливала
и давай визгливым своим орать
и давай писклявым своим орать
нас сдувало как шарики
как удавалось ей столько вдохнуть
а мы превращались в воробушков на лету
и оседали рядком
на железяке такой особенной для ковров
а когда у этой родился сын
по имени Кеша
такой же громкий но чуть поменьше
они вместе держали в страхе весь двор
сколько лет прошло
сколько жгучих казахских лет прошло
сколько склизких московских зим
я почти не боюсь собак
я сама хожу в магазин
но маленькая лошадка до смерти пони
меня все чаще теперь называют полным
именем хотя оно велико мне
как комната когда в ней живешь один
пусть собачий бог
приютит Евдокию и Иннокентия
и меня бы кто приютил
МЕНОРА
(поминальная молитва)
Мать первая начала.
Выдохнула и – вольно.
Гробовщик ворчал:
погодила бы, дескать, – холодно.
Обнимали друг друга –
смерзалась с щекой щека.
Старшую унес дым.
Был бы бог милосерден –
дал бы им с мужем
трезвенника в соседи
или сил выйти
из горящей избы.
Вторую взяла Сибирь
каторжным едким духом,
тифом ли –
тесно жались друг к другу буквы.
Не разобрать,
не склеить из них семьи.
Третью дочь на чужом
кладбище хоронили.
Ставили крест,
но на нем – прежнее имя.
Так и не свыклись с новым,
аж небо жгло.
Последними из гнезда
вознеслись близнецы-сестрицы.
Их никто не хотел
вымарывать со страницы,
но разлил воду,
и их разлила вода.
Отец на крыльце без сил,
закат, как бельмо, белесый.
У него совсем,
совсем не осталось вопросов,
только одно:
господи, погаси.
СЕРГЕЙ ФИЛИППОВ
Москва, Россия
ФОНТАННЫЙ ДОМ
Под пылью прожитых столетий
Судьбы и времени портрет –
Фонтанный дом, живой свидетель
И очевидец прошлых лет.
Как каждый истинный художник,
Встающий с кистью к полотну,
Ты тоже «вечности заложник»,
И Ты у «времени в плену».
Но он, во времени рождаясь,
В нем проживая каждый час,
С ним полностью отождествляясь,
Опередит его не раз.
Не сожалеть о горькой чаше,
Не плакать о судьбе навзрыд.
Бог вечен. Что его-то наше.
Все, что он создал, сохранит.
***
Когда износится одежда,
Когда закончится еда,
Когда последняя надежда
Тебя оставит, и тогда
Не стоит, в злобе и обиде,
Считать и на душу брать грех,
Что Бог не все на свете видит
И думает не обо всех.
***
Все до мелочи знакомо
И обыденно весьма,
Сонных улочек истома,
Деревянные дома.
Те же запахи и краски,
Что и двадцать лет назад,
Жизнь без каждодневной встряски,
Устоявшийся уклад.
Так все вышло, так сложилось,
Тот же круг из тех же лиц,
Их природная сонливость
Непривычна для столиц.
Это свойство всех провинций,
Их всеобщего родства,
Где размеренность-как принцип
И как форма существа.
НАТАЛЬЯ ФИЛИППОВА
Киев, Украина
БАБИЙ ЯР
Влево и вправо лишний не сделать шаг.
К Яру бежит тропинка немного вкривь.
Жил здесь когда-то дедушка Исаак,
Жил, называя бабушку Суламифь.
Хлопнул под ветром выстрелом вражий флаг.
Август допел на идише свой мотив.
Верит в звезду Давидову Исаак.
Прячет внучонка бабушка Суламифь.
Страх, чтоб его не видели, сжат в кулак.
Вот автоматчик скалится супротив.
Нет, не спасется дедушка Исаак!
Нет, не увидит правнуков Суламифь!
Влево и вправо лишний не сделать шаг.
В жутком яру воробушек не криклив.
