***
Видно, весна. Листья свежие клейки,
Тетка торгует с ларька всем подряд.
В Киеве двое сидят на скамейке,
Долго сидят, не спеша говорят.
Тетка шумит, всем сулит по подарку,
Машет большими селедками рук.
Двое тихонько гуляют по парку,
Будто не видя всего, что вокруг.
«Скидки сегодня. Подходимте, братцы!»
Двое то сядут, то где-то свернут -
Будто совсем не боятся расстаться,
Бродят себе, не считая минут.
Может, в ларек не спеша заглянут и
Спросят у тетки чего-то попить...
Если продать хоть одну ту минуту,
Можно ларек вместе с теткой купить.
Тетка за так даст воды из колодца
И поспешит свой ларек запереть.
Будто бы в цирке на канатоходца -
Страшно.
Как страшно на счастье смотреть.
***
Ты, Господи, храни встающих рано,
Встающим рано раны залечи.
В недолгих снах им дай такие страны,
Где нет теней, и все кругом - лучи.
Ты, Господи, храни всю ночь не спящих,
Кто спал с лица, устал, упал с коня.
Ты дай им сил и кофе сделай слаще,
Чем сон, покой и распорядок дня.
Ты, Господи, храни ушедших в ливень
Без зонтиков, без туфель запасных.
Ты сделай их самих чуть-чуть счастливей
И дай тепла согреть своих родных.
Мохов
Сереже Пащенко
Страх меняет очертания и лица.
В голове у нас он самый жуткий страж.
Мохов - Мохов, не умеющий молиться -
Весь дрожит и тихо шепчет «Отче наш».
Шлем в ответ пищит протяжным тонким свистом,
Мир двоится в голове ему подстать.
Мохов сам себя считает атеистом,
Но с губами не выходит совладать.
Он ведь стал курсантом-летчиком, элитой,
Сверху вниз мечтал смотреть на пики скал.
Жизнь такая, что покоя не сулит, а
Он покоя никогда и не искал.
Он всегда хотел летать. В кабине МиГ-а
Было что-то. Сила, страсть и рев турбин.
Абсолютно все, от мала до велика,
Оседлать мечтали кресла тех кабин,
Где ремни сжимают грудь почти до хруста,
Где полет, свобода, красота кругом,
Где разгон, отрыв, набор и перегрузка
Давит так, что ты как клоп под сапогом.
Пусть, с годами все больнее, все разбитей -
Люди в небе превращаются в калек -
Чем истошнее ревущий истребитель,
Тем живее за штурвалом человек.
Мохов в летное училище не птицей,
По-пластунски, со шпаргалкой - да, не без...
День - с друзьями выпить, с матерью проститься,
День еще - в дороге дымом прокоптиться,
Разместиться, чтоб потом не суетиться,
И почувствовать, что как-то не грустится,
Что внутри - буквально - голод до небес.
Было ясно, были тучи, облака ли,
Сквозь окно с утра и вечером в дыму -
Небо - было! Только в небо не пускали.
И казалось, небу скучно одному.
До луны бы долетел, и на луне бы
Всю мат-часть учил и вдоль, и поперек,
Ведь всегда над головой висело небо,
Как издевка, как насмешка, как упрек.
Мохов ждал.
Режим, подъем и переклички,
Аудитории, рутинные дела.
Раздражали даже бабочки и птички -
Впрочем, осень скоро в зиму перешла.
Мохов мучился в те месяцы до стона,
И по улице себя почти волок.
Небо было, как отбойник из бетона,
Будто низкий весь в потеках потолок.
Под таким обычно горочкой окурки,
С антресоли грустно смотрит пара кед...
Снег летел, как хлопья мокрой штукатурки,
Бурым месивом на старенький паркет.
Очень долго не услышишь птичьей трели
В тех краях, где люди учатся у птиц.
Мертвый март ушел в опрелости апреля.
Двести тридцать три, четыре, двести тридц...
Мохов сбился. Мохов брился и бодрился,
Не ругал тот день, тот импульс, что сподвиг.
Он под небом, как под крышечкой, варился -
И курил, и даже сносно матерился,
Только больше не бурлил и не искрился,
Будто в Мохове сломался маховик.
Отгудели, улеглись внутри метели.
Лето дома, где семья и сладкий сон.
Год второй прошел, как будто три недели
Года первого - неделя на сезон.
Тридцать первое - ноль пятого.
Суббота.
Плац.
Автобус.
Хриплый рык из-под капота.
Командира голос - хруст под топором,
Сух и резок: «Первый взвод, вторая рота,
Смирно!
Вольно.
Едем на аэродром».
Дром-дром-дром - автобус дернулся и двинул.
Дром-дром-дром - взвинтило сердце, понесло.
Гатило весело и зло -
Сейчас доехать, сесть в кабину,
И разогнавшись тяжело,
Вперед, как пуля сквозь стекло,
Ведь нам ли жить наполовину?
Мы будто души исполина.
Нам повезло.
Нам повезло.
Не стало слов. Остались только междометья.
На взлетной холодно и ветер, как в трубе,
А рев, как гром размешан с оркестровой медью,
Как будто некая зверюга перед смертью
Ревет фамилию его, зовет к себе.
Центнеры туши алюминиево-стальные
Не оставляли равнодушным никого,
Но Мохов знал, пока летали остальные -
Зверюга ждет и просит именно его.
И вот, он здесь. В кабине тесно. Душно в шлеме.
Приказ взлетать, но тьма и слезы на глаза.
В душе конец пришел такой какой-то клемме,
Что отвечала много лет за небеса.
И ни вдохнуть, ни дотянуться до штурвала -
Шипел и мок, как льдинка на сковороде.
Взлететь и мог бы, только неба вдруг не стало.
Впервые в жизни. Никакого и нигде.
«Иже еси на небеси» - на небеси же!
Пусти же, Боже. Пусть летает человек!
Казалось, гул внутри уже не станет тише,
Казалось, миг застрял во времени навек.
Но он прошел.
Казарма.
Ночь
И выбор сделан.
Кругом сопение счастливых спящих тел.
А Мохов видит в темноте, как все сумел он,
Как он собрался,
Разогнался
И взлетел.