Желтой листвой присыпанный Исаак.
Павшей звездою рядышком – Суламифь.
Память на камне выбила скорби знак.
Время не снимет с Бабьего страшный гриф.
Внук твой давно уж дедушка, Исаак!
Ходят к тебе праправнуки, Суламифь!
У РАЗВЕДЕННОГО МОСТА
Памяти Иосифа Бродского
I
Из советского уклада,
Из родного Ленинграда
Убегать в чужое стадо
Вынуждают ни за грош.
Но душа свободной птицей
Все мечтает возвратиться:
Ленинград и за границей
Из души не уберешь.
На пути до Ленинграда –
Океанская громада,
Бессердечная блокада –
Подпись чина и печать.
На пути до Ленинграда –
Стихотворная армада.
Но за строчки, если надо,
То готов ты отвечать.
На пути до Ленинграда
Даже друга нету рядом,
Да и сам ты знаешь смлада:
Все мосты разведены.
На пути до Ленинграда –
Только памяти лампада
И цветы чужого сада
На земле чужой страны.
II
В Венеции мосты не разводные.
Ее дворы – каналы проходные.
В ней Балтика не бьет волной в гранит,
Большой Канал с Невою несравнимый.
А Набережная Неисцелимых
Иосифа стихи в себе хранит.
Здесь ищет шпиль Адмиралтейства Бродский
И не находит, глядя по-сиротски
С мемориальной мраморной доски.
И я смотрю из корабельной кельи
На близкий и далекий Сан-Микеле,
Как будто на святые образки.
УЧЕНИЦА
Не боги, конечно, не боги
Горшки обжигают. Но вот
На труд, где Создатель наш строгий
В пособниках, сердце зовет.
Познать бы все тонкости свыше.
Избегнуть ошибок бы впредь.
Дыхание слова услышать,
Любовью к нему возгореть.
А дикое пламя то стонет,
То пробует глиняный бок.
И кажется, дело простое:
Сажай себе в печку горшок!
Он обжиг сочтет за услугу,
Пройдя испытанье огнем.
И снова гончарному кругу
Рабочий режим задаем.
И пламя божественно стонет
И глину целует в бока.
А я обжигаю ладони,
Но знаю, что это пока.
ЛИЯ ЧЕРНЯКОВА
Милуоки, США
HА БАБОЧКЕ…
Hа бабочке пороховой,
На шелковом, взрывном акриле,
Мы, неизвестно для чего,
Отбрасываем тени крыльев,
И, разбивая витражи
Ее фасеточных оргазмов,
Тупыми лепестками фразы
Вскрывая воздух раз за разом,
Как те, консервные, стрижи,
Кружим над рожью спелой лжи,
Над жалобой узкоколейки,
Куда в листках блокнотов клейких
Больная память каждой клетки
Стремится из последних жил,
Своих сбивая и чужих
В один горячий, детский выдох.
Но, у доски иных не выдав,
Стираешь имя на крови до
Трех вечно взведенных пружин,
И снова, мертвый но живой,
Глядишь отчаянно неловко
Вдаль, оседает пыль веков как,
Стерильной радугой осколков
На бабочке пороховой.
ВИСОКОСНЫЙ
Так легко сквозь дюран-дюраль,
В варикозное расширенье,
Вытекает из рук февраль,
Високосный от сотворенья.
Высоко ли тебе, мой друг,
Захлебнуться нелетным жестом –
Ускользает февраль из рук –
Поминутно, остробюджетно.
Помяни его, имярек,
Каждой драхмой за перевозку –
Кому велено не сгореть,
Тот затопит по уши воском,
Невесом, в неземной коре
Ляжет тенью ли, отпечатком…
Но по горлу прошел надрез
И под сердцем лежит взрывчатый
Четко взведенный механизм –
Ржавой мантрой ночного крана -
Оглянись же в март, оглянись –
Заклинает – Пока не рано.
ИЗБЕГНУВ ПАТОКИ…
Мы за ценой не постоим –
Мы горько промолчим за сценой.
Полынной лексики абсцентной
Беду раскурим на троих,
Когда один, но не как все,
Избегнув патоки поточной,
Выходишь в ночь нелетной точкой
По оголенной полосе.
Сквозь строй веков хмельных коррид
Быком рванешься в кругосветку,
Махнув оливковою веткой
На зависть Сцилл и злость Харибд,
Раскрыв под проливным зерном
Больное крылышко цикады,
И растворяясь в пиццикато –
Расстрелянном и неземном.
КЛЕМЕНТИНА ШИРШОВА
Москва, Россия
***
«остановите яблочный побег», –
шептали дети, в окна пролезая.
там напряженно вглядывалась вверх
горящими закрытыми глазами.
высвечивала ими каждый звук,
пыталась опознать, а вдруг? и точно:
ночное, наливное, на весу
раскачиваясь, яблоко грохочет.
до боли надуваясь изнутри,
от жидкой, сочной мякоти трепещет,
и кожица натянута, как щит.
а ветка накренилась, но молчит.
но отпускает, чтобы стало легче.
и ей самой, и дереву всему,
и детям, уходящим в темноту,
где люди так похожи на побеги -
на яблоки, на яблони в цвету.
ВТОРОЙ ПИЛОТ
рассветает во мне, я серые скалы помню.
что такое там возникает, когда теряешь,
родниковой водой утекает сквозь пальцы словно.
пролетаем над полем тающим, мимо кладбищ,
на такой высоте чего бы еще хотелось.
– я пришел, открывай, Андреас.
пролетаем опушки, зеленые ветви вижу,
отчего-то совсем не хочется верить смерти.
говорят, сюда приезжают, красиво летом.
а назавтра люди прочтут про меня в газетах.
– Андреас, открой кабину, мы все убьемся.
резкий свет, это мы пролетели напротив солнца.
среди леса домишко почти что и незаметен,
а про нас прочитают во многих таких газетах.
он стоит, деревья домик заворожили,
– прекрати, здесь женщины, дети, мы все погибнем.
дом как раз такой, в котором когда-то жили,
ты носила яркие платья из легкой ткани.
но теперь пролетаем мимо, здесь только скалы.
что такое там возникает, когда теряешь.
направляемся вниз метеором, звездой, кометой,
представители стран, они ничего не знали.
– прекращай сейчас же, люди не виноваты.
а когда решил стать пилотом, не зная словно,
родниковой водой утекало сквозь пальцы что-то,
рассветало во мне, но серое только помню,
я не знал, а потом расплата, платить не больно.
– открывай, довольно.
нет, я не знаю, что там.
***
разрушение притекает к любой судьбе.
не могла удержать собой – не была в себе.
на прощание расписал горицветом склон,
пока выдалось мне видение-полусон:
точно я превратилась в звук,
ничего вокруг.
в сжатый беззвучный крик,
укрощенный миг.
или хожу потеряна сатана,
или стою запечатанная стена -
мертвый материк.
набежало зверье, шумело со всех сторон
разбудить, поведать: уплыл, улетел, ушел.
и берег, и растил, и верил – учил всему,
а сейчас гляди, бросает ее одну.
да и принял бы кто такую к себе вообще? -
подле мира стою, навязчивый гость в плаще.
все уменье: врасти корнями, покрыть корой,
или с демоном жить в ущелии под горой.
я закрыла глаза, чтоб голос летел быстрей,
вышел шепот силен и светел:
возвратись со мной раскачивать суховей,
из лесных камней вытачивать снегирей,
уходить под воду смотреть на могучих рыб
или в прятки играть среди ледниковых глыб.
возвратись со мной воспитывать сыновей,
возвратись поджигать планеты.
ничего не ответил ветер.
тот же час превратилась в звук,
никого вокруг.
сжата в беззвучный крик,
укрощенный миг.
побрела как есть – потеряна сатана.
так осела грохотом каменная стена.
мертвый материк.
ЭФА
Одесса, Украина
***
Я хочу уехать в далекий край, где не знают толком про интернет,
Где наивно верят, что будет рай, если честно трудишься много лет,
Если будешь добрым всегда к другим, если не обманешь и не убьешь.
Там костров осенних клубится дым и золу смывает холодный дождь,
Там леса на склонах великих гор и подходят лисы к твоим рукам,
Там никто не выносит из дома сор, не дает оценок по пустякам.
Не летит в глаза тополиный пух, не слышны гудки легковых машин,
Вырезает дудку седой пастух в дар дриадам – юным и молодым.
Поутру следы на сырой земле – много отпечатков звериных лап.
Я хочу уехать туда, где мне нет нужды делить на «силен» и «слаб»,
Где вода в реке, словно жидкий лед – холодна и в чем-то сладка на вкус.
Я хочу уехать, уйти в поход и обратно точно я не вернусь.
***
Я много видел, милая Венди,
За бесконечную эту жизнь -
Мне повстречались слоны, медведи,
Цезарь, Вивальди и Парацельс.
Я забирался в леса глухие,
Я жил в бочке как Диоген,
Я разговаривал со стихией
И попадался к пиратам в плен.
Пил неразбавленный спирт в дежурке,
Покорял женщин и Эверест.
Зов приключений, лихой и жуткий,
Мне подарил сотни дивных мест –
Средь тамплиеров в сухой пустыне,
В Афганистане среди солдат.
Я был знаком с чудаком-мессией,
Впрочем, тот вскорости был распят.
Я был шутом, лицедеем, стражем,
Строил Мекку, и Аушвиц.
И обо мне написали даже
Сказку в пару сотен страниц.
Я не умел становиться старше,
Жизнь проносилась как яркий сон.
Знаешь, я видел как пала башня
В городе, названном Вавилон.
Милая Венди, все это в прошлом –
Сталин, Моцарт и Архимед.
Сказки врут, мне совсем не нужен
Их придуманный Неверленд,
Ни участие фей, ни карты
Эти выдумки не спасет.
Жажда жизни, чуток азарта,
Чтоб дорога вела вперед.
Но в каждой шутке лишь доля шутки,
В тех историях обо мне
Есть момент – он немного жуткий
И таится всегда в воде –
Крокодил, проглотивший время,
В его брюхе часы тик-так.
Вот единственная проблема,
Мой союзник и верный враг.
Но время, кажется, на исходе,
Мне немного осталось терпеть.
До страны, которой не будет,
Без меня придется лететь,
Только, Венди, не нужно драмы,
Будь незаплаканна и бодра.
Тебе – второй поворот направо,
А дальше прямо и до утра.
***
Я пишу о тебе стихи – не писать не могу совсем.
Ты мой самый зажатый нерв, нарушение всяких схем,
Неполадка в моем мозгу, перестройка гранитных чувств.
Без тебя я была больной, быть здоровой я не хочу.
Как избавиться, выгнать прочь образ твой, что засел внутри?
Мое сердце – кусок из мышц – выбивает неровный ритм.
Я хочу обмануть себя, заморозить, разбиться вдрызг,
Для меня каждый жест и взгляд вырывается сотней искр.
Это чертова западня, ситуация мчится в пат,
В этой очередной игре застилает глаза азарт,
Вожжи просто летят из рук и контроля почти что нет;
Я готова зайти в огонь, чтоб почувствовать этот свет.
Как от лампочки Ильича, обжигающей кожу рук –
Ни отдернуть, ни убежать, ни согреться. Какой-то глюк,
Вечный призрак тепла, с тобой обретающий четкость форм
И заполнивший все во мне, от нейронов до хромосом.
Ненавистный осколок чувств, слишком сильных и страшных тем.
Ты – смертельно синий экран в мониторах моих систем